Горькие травы

Все ходила вокруг избушки,

тычась носом в его следы,

шевелила щепки и стружки,

стебли сныти и лебеды.

Неужели не возвратится

после смерти старца он в скит?

Не играть с ним, не резвиться

и не есть из его руки…

Хруст ветвей. Прислушалась, вздрогнув,

и рванула стремглав в кусты.

— Что ты, рыжая! Прям под ноги!

Я скучал. Да уймись же ты! —

По спине потрепал, погладил;

замерла, ладонь прикусив.

— Очень строгий отец настоятель —

он насилу меня пустил.

Я сказал: тут книги, пергамен,

недописанная Псалтирь.

Он ответ уронил, как камень:

«Чтоб до ночи пришел в монастырь!» —

Разложил на колоде тряпицу,

яйца, лук и засохший хлеб.

Глядь, а солнце уже садится,

тень тревожно ползет по земле.

И пока собирал чернила,

перья, киноварь, шило, нож,

тьма холодная лес накрыла,

будто вмиг наступила ночь.

Ветер дверью прикрытой хлопнул,

поднял пыль. — Эй, рыжик, сюда! —

Грома выкрики, ливня топот.

Дождь придется в скиту переждать.

Взял огниво и высек искру,

у иконы лампада зажглась.

Скрипнув дверью, в избушку быстро

босиком девица вошла.

Улыбнулась, со лба отбросив

медно-русую мокрую прядь:

«Я не бес, ты меня не бойся,

я не стану тебя пугать.

Мы с тобою давно знакомы,

и люблю я тебя давно.

Заберу навсегда в хоромы —

мой узорчатый терем снов.

Наблюдал, как течет, искрится

узкий жар в золотых глазах.

— Лучше б ты оставалась лисицей, —

с сожалением ей сказал.

Приласкавшись, шептала сладко:

«Ты обеты не приносил.

Будешь самым богатым, знатным,

дам я все, о чем ни спроси.

Я твоя… А не согласишься,

погублю — я дала зарок».

Улыбнулся тихонько: — Ишь ты,

до чего сердитый зверек.

Хоть еще не принес обеты,

но любви я жажду иной —

неземной, что лучами света

рассекает любую ночь.

Обернется богатство прахом…

Если примет меня Христос,

то и жизнь отвергну без страха, —

он коснулся ее волос:

— Видно, время пришло проститься,

мой лохматый лесной дружок.

А была бы простой лисицей,

то с собой увести я смог.

До утра умоляла, грозила.

Он лишь молча качал головой.

«Хорошо, я тебя простила:

ты уйдешь отсюда живой…

Лучше было б самой погибнуть,

чем дыханья тебя лишить», —

проскользнула проворно, гибко,

в предрассветной исчезла тиши.

— Мне так жалко тебя, мой рыжик,

я хотел бы тебе помочь… —

он вздохнул. Взял мешок и вышел,

и побрел потихоньку прочь.

Тихо сеяли холод жемчужный

на промокший лес небеса.

И бежала за ним до опушки

озорная его лиса.