Гости

Время злых духов – холодная белая ночь и туман над болотами.

Ещё хуже цямра – туман с моросью. На треть полёта стрелы не видно ничего, сплошная серая мгла, и она медленно движется на тебя, обволакивает, овевает лицо зябкой сыростью.

Ни звука – плотная глухая тишь. В густом мареве призрачно проступают там-сям низкие чёрные ели, навек искривлённые морским ветром. Заросли вереска и багульника, щетинистая осока, травяные глади – всё подёрнуто сумрачной тенью, темно и бесцветно. Кочки на болоте – как косматые головы сынов Нга, вылезших из другого мира. Чем дольше смотришь на них, тем больше кажется, что они шевелятся. Вот-вот выпростают из трясины тощие суставчатые руки, упрутся в зыбун когтистыми лапами и с натугой вытянут себя целиком наверх.

Даже не хочется из чума выходить. А надо.

Можно повторить шёпотом, что говорила училка в колонии: «Чёрта нет».

В белую ночь хорошо брать енотку. Её видно, как раз чтобы стрелой попасть. Она любит потёмки, ищет птичьи гнёзда и на мелководье кормится. Самая вкусная енотка – перед выпадом снегов, когда она жирная, но и летом её можно есть. Да и шкурка пригодится. До снега надо сшить себе шубу, шапку, штаны и унтайки, иначе зимой пропадёшь.

Выжидая, когда енотки пойдут жировать, Неко свернула самокрутку из обрывка райкомовской «Большевистской путины». Раскурила драгоценной спичкой. Махорка с мохом пополам очень драли горло, но девчонка терпеливо пыхала, сдерживая кашель. Для мужской работы надо по-мужски себя вести. Так шаман в женскую шубу рядится, потому что женщина к духам ближе.

Как амулеты шамана, с жердей её чума свисали сохнущие шкурки на распялках – куньи, заячьи, барсучьи, енотовидных лис.

Со слабым лучком добыть лося – даже не надейся. Росомаха – слишком хитрая. За рысью придётся ходить на высоты, где ельник гуще и прямее. Но там близко деревня Луда, там поморы – саму тебя выследят.

Вот бы взять волка! У серого шаг больше, чем у енотки, нюх острее, голова умнее – он добыча трудная, зато шкура стоящая.

А медведь – на него нужна винтовка-ремингтон, какая у отца была. С ножом и топориком бурого не одолеть. Это лишь опытному мужику под силу. Куда там девчонке! Сомнёт, заломает, печень выест, и остаточки под мох запрячет – про запас.

«Говорят, русские попы с ними дружили, пели вместе и хлебом кормили. Может, и я подружусь? Чем бурого задобрить?»

При мысли о припасах Неко погрустнела. Соли мало – едва на выделку шкур и засол рыбы. Муки, крупы – по горсти. Правда, клюквы и морошки вдоволь. В ельниках набрала черники с голубикой.

И чум плоховатый. Крыть его – оленьи шкуры надо, или лосиные, а береста и лапник – скверное крытьё. Лишь от дождя защитит, не от холода.

«Все дела на мне. Нехорошо одной быть. Охотиться – дело не женское. Я так и впрямь в мужика обращусь. К весне усы вырастут…»

Самокрутка обожгла пальцы. Замяв её в золу очага, Неко встала, раздвигая шкурки чёрной головой, затянула потуже пояс с ножнами и взялась за лук. Пора. Лохматые енотки уже вышли из логовищ, нюхают острыми мордочками воздух, водят маленькими ушами.

Сыны Нга попрятались в топь, погрузились по ноздри, одни маковки торчат, и травяные волоса торчком. Они слышат запах железного ножа, наконечников стрел – все злые духи боятся железа.

* * *

В белую ночь, когда Неко считала запасённую провизию и думала о будущей зиме – всегда помни, что голодная зима придёт! – небесный бог Нум помог ей подстрелить самца-енотку. Самку Нум спас – пусть кормит щенят, множит в тундре пушистое племя.

Хотя – что за тундра без оленей? Поморы зовут болота тундрой, как в насмешку. Настоящая тундра – на восходе солнца, за Каменным поясом, где течёт Саля-ям, по-русски Обь.

Досыта наевшись мяса, Неко легла на лапник, покрытый травяной циновкой, и прикурила от головни. Дым махорки свивался с дымком гаснущего очага и уходил струйкой в дыру на верху чума.

«Переживу зиму, пойду домой», – мечталось ей в полудрёме, будто в сказке. Когда пузу хорошо, телу тепло, а губы в жире, забываешь о горах, широких реках, расстояниях и острошапочниках – воинах НКВД.

«Вот бы стать еноткой. Они здорово плавают, хоть и коротконогие. Всегда тепло, шкура как шуба. Под любой корягой – дом, ночлег. Еда – даже лягушки с червяками. Так бы и добралась, а там – хэй-я! – перекувырнулась, снова человеком стала. Своих найду. Не всех же в тюрьму посадили. Найду себе мужа…»

Пошарила рукой, нашла куклу. В колонии над самодельной куклой – голова из утиного клюва, тулово суконное, – смеялись, и то спрячут, то порвут. Дразнили: «Эй, ты, инька!» Или приставали: «Инька, будешь моя?» Они там порченые от сиротства и беды – воры, воровки и бесстыдницы, или кто совсем один на свете. Наверно, кукла их злила, о потерянном напоминала.

«С ними и я воровка стала, – подумала Неко со стыдом. – Нож, топорик скрала, дратву и иголку. В пустых избах соль брала».

Потом, прижав куклу к себе, как ребёнка, сама на укор ответила:

«А зачем меня в плен взяли, сюда силой увезли? Хотели хаби-невольницей сделать. Не буду!»

Три дня ела енотку, силки ставила, по ягоды ходила. Потом пришла пора снова за лук взяться. Вышла на охоту днём, птицу добывать. С Двинской губы на Летний берег дул холодный ветер. По синему небу бежали облачка – клочки белой небесной шерсти. Если глядеть с еловой высоты, далеко видно – озеро с длинным мысом, за болотом лежит топкая илистая лайда, обнажённая в отлив, а ещё дальше мыс, где белеют низкие башни Пертоминского монастыря. Раньше там жили русские попы без жён, а потом их убили острошапочники.

В колонии уже позавтракали – ели суп из крапивы с крупой. Вчерашний шторм много морской травы выбросил, теперь бесстыдницы с воровками её сгребают и в сетках к печи волокут, йод выжигать. Так и чудится их стон, от поморских женщин взятый –

Посылают меня, молоду

Во полуночь одну по воду,

И разутую, и раздетую,

И холодную, и голодную!

На мое горе, на несчастьице,

Налетели гуси серые,

Возмутили воду свежую,

Уж той ли я воды час ждала,

А другой я час проплакала

А воров и нахалов послали рыбалить. Кого камбалу с навагой на крючок ловить, кого ставить мережи на сельдь. Это к столу приварок, ради него и в море влезешь. Но у огольцов своя песня –

Вы скажите моей шмаре,

Я на сколько осуждён:

На два года с половиной

И особых прав лишён.

Нет ни сахару, ни чаю,

На окошке я сижу.

Бог даст, выйду на свободу

Я те, стерва, отомщу!

Бесконвойные, они наверняка прямо на лове зажарят и сожрут, сколько им в пузо влезет. У блатных так полагается, чтоб шмарам – лишь объедки.

«Живут как взаперти, ни убежать, ни выжить в бегах не умеют. А ведь путь в любую сторону свободен! Боятся – холодно, голодно, бурый в лесу стережёт. Ничего не умеют».

Едва Неко шагнула к низине, как синее ветреное небо с грохотом разорвалось по шву.

Вдали над морем сверкнуло, удар прокатился. Из светящегося облачка вылетела, понеслась огненная стрела – гррр! – развевая за собой широкий след пламени, будто Нум по небу рдяной головнёй чиркнул, как палкой по воде. Почти сразу за летящим огнём-громом пылающий след темнел, сгущался тучей, одеялом накрывая лайду, озеро, болото.

Из тучи вниз нырнула медная лодка – остроклювая, сзади толстая, окуталась дымной пеленой, зависла над топью, повернулась, что-то выбросила из себя, а потом наискось пала клювом в болото, словно порвались державшие её невидимые нити. Только глухо раздалось оттуда – плюх! – и грязь взметнулась.

Замершая с открытым ртом Неко очнулась, потрясла головой – грома как не бывало, стрела вдали погасла, дымную тучу рассеивал ветер. В вышине за пеленой прошли с тонким ноющим звуком ещё две лодки – рядом, одна чуть отстав, – и скрылись к Онежскому берегу.

Где первая лодка упала, кляксой чернело пятно.

«Ой, плохо. Как теперь быть? В чум надо. Вдруг отсюда уходить придётся?»

От болот исходил страх, будто невидимый туман оттуда наползал. Там, где опустилась туча, осоки подёрнулись пепельной тенью. Нет-нет да урчало над лодкой, ушедшей в трясину – глубина пар выдыхала, как олень на морозе.

До белых сумерек она сидела тихо-тихо, иногда приоткрывая входную покрышку, всматриваясь и прислушиваясь – может, уже идут мужики из Луды и Пертоминска, искать добычу в лодке. Сюда идти не близко, топь опасна, но там, наверно, одной меди сто пятьсот кило, этим можно поживиться.

Сильно курила, чтобы стать смелее, мужественнее.

И докурилась.

Наверно, мох плохой попался.

Шаги – одинокие, тяжёлые и медленные, – послышались к ночи, когда русские не ходят. Идущий приближался, и Неко положила топорик под руку, ощупала рукоять ножа.

Входная покрышка откинулась. Внутрь, пригнувшись, заглянул громадный человечище, весь – и по лицу! – покрытый рыжеватой шерстью, одетый в ремни с сумками и штаны до колен. Даже голова в ремнях, точно у лошади, и ошейник. За спиной короб.

«Нашаманила. На дым пришёл. Ой, страшен-то!»

Ручищи, ножищи в сапожках– всё у него было огромное, и рот широченный, черногубый, и большие ноздри вперёд вывернуты, только глаза мелкие и вдавленные. Шумно понюхав – как корова! – он пошарил лапой у себя за длинным волосатым ухом, подёргал звенья узды и сказал на два голоса, одним «гыр-гыр-гыр», а другим по-ненецки:

– Пусть не гаснет огонь в твоём чуме, женщина.

Тут Неко отпустило. Пусть нелюдь, а себя вести умеет.

– Здравствуй, Нга-Ятар. Мой чум маленький, но гостю место всегда найдётся.

Ясно же, что нга-ятар, выходец оттуда. Тело в шерсти, одежда нечеловечья, в медной лодке летает.

Только б в свой мир не уволок.

* * *

Месяц назад товарища Ракова, уполномоченного УГБ по Приморскому району Северного края вызвали в Архангельск.

Дорога не дальняя – от Рикасихи каких-то двадцать вёрст вдоль западного устья Северной Двины, и вот он город. Служебный ГАЗ-А быстро домчит. Но Ракова поездка угнетала.

Ещё в тридцать втором году его отдел находился в краевом центре. Кинематограф, ресторан, центральное водоснабжение и прочие удобства. Наконец, порт – пусть не главный на севере, пусть замерзающий, но тем не менее. И вдруг райцентр перенесли в Рикасиху, где всего три улицы! Равные по званию глумливо соболезновали: «В ссылку?»

Мало того, на днях Политбюро ЦК огорошило постановлением – решили основать судостроительный завод в Никольском устье. С названием недолго маялись – назвали Судостроем. Само собой, в подведомственном ему районе. Значит, жди толпы спецпоселенцев – с бабами, с детьми, – создавай комендатуры, возись, бегай, разрывайся, но живи в Рикасихе! А повышение – не раньше, чем Судострой даст продукцию.

Перспективы виделись мрачные, лет на пять безотдышной работы.

Вот, опять вызов. Какого чёрта?..

С деревянным лицом, ничего светлого для себя не ожидая, предстал он перед начальником управления Аустриным. Ожиревший, короткошеий латыш встретил его застывшим тяжёлым взглядом – как встречал всех, от соратников до подследственных.

– Дело особой секретности, товарищ Раков. Ознакомьтесь, распишитесь и примите к исполнению. Бумага в одном экземпляре, из управления не выносится.

Документ и удивлял, и настораживал. Из текста следовало, что последние три года в северных районах Финляндии, Норвегии и Швеции отмечались некие летательные аппараты без опознавательных знаков, которые падкая до сенсаций западная пресса окрестила «призрачными лётчиками». Эти аэропланы совершали невозможные манёвры, освещали землю прожекторами и вообще крутились возле стратегических объектов – например, около форта Дегербергет, где хранился шведский золотой запас.

Из Москвы предписывалось брать на заметку все подобные случаи и немедля начинать оперативно-розыскные мероприятия.

– Шпионаж? – машинально спросил Раков.

– Хуже, – ответил Аустрин многозначительно, разминая толстыми пальцами папиросу. – Есть кое-что, о чём здесь, – кивнул он на бумагу, – не сказано. Но мне – известно.

Ещё бы ему не известно. Старый кадр, ещё при царе сидевший за политику, в ЧК с восемнадцатого года, уйма связей и знакомств в верхах. Комиссар госбезопасности 3 ранга, у него «бьюик», он раскрыл сотни групповых контрреволюционных дел – значит, облечён полным доверием.

– Лет десять назад на Шпицбергене, – жевал латыш с акцентом, – что-то упало с неба вблизи шведской шахты. Может быть, аэроплан. Пилоты выглядели странно, как уроды. Останки лётчиков и куски аэроплана вывезли на материк, возможно, в этот самый форт. Всё сохраняется в строжайшей тайне… И вот, явились «призрачные лётчики». Добавлю только, что недавно наши эскадрильи переведены на Кольский полуостров. Нам здесь тоже нельзя терять бдительности.

Откозыряв, Раков закупился в Архангельске чем повкуснее и отправился назад в Рикасиху. Путаная московская бумага и мутные намёки Аустрина какое-то время будоражили его воображение, но текучка постепенно вытеснила их из ума.

Всё было буднично, пока нарочный из Пертоминска не привёз донесение. Разом забыв все повседневные дела, Раков распорядился:

– Срочно готовить моторный карбас. И опергруппу – пять… нет, семь бойцов с отделенным командиром. Взять ручной пулемёт.

Только морем! Летом восточный берег Онежского полуострова с его заливными лайдами почти непроходим – кони увязнут в няше, липкой грязи пополам с тиной, а пешком в обход идти долго и совсем несолидно для районного уполномоченного.

Раз уж выпал такой случай – не зевай, а действуй. Тут промедление смерти подобно. Прошляпишь – так и останешься в Рикасихе, старлей ГБ навек.

* * *

Нга-Ятар помещался в чуме только сидя или на четвереньках, такой верзила. Пахнул как чистый, отвалявшийся в снегу пёс. Шерсть его чуть мохнатилась, но была ровная, будто расчёсана, а на лице лучами расходилась от глаз и рта.

Имя мохнатый принял – значит, угадала.

Сам спросил её с понятием:

– Как мне тебя называть?

Открыть чужаку настоящее имя – опасно, вдруг порчу напустит, твоим естеством овладеет? Измучает чарами, после уйдёт и бросит – высохшую, костлявую, без глаз. Поэтому следует зваться каким-нибудь прозвищем.

– Инька.

– Странно. Такого слова нет у ненцев.

– Оно поморское. Нас зовут «самоеды», женщин – «иньки». Потому что мы иные.

Кто издали прикочевал, обязан рассказать, что там, вдали, какие новости на свете.

– Ты откуда? – спросила Неко, чтоб гость не отмалчивался. Когда страшила молчит, он словно что-то замышляет. Пусть лучше говорит.

– Торна. – Нга-Ятар указал пальцем вверх, в дымовую дыру, где чернела ночь. – Она на другой стороне тьмы. А ты?

– С Казыма. – Она без ошибки нашла ту сторону света, откуда её увезли. – Твоя медная лодка туда может долететь?

За гостеприимство положено как-то отблагодарить. Но прямо просить об услуге – невежливо. Пусть сам догадается. Дело женщины – наводить мужчину на верные мысли.

Вместо ответа Нга-Ятар достал плоскую роговую коробочку, поскрёб ногтем и выскреб светящийся узор, развернувшийся в горячем воздухе над очагом. Такой красивый, разноцветный!.. Старики верно говорят, у приходящих оттуда уйма всякого чудесного.

– Казым… восточный приток Саля-ям… Моя лодка сломана. Когда исправлю… Куда полечу, не знаю. Но как ты оказалась тут? До Казыма очень далеко.

– У нас была мандалада, сбор на войну. Тундра поднялась против культбазы и фактории, а то детей отбирали, оленей. Рыбу и шкуры сдавать заставляли. Шаманы принесли жертвы духам. Было знамение, что воевать будем. Потом пришли острошапочники, победили наших. Сказали, мы – враждебный элемент. Отца в тюрьму засудили, а меня в колонию. Я убежала.

– Я тоже. – Нга-Ятар свернул цветное видение и спрятал в сумку.

От этого признания Неко ощутила как бы родство с сыном Нга. Слабенькое, но приятное.

«Вот почему он ко мне пришёл! У нас судьба похожая».

– Значит, оба мы враги народа?

– Сверху казалось, что здесь никого нет, – невпопад отозвался мохнатый, сгорбившись из-за своего роста и печали. – Знаю этот край. Пустынные места. И вдруг, когда опустился к земле, заметил твоё строение.

«Ловко чум поставила, – втайне порадовалась Неко своему умению. – Даже духам сверху не заметно».

– Хорошо, что ты ненка.

– Почему?

– Веришь в духов. Я, по-твоему, дух?

О-о, коварный вопрос! Скажешь не так – накинется и съест. Как бурый. С сынами Нга держа ухо востро!

Надо поразмыслить. Чтобы оттянуть время, Неко принялась помаленьку отрывать новый кусок районной газеты, с портретом Сталина. Пока сворачивала, Нга-Ятар следил за ней своими маленькими глазками и дышал ноздрями. Его головная узда порой попискивала, будто мышь.

Кто он, на самом деле? Нга-ятар, волосатый из тёмного мира, или тунгу – дикий человек тундры? Чем-то вроде тунгу – высок, в шерсти. Но колдовские вещи, летучая лодка… не дикарь.

– Ты мужчина.

С одной стороны, вроде, ответила, с другой – уклончиво. Но правда ведь. Грудь у него плоская, не женская, с выпуклыми мышцами под шерстью – ходуном шевелятся. Усы, бородёнка. Самцом припахивает. Украшений не носит, лишь медные перстни.

– …поэтому будешь спать напротив входа. И короб свой туда поставь.

Каждому своё место. Ступать через мужские вещи – плохо, от этого зло будет. Тем более, его вещи нездешние, в них чужая сила. Перешагнёшь ненароком, и ноги отсохнут, или родить не сможешь.

Что сила есть, Неко ещё раз убедилась, когда Нга-Ятар расположился на ночь. Достав из сумки пуговицу, он потёр её в пальцах – та загорелась холодным цветом вереска, с комариным зудом поднялась в воздух и кружила над хозяином всю ночь. Как летучий негасимый уголёк. Следить за ней Неко устала, заснула, а на рассвете приметила, как гость подставил руку, и пуговка упала на его громадную ладонь.

Но главное чудо, что встала живая.

Нга в гости принимать – не шутка! Они, сыны темноты, непросты и лакомы до человека. Целые стойбища с костьми съедали. Придут люди – чумы стоят, собаки скулят, олени волнуются, и ни души человечьей, одна пустая одёжка.

«Значит, ты не кукла, – достав из-за пазухи суконный свёрток с клювом утки, Неко тайно и горячо расцеловала его. – Ты настоящая, ты мяд пухуця, «старуха чума», хранишь меня. Спасибо тебе».

Утром стало ясно, что нужду гость справляет по-мужски. Всех мужиков небесный Нум создал на один лад.

В чуме стало как-то по-семейному. Надобность в махорке минула, появилось больше времени для женских дел. И ещё – раньше дым мошкару отгонял, а теперь та и без дыма чума сторонилась. Горящей пуговки боялась или запах Нга её смущал?..

Если гость видит, что хозяйка одинокая, он должен помогать ей, так тундра велит. А кто напомнит мужчине о главном? Хозяйка!

– Нга-Ятар, пора на охоту. Мяса мало, шкурки надо. Самок, молодого зверя – не бей. Там и там, – показала, – избы для путников стоят, они пустые, но в них могут быть поморы – близко не подходи. На еловых холмах бабы из Луды берут ягоду – не пугай их зря.

Наставление мохнатый принял спокойно, вместо ответа показал пуговицу и – быстрый на ногу, прямо тунгу! – понёсся бегом в южную сторону. Скачки отмахивал с кочки на кочку, словно он легче пуха. Небо хмурилось, с моря подходили тучи, близился долгий и нудный дождь.

«Вот какой нужен – сильный, умелый, лишнего не говорит, – подумала Неко, провожая его взглядом. – Мяд пухуця со мной, цела буду. А что в шерсти, так даже хорошо, зимой с ним мягко и тепло. В нём жара много, спит не накрываясь. Будет шкур в достатке, сошью ему большое-пребольшое одеяло – даже двоим хватит, – и подушку набью душистыми травами. Спишь и светлое лето вспоминаешь…»

Вспомнилось – едва-едва, словно сквозь сон, – как отец-мать под своим одеялом шепталась, еле слышно смеялись. Всё так далеко!

Надо шкуры резать и сшивать.

Вообще много что нужно к зимовке. Железный поддон к очагу, чтобы злые духи из земли не лезли. Доски для настила. Котелок с крюком-подвесом. Не мешало бы и чаю запасти, а главное – соли.

Орудуя то ножом, то иглой, Неко то и дело поглядывала на короб Нга-Ятара. Что там? Ноша большая, и котелок вместится, и фунта три чая, даже фунтик сахара.

Однако он оказался бывалый добытчик! Всю округу вихрем обежал, взял барсука и двух еноток – без ран, без крови, лишь по опалённому пятну на каждом звере. Догадался и валежник в сухом месте взять, стянул шнуром и на спине принёс.

«За лосем его пошлю. Этот и лося, не согнувшись, принесёт! А где соли взять на лося?»

– Всё можешь, – сдержанно похвалила она, нанизав мясо на палочки и разместив над огнём. – Давно в тундре ходишь?

– Десять зим и две. И раньше был пять зим, когда учился.

– В школе на культбазе?

– Жить здесь учился. – Пламя очага отражалось в тёмных очах мохнатого. – Я был хасава нгацекы – мальчик. Нас посылают рано, чтобы привыкали. Кто какую землю выберет, туда и пошлют.

– Ты уже взрослый?

– Наны – парень.

По чуму растекался аппетитный запах.

«Задобрю мохнатого, вкусно сделаю. Так их приручают».

Она следила за мясом, поворачивала, чтобы ровно жарилось, и вроде бы всё её внимание было посвящено готовке – глаз не отрывала.

– А жена у тебя есть?

– Пока нет.

«Вот бы он сказал: «Твои маленькие милые глаза блестят, как два озерца в тундре». А потом ещё раз и ещё. Я пойму!»

Только она размечталась, как снаружи раздался неживой и тихий леденящий вой, а сидящий Нга-Ятар рывком распрямился, едва не вскочил, воскликнув:

– О, ях-хара, ты, слепок чужеродной плоти, разве нельзя было предупредить заранее, что ты появишься?!

А узда его запищала, заверещала, эхом донося до оцепеневшей Неко куски чужих слов:

– Сторож… зачем… твой сторож спит?

– Не очень вовремя, – рычал мохнатый, двумя руками торопливо расцепляя звенья на узде. – Инька, иди сюда. Ко мне!

Она медлила, недоумевая и боясь; тогда он вытянул ручищу, сгрёб Неко за плечо и подтянул к себе. У, силища! ну, зверь! Она завизжала, отбиваясь, но попробуй, сладь с такой горой мышц – пока она вертелась, зажатая подмышкой, и била кулаками в его твердокаменный бок, Нга-Ятар накинул узду ей на голову. Проклятые их чудеса – ошейник сам захлестнулся, затянулся; узда сомкнулась как живая.

– Сними! Не хочу! Я не твоя хаби!

– Исяда, – отпустил её Нга-Ятар. Неко отскочила, завертела головой, вцепилась в ремни, дёргая их – никак не поддаются!

– …и не безумная! Я…

Тут она услышала свой второй голос – узда повторяла за ней по-чужому: «Гиры гих, агу».

– Что ты со мной сделал?!

– Идём наружу. Говорок тебя убережёт.

Как тут не обидеться? Схватил силой, зауздал как лошадь, чары наложил… Неко сильно, серьёзно надулась и идти за Нга-Ятаром никак не хотела. Но он тянул за руку почти просительно, без прежней грубости, и Неко поддалась.

«Надо было оставаться в чуме», – вот первое, что ей подумалось под небом. И уже дёрнулась назад, но мохнатый удержал, шепнув: «Не бойся».

Под дождём стояла кверху дном большая железная миска на высоких подпорках. Над миской висел, мутно зыбился и расползался в стороны купол тумана. Снизу из неё вылезал, цепляясь за ступеньки лесенки, головастый карлик в одежде из тусклой конфетной фольги. Когда он вышел из-под миски, Неко ещё больше захотелось шмыгнуть в чум и спрятаться под циновки.

Ниже её ростом, худющий, с вяло висящими вдоль тщедушного тельца четырёхпалыми лапками, он был совсем лысый, даже без бровей, с виду мокрый и голубовато-серый. Похож на сихиртя – тайных людей подземелья, которые детей крадут. Но этот словно притворяется живым, а сам не дышит. Пролежал год подо мхом, облез, болотной жижей пропитался, теперь вылез мёртвую порчу наводить. Нежить.

Голова его чуть качалась на тонкой шейке – ни ушей, ни носа, только две ноздри щелями, узкий безгубый рот и…

Большущие сине-чёрные глазища без белков уставились в упор на Неко. Такой заворожит – волю и разум потеряешь, сама за ним пойдёшь, себя забыв, канешь под мох без следа.

У Неко аж в голове затуманилось, так дурно стало. Однако она противилась его колдовской власти – и устояла.

– Это твоя самка? – спросил он, едва шевеля губами.

– Как видишь, – с вызовом ответил Нга-Ятар.

– Нечестно, тори. Твои угодья на востоке, здесь ты не должен брать живность для себя.

– Но ведь и ты не должен прилетать ко мне на помощь.

– Договоримся? Я чиню твою лодку, ты отдаёшь мне животное.

Неко попятилась, прячась за широкой спиной Нга-Ятара. и тихонько, умоляюще взялась пальцами за его шерсть, чтобы он её чувствовал.

«Не отдавай. Ты в моём чуме, защити меня».

– Можешь улетать, – коротко молвил мохнатый, стоя как скала. – Обойдусь без твоей помощи. Ях-хара с ней, с лодкой – ноги есть.

Нежить сомкнула тяжёлые морщинистые веки.

– Я помогу.

– Её зовут Инька. Эй, – заглянул Нга-Ятар себе за спину, – а ты как его назовёшь?

– Хабэй – мёртвый, – вырвалось у неё. Прижавшись к тёплой громаде мохнатого тела, она чувствовала себя куда уверенней.

– Что там это существо бормочет?.. – С шипящим голосом серого до неё донеслась волна злобы… и тоски, близкой к слезам.

– Не так, – поправил Нга-Ятар. – Он жив, хоть и по-другому.

– Тогда… Ламдик – низкий.

– Очень мокро, – пожаловался серый, подняв личико к дождливому небу. – Я пройду в твоё жилище.

– Если хозяйка тебя впустит.

Тот растерялся.

– Кто? она?.. ты издеваешься?

– Здесь свои законы. Попроси её. Или будешь жить в лодке, без меня.

Некоторое время серый стоял недвижимо, забыв моргать.

– Ну… хорошо… Ин… Инька, могу ли я быть… быть твоим гостем?

Помялась и она.

– Входи, Ламдик. Мой чум маленький, но гостю место всегда найдётся.

* * *

О своих планах Раков известил только комиссара Аустрина, чтобы, говоря языком золотодобытчиков, застолбить заявку. Судя по голосу в телефонной трубке, Аустрин был доволен, но не удивлён.

– Действуйте, товарищ Раков. Мне известно об этих… атмосферных явлениях. Их наблюдали над Пинегой и островом Мудьюг. Значит, полёт окончился в вашем районе… Выясните всё на месте и подробно рапортуйте мне с карбасом. Поддержку обеспечу. Жду реальных результатов.

Кроме красноармейцев внутренней охраны с пулемётом, Раков взял новенький фотоаппарат ФЭД и запасную плёнку. Как знать, вдруг повезёт найти машину «призрачных лётчиков» или их тела. Пока ещё доставишь их в Архангельск!.. а плёнку привезти куда быстрее, чтобы Аустрин мог оперативно отчитаться в Москву, прямо наркому, товарищу Ягоде.

«Латыш и меня не забудет. Доложит, – твердил про себя старлей, пока карбас, стуча мотором, раскачивался в такт волнам Двинской губы. – А там – три звезды на рукав и в петличку… Капитан госбезопасности!»

Пертоминск он посещал редко. Когда-то, в голодные времена его школьной учёбы, там был концлагерь, но весь з/к – заключённый контингент, – давно перевели на Соловки, а теперь и Соловецкий лагерь отошёл к Беломоро-Балтийскому. Монастырь, видавший множество расстрелов, вместил в себя детскую трудовую колонию для беспризорников и малолетних преступников, потом к ним добавились раскулаченные – крымские немцы-меннониты.

Смирных немцев пасла спецкомендатура, они больших хлопот не доставляли – порой их ловили на антисоветской агитации и осуждали в лагеря, – но в прошлом году Наркомпрос перевалил все детские приёмники с колониями на НКВД. Подарочек!

«Одно хорошо – свидетелей толпа, и всем им выгодно дать правдивые показания, иначе поощрений не видать».

Наконец, на сером окоёме показался низкий Красногорский Рог – мыс, прикрывавший устье Унской губы. С моря Пертоминск скрыт невысоким холмом, а когда вошли в изогнутое устье между обмелевшими лайдами и стали выруливать к пристани, глазами предстали белые монастырские стены, башни, побуревшие от ветров и сырости поселковые домишки.

Хозяин приехал! Здешний милиционер, вся спецкомендатура – выстроились на причале, подтянутые и взволнованные. Наверняка на мыс послали огольца позорче, чтоб высмотрел карбас и молнией летел в посёлок, известить.

Не каждый год небесные знаменья над Пертоминском бывают. Чрезвычайный случай! Учитель-немец – он вроде проповедника, – уже возвестил среди своих, что сие знак грядущего Апокалипсиса, когда избранные с пением псалмов пойдут в рай. До попутного судна учителя заперли в башню, пусть с ним Раков разбирается.

– Религиозная агитация? Возьму пророка в Рикасиху, там побеседуем и выясним, кому этот Липсис настал…

Отчиталась и колония. Воровская молодь трудилась ни шатко, ни валко, но в целом нормы добычи йода и рыбы выполнялись, учёба шла. Побегов не случалось – а куда бежать, в тундру? на лайды, в топи? В леса к Онежскому берегу, с Михал Потапычем знакомиться?

Но старшего лейтенанта госбезопасности гладким отчётом не умаслишь.

– Помнится, – с недобрым прищуром спросил Раков, – весной вы сообщали – кто-то из туземных народностей сбежал. Девчонка. Удалось её поймать?.. Я жду от вас реальных результатов, а не всяких там отписок.

Пряча виноватые глаза, начальник колонии перевёл вопрос на милиционера. Тот, кряжистый, непробиваемый помор, отвечал кратко, рублено:

– Какая ж девчонка. Четырнадцать лет. По-самоедски уж невеста. Их рано выдают. Иньке тундра – дом родной. Её только великой облавой возьмёшь. Нарты, оленей – в зиму за Каменный пояс уйдёт. Лови её там целым полком.

– У вас недочёты в работе. Вопиющая халатность, попустительство. Ваш долг – обеспечение порядка на участке, борьба с уголовщиной, а вы одну шпанку задержать не в состоянии.Учтите, строгий выговор не за горами. Если не что-нибудь большее… Где её документы?

На стол ему услужливо подсунули личное дело беглянки. Фото – скуластая мордашка с широким вздёрнутым носиком, узкие тёмные глазки, гладкие чёрные волосы. «Социально опасна». «Отец – участник антисоветского восстания, осуждён…»

– Здесь она, – продолжал помор. – В избах соль, спички брала, харчи. Помалу, будто мышка, чтоб других не обделить. Но хитра, вертёха – на глаза не попадается. А болота вдоль губы велики, топки, их с налёта не обшаришь.

– Сочувствующих ей не отмечалось? Может, кто подкармливает? покрывает?

– Не слыхать. Но тут обычай – голодному дай, голого одень. Не нами повелось, не нам и отменять.

«Зато я тебя отменю, – посулил Раков в уме. – После акции. Пока ты нужен».

– Девчонку найти и задержать. Хм, невеста… До возраста пускай в колонии сидит, а дальше – суд и соловецкая тюрьма. Вы, вы и вы – останьтесь. Остальных прошу покинуть помещение… Карту. Свидетельские показания. Как летел аэроплан, где предположительно упал?

– Аэропланы я видал, – бурчал милиционер. – Не он это. Иное что-то. Примерно здесь – между Ратоминским озером и избой Кунжуга. В Осиновых болотцах. Сколь ближе или дальше от посёлка – наблюдений не имею. Зимой там дорога, сейчас – топь непролазная. Белыми ночами всякое видится… Будто морок. Лудские ягодницы талакают – миска железная над холмом-ельником висела, вниз светила. А у Красной горы, при Онежском болоте, вроде шишко бегал – рыжий, мохнатый, ростом с дерево. Свистнет – у баб язык и ноги отнимаются.

– Какая миска?.. – сбился с мысли Раков. – Что за шишко?

– Миска – круглая. Шишко – боровой, по-московски леший. Это всё предрассудки. Старые старухи врут, как дышат. Мол, перед концом это – стрелы огненные, тьма ясным днём, боровые на глаза показываются, прочие кудесы… По карте – вот тут миска, – аккуратно очертил милиционер, – а тут шишко. Есть протоколы опроса свидетелей.

«Рано ему в лагеря. Сведущий и, что важно, местный. Кадры решают всё… Где я возьму путного участкового инспектора? Послужит ещё, там посмотрим».

– Болотоступов приготовьте, пар десять. У вас такие в ходу – плетёнки на рамках, с подвязками.

– Сделаем, товарищ старший лейтенант.

* * *

Пошёл заморыш Ламдик топиться в бездонном болоте, нырять за медной лодкой.

Но сперва переночевал в обществе Неко и Нга-Ятара.

Вообще он в чуме мучился. Водил головищей из стороны в сторону, моргал и разевал беззубый ротик. Мягкие куньи и еноточьи хвосты ласкали его морщинистую лысину, щекотали ушные дыры.

– Ты здесь живёшь? Ты это ешь? Ты совсем одичал, тори.

– Хочешь есть? – на всякий случай спросила Неко, очень сомневаясь – как новый гость будет жевать мясо. Ему же нечем.

«Вряд ли прожорлив. Подземные едят по росту… А вдруг Ламдик не сихиртя? Поморские говорят – есть оменыши, кем черти детей в люльке подменяют. Злые, головастые и ненасытные, жрут как в прорву…»

– У меня своя пища, – огрызнулся карлик, садясь на циновку. Достал лапкой из кармана белых зёрен наподобие фасоли, стал глотать по одному.

– Я сделаю тебе постель. Ты женщина или мужчина? – размышляя, где уложить гостя, Неко прикинула, что много места Ламдик не займёт. Он величиной с ребёнка.

«Или старик? Весь облез, зубы выпали, тело съёжилось…»

Серый чуть фасолиной не поперхнулся, а Нга-Ятар сдавленно загыкал:

– Он ни то, ни другое. Никто.

Опустив долу свои огромные колдовские глаза, Ламдик заговорил – тихим, шипящим голосом:

– Меня удивляет, что единственная чуждая мне тварь, с которой я могу быть близок, тратит слова на хулы и поношения. Возможно, оба мы – выродки своих народов, но не настолько же, чтобы враждовать под одной крышей. Тем более в гостях.

– Где ты заметил хулы? Место в чуме определяет пол.

– Ты фыркаешь!

– Угости хозяйку. Это поможет скрепить отношения.

Ламдик полез в другой карман, но Неко остановила его:

– Можно то, что ты ешь сам?

Мохнатый тайком подмигнул ей, а серый издал недовольное хрюканье. Казалось, вот-вот швырнёт её фасолину, будто псу, но он совладал с собой и подал:

– Пожалуйста, Инька. Очень сытно.

Их пальцы соприкоснулись – Ламдик был прохладный, словно после лихорадочной испарины, нежный как щенячий пах, а ногтей у него совсем не росло, даже следочка.

«Разве это дитя Нума? не баба, не мужик, ногтей нет… Таких и Нга не родит».

Пока она с опаской мусолила странный дар во рту, мохнатый здоровила и лысый серый малыш толковали меж собой.

– Что сломалось в твоей лодке?

– Откуда мне знать? Я ведун племён и тварей, а не бззз – моторист. Думаю, выстрелом разбило бззз – амулет поиска пути. – Говорок дребезжал в уши, толкуя ей слова нелюдей.

– Они искали тебя?

– Я пустил бззз – тучу морока над землёй, от моря до моря. Должно быть, сочли, что я упал в Онежскую губу. А ты – вне подозрений?

Ламдик кашлянул, в говорке послышался смешок.

– Мои рады побыть без меня. В любой компании я лишний. Думают, мне хорошо одному… Смотри, она слушает нас. Как кошка.

– Да. – Фасолина проглотилась, на губах и языке остался сладковатый привкус, а в пузе расцвела блаженно греющая сытость. – Вы, наверно, союзники, как мы и ханты. Наши и ихние вместе с острошапочниками сражались.

Оба смотрели на неё, и говорок беззвучно вещал Неко об их чувствах – тяжёлая грусть, одиночество и слабо тлеющий огонёк дружбы, как последний уголёк в костре.

– Мы враги, – молвил Нга-Ятар после молчания. – Я – тори, он – эцер. Видишь, какие мы разные?

– Но ведь он пришёл тебе на помощь?

– Закон тундры. И… у нас есть общая забота. Вдобавок, – тут мохнатый повеселел, зашевелил ушами, – эцеры – природные кочевники, они знают, каково остаться одному, беспомощному. Кажется, они и людей спасали… – Он с вопросом перевёл глаза на холодно замкнутого Ламдика.

– Случалось, – процедил тот. – Если было место и припасы в корабле. Но не уверен, что это нравилось людям. Впрочем, их никто не спрашивал.

– А как же священное «Мы пришли с миром»?

– Дань вежливости. Даже обман. Но я чист – не произносил. Моё дело – бззз, моторы-часовые-механизмы-ружья-котлы-инструменты, – трещоткой прострекотал говорок.

– Кочуешь? – Неко ушам не верила. – Мюсерта – кочевник? По каким рекам лодки водите?

– По одной – из ниоткуда в никуда. – Вновь ей в голову плеснуло его тёмной тоской. – У нас нет приюта и конца пути.

Нга-Ятар прибавил:

– Эцеры убили свою землю.

– Перестань, тори, – устало бросил серый. – Она всё равно не поймёт.

– Почему? – возмутилась Неко. – Узда ясно говорит! Только землю нельзя убить. Земля навсегда…

Ламдик уставился на неё, глазами насылая помрачение:

– Хочешь увидеть, как это выглядит? Сними говорок, покажу.

– Н-нет, – отползая на заду, девчонка схватилась за ремни узды, чтобы та даже случайно не сползла, открывая путь серым чарам.

– Воздухом нельзя дышать. Воду нельзя пить. Ничего живого, – с каждой фразой всё громче говорил маленький Ламдик, оскалив голые иссиня-серые челюсти. – Солнце сжигает кожу. Выйти можно лишь в броне. Всюду развалины. И ветер, ветер, который несёт тучи песка и сбивает с ног. У меня был друг. Он пошёл по ветру, снимая броню. Мы нашли его утром. Всё, что он успел – написать на камне «Я дома». Тоже исяда – безумный, как я. Таких мало.

– Ты-то умный, не разделся, – вяло возразила Неко, понимая, что Ламдика этим не утешишь.

– Я слишком хочу жить. Мне нужно…

– Ях-хара, – выругался мохнатый, – опять ты за своё? Запомни хорошенько, эцер – Инька под моей рукой, – и в подтвержденье слов возложил лапищу на голову Неко. Её пригнуло – ой, тяжёлая!..

Топиться Ламдик отправился в другой день, когда сладил броню и стеклянный пузырь на голову, а перед этим были вечер и ночь, когда Нга-Ятар говорил сказки о старинном, о незримом. Слушать его было дивно, Неко забыла про сон и лишь подкладывала в очаг ветви, чтобы чум оставался тёплым. Ночи у Белого моря даже летом холодные, а Ламдик зябнул, хотя мохнатый надул ему пухлое одеяло.

Раньше всей землёй владели чудища родом от жуков и ящериц, но им стало душно, они сели в лодки и откочевали на ту сторону тьмы. Наверно, тогда Нум создал людей, чтобы земля не пустовала. А с той стороны за землёй следили мрачные могучие народы, восемь или девять, потому что тёплая богатая земля – большая редкость. Все смотрели – выживут люди или нет.

– Ходят слухи, что людей создали мы, – прошелестел Ламдик из-под одеяла.

– Твои сородичи умеют сочинять, – бросил Нга-Ятар.

Никто не знал, считать эцеров народом или нет – они бродили по тьме, то там поставят стойбище, то сям. Восемь могучих пожалели их, дали места для чумов. Но эцеры хотели больше, а ещё – красть людей, делать их них хаби. Никто не любил их, злых, лысых и холодных, которые морочат взглядом. Когда они решили занять остров в ледовитом море, лодка тори выпалила в них из бззз. Погибли все эцеры-захватчики.

– Это преступное убийство скрыли, – не унимался укутанный серый.

– Как и вы – свою высадку.

– Все мы связаны молчанием и ложью.

Из их дальнейшей перепалки засыпающая Неко уяснила, что народы тьмы друг друга втайне ненавидят. Во тьме, как в тундре, трудно жить и не поссориться. Нужно великое терпение и выдержка, иначе – война. Всем мало оленьих пастбищ, рыбных тоней и охотничьих угодий; каждый подозревает другого в мерзких умыслах и кознях, держит наготове лук или ремингтон.

– И вот, – туманно доносилось до неё сквозь дрёму, – я сделал бззз – телефон, чтобы послать телеграмму во тьму, разоблачить лжецов. Но наше бззз– НКВД меня заметило…

– Сделал – я. Без часовщика ты бессилен, тори. Эй, эй, она впала в сон. Теряет тепло. Перейду к ней с одеялом.

– Перейди ко мне, я жарче.

– Твоя туша, покрытая кудлатой шерстью, и твой животный дух внушают отвращение. Кроме того, я боюсь, что ты меня приспишь.

Неко разбудили коровье сопение Нга-Ятара и бархатная ручонка серого, обнявшая её за шею. Щупленький Ламдик грелся меж ними, как птенец в ладонях – ишь, хитрюга! – а над всеми тремя вилась огневая пуговка.

– Лежебоки, вставайте. Ламдик, какая работа тебе подойдёт – мужская или женская?

– Сегодня я счастлив, – заморгал на неё оменыш, довольно растянув рот. – Иду за снаряжением! Ты ещё сыта, верно? Моя еда понравилась?

– Он заговорил мне пузо? – с испугом обратилась Неко к Нга-Ятару, когда серый резвым оленёнком ускакал из чума. – И почему так радуется?

Мохнатый потягивался, задевая стены по обеим сторонам, и зевал голодной пастью.

– Им нужна компания. Сам по себе один эцер чахнет, может умереть от бззз – одиночного заключения без права переписки. Вдвоём, втроём, жить и думать вместе – иначе им страшно.

– А семья?

– Откуда? Народ Эц – без продолженья рода. Они вымирают. Цепляются за жизнь, за друзей, за любую близость. Только с их характером им плохо удаётся. Живые чувства у них тоже выродились до ничтожества. Ламдику ещё труднее, он иной, не как все. Боюсь, его затравят насмерть.

– Возьми Ламдика к себе! Ты же друг ему.

– Исяда. Он – эцер, я – тори, между нами не может быть ничего общего. Куда я возьму? Пока телеграмма дойдёт, пока народы примут решение, я должен жить изгоем. После – тоже. Меня не простят.

– Оставайтесь со мной, – предложила она по-хозяйски здраво. – Втроём наверняка выживем. Он что-нибудь умеет, кроме колдовства? Полетим на Казым, оленей заведём. Земля больша-ая! Ты сильный, я работящая, он шаманом будет.

– У тебя глаза… словно два озера в тундре, – вдруг сказал Нга-Ятар.

Очарованная, она плавно опустилась на колени.

– Правда?

Завыла издали миска Ламдика, почти тотчас и он заглянул:

– Готов к погружению. Что у вас происходит? Ты огорчил её? Инька, тори – грубый народ, настоящие тунгу.

В броне он смотрелся чудно, наподобие железной куклы.

Когда булькнул вниз, и торфянистая жижа сомкнулась над ним, Неко испугалась – как он там, один, в глубокой прорве? Травяная сплавина качалась под ногами, намекая на жидкую бездну внизу. Темнота, гуща кругом, ты как кусок мяса в каше…

Нга-Ятар угадал её тревогу, успокоил жестом, другой лапой держа тонкую верёвку, закреплённую на сером – прозрачно-витую, отливавшую сталью:

– Справится! Полез, значит, верит в успех. Они боятся только умереть и не вернуться.

– А вы?

– Нас заменят дети. У эцеров их нет. Даже если родятся пять, семь раз, это не дети, а всё те же люди. Ламдику мать запрещена, он безвозвратный.

– Да, худо ему, – не поняв, всё-таки согласилась Неко. – Эсер и меньшевик, их в лагеря сажают, разлучают с жёнами.

– Эсе… – Нга-Ятар подвигал ушами и носом, потом уразумел и раскатисто загыгыкал. – Почему меньшевик?

– Ну, он меньше тебя и меня…

– Только ему не говори. У эцеров большое бззз – самомнение.

* * *

Знал Аустрин, чем помочь старлею. Вот что значит – есть надёжные друзья в Москве!

Весь Пертоминск всполошился – на дворах, у заборов народ шевелился, выходил на улицу, задирал головы. Юные колонисты вопили и подпрыгивали от восторга – аэроплан! аэроплан!

Год выдался богатый на небесные знамения – сперва неведомо что пронеслось, теперь целая машина с четырьмя крыльями!

Летающая лодка «савойя-маркетти» громко гудела, плавно описывая круг над монастырём и устьем Унской губы. В голубом разветрившемся небе её силуэт был ярок и чёток – мотор под верхним высоким крылом, призрачная тень винта, даже пулемёт в носовом гнезде и головы военлётов.

Спешно, но без суеты Раков вышел к причалу. Сотрудники спецкомендатуры с милиционером держались позади, не без зависти разглядывая командира. Фуражка с васильковой тульей есть у каждого, а вот гимнастёрка тёмно-защитного цвета, синие бриджи с малиновым кантом, чёрные хромовые сапоги… Строен, подтянут, взор орлиный, вся кожа на нём скрипит-разговаривает.

– А, Лексеич?.. – толкнули локтем милиционера, показав кивком на Ракова, картинно стоявшего над сине мерцающей водой.

Участковый серо смотрелся среди красноармейцев – крытый шинельным сукном шлем «здравствуй и прощай» с козырьками спереди и сзади, того же цвета гимнастёрка. Тихо сплюнул под ноги, ответил сквозь зубы:

– Хороша была Танюша, краше не было в селе.

– Хр, хр, хрр, – послышалось за спиной старлея; он строго взглянул через плечо – стоят прямо, лица деревянные.

Летуны лихо подрулили к дощатому пирсу, умерив ход винта; один выскочил на крыло, нырнул между растяжек, кинул красноармейцу канат:

– Зачаливай!

Следом пробрался и старший, вспрыгнул на доски, молодецки откозырял Ракову:

– Докладываю – экипаж летающей лодки отдельной морской эскадрильи погранвойск прибыл в ваше распоряжение!

Тоже геройский малый – шлем, кожанка, очки-«консервы» на лбу, замаслен как дизель.

– С прибытием, – радушно пожал ему руку старлей. – Издалека летели?

– Финский залив, потом как гуси, с озера на озеро – Ладога, Онега… Утром дозаправились в Архангельске. Если б не секретность, нашей старушке можно записать рекорд.

– Верно, товарищ лейтенант. Дело слишком важное, чтоб лишнее болтать. Как вам объяснили суть задания?

– Борьба с диверсантами, – понизил голос летун-пограничник. – Мои стрелки все опытны, я вожу машину на предельно малой высоте. Одно тут помеха – туманы. Сегодня день погожий, видимость отличная – может, сразу и приступим?..

– Идёмте, ознакомлю с картой. Я уже провёл рекогносцировку; есть, что вам показать…

Едва не под руку отправились офицеры к штаб-квартире Ракова; за ними тянулся мужской дух гуталина и бензина. Следом пошёл и участковый инспектор с комендатурой, бормоча себе под нос:

– Нас со Пскова два громилы, один я, другой – Гаврила…

Такой уж зубоскал, просмешник. Однако Раков успел убедиться, что этот человек-коряга главный на весь Летний берег – всюду у него родня, друзья, и без его помощи здесь никуда. Комендатура, начальство колонии – сидят в Пертоминске будто на острове между морем и тундрой. Ходят друг к другу, а с поморами не дружат – те к «чужестранным» молча насторожены и недоверчивы.

Скажем, прочесать людьми лес за Онежским болотом. Сам сроду их не соберёшь, хоть ты грози за саботаж наганом. «Шишка имать неможно», и весь разговор. И то ответит бабка, без ног который год лежачая – что с неё взять? Другие все в делах и в нетях – дочь с внучками по грибы-ягоды, зять на рыбном промысле, внук в Красную гору побежал с известием: командир вздумал охотиться на лешего, все прячьтесь.

Другое дело Лексеич. Шлем снимет, к бабушке присядет, о здоровье спросит, то да сё, прибавит невзначай – «От шишка верный заговор есть, дедушко передал», – и скоро полесники являются, готовы.

– Вот наш плацдарм, – разложил Раков карту. – По берегу до речки Шукши всё изучено, там чисто. Южный берег губы – тоже. Дорога от Красной горы до Уны идёт через избу Кунжуга, там караулит мой отряд. Во всех избах вокруг Ратоминского озера – дозоры по два человека, тропы под контролем. Из Осиновых болотец незаметно выбраться нельзя, но просматривать их с высот у Луды трудно – туман… Не нравится он мне.

– Чем? – быстро спросил лётчик. Сюда аэроплан шёл вдоль берега-ориентира, вглубь суши не заглядывал.

– Держится долго, – вместо Ракова ответил участковый. – Ветрено бывает, солнечно, а озеро с болотцами как пологом укрыто. Хотя на месте видно далеко. Метров за сто целиться можно.

– Значит, надо спуститься до полусотни метров. Высоких деревьев там нет?

– Все деревца – в ваш рост, товарищ лейтенант. Но дальше, – провёл милиционер жёлтым ногтем по карте, – высоты у Луды и ельник. Если не подняться, крылья поломаете, тут и аминь.

– Болотца – самое подозрительное место, – заговорил старлей, дав милиционеру высказаться. – Согласно показаниям, оттуда подают сигналы светом. Видели вспышки и как бы луч фонаря. Иногда слышен воющий звук. Наблюдались и посторонние лица, но издали. Ваша задача – выявить их логово и сообщить. Сбросите вымпел у избы Кунжуга, тогда мы выдвинемся и захватим диверсантов. Если дадим знак ракетой, поддержите нас огнём с воздуха. Сегодня отдыхайте, готовьте аэроплан, а утром приступим к операции.

Воздушный экипаж прибыл как нельзя кстати. Без наблюдателя с аэроплана бойцам пришлось бы километры брести по топи, нащупывая верную дорогу и с предосторожностями проверяя все болотные урочища, где могут скрываться «призрачные лётчики».

Главное, чтобы вымпел с планом места не повис на дереве, упал на ровном месте. Посуху от Кунжуги до болотец путь недолог, а дальше болотоступы и шесты помогут.

С высокого крыльца, при ярком солнце, Пертоминск выглядел светло и чисто, море играло, ветерок свежил лицо, и Раков чувствовал себя твёрдо уверенным в успехе.

– Что ж, товарищ участковый инспектор, завтра вашему шишку конец. Велите-ка готовить в башне камеру для арестанта – отдельную, вместе с немцем его сажать нельзя.

– Вас как крестили – Георгием? не Юрием же?.. – будто не услышав, спросил милиционер.

– А?.. – Раков смутился, как застигнутый врасплох. В УГБ такие разговоры можно вести на допросе, разбирая дело о церковной агитации, но между собой!..

– Я, частным делом, службу за нас закажу. Не повредит.

– Вы это бросьте.

– Дедушко сказывал – где летом завсегда туман лежит, там чудской идол зарыт. Худое, праховое место. Чудь, когда в подземь ушла, своих божков утопила – за негодность. Вот они, гнилухи мозглые, вверх-вниз и плавают, вроде назад к людям просятся. И дышат туманом.

* * *

В трясине забурлило, пузыри дымно лопались, от клокочущей жижи всходила туманная муть. Наконец, чёрно-бурая грязь расступилась в две стороны, и поднялся хребтовый гребень медной лодки-чудовища. Её бока были шершавые, изрезанные ломаными чертами и колдовскими знаками. Из круглых дыхал прерывистыми струями вырывался пар, будто из звериного чрева. На дрожащую Неко повеяло что-то невидимое, оно отталкивало назад, к чуму.

Нга-Ятар водил по воздуху своей большой ручищей, перстни на его пальцах вспыхивали острыми звёздными огоньками. Послушная лодка всплывала всё выше, с её боков шумно стекали пласты ила – пока она всей глыбой не повисла над болотом, словно ничего не весила. В нескольких местах открылось днище, вылезли и разогнулись неживые ноги.

– Значит, всё по-настоящему, – шептала Неко, прячась за мохнатым.

– Что?..

– У нас говорили про Мосеко – мальчика из рода Яндо. Он встретил людей с медной лодки, которая гнездилась под водой… Ты прямо сейчас улетишь?

– Нет. Я должен осмотреть бззз – часовой механизм, это займёт день… или два.

– Эта работа для меня, – вмешался Ламдик. Зрелище лодки, поднимающейся из болота, так увлекло Иньку и тори, что они забыли о том, кто нырял в глубину грязи и возился в полужидкой глухой тьме, исправляя поломки.

Неко боялась спрашивать дальше. В сказке про Мосеко было страшное. Пришедшиеоттуда совещались: «Зачем нам этот мальчик? Возьмём мы его или оставим? Может, лучше убить его? Иначе он придёт к людям и всё расскажет о нас».

Ей показалось вдруг, что нелюди бросят её или задушат.

«Мосеко они оставили в тундре. Их вожак сказал – я не убиваю невиновных…»

– Отведу лодку на место посуше. Здесь слишком зыбко, сплавина её не выдержит. Сначала сам займусь; наверняка грязь затекла в бззз – комнаты. Ступайте в чум, отдохните и поешьте.

Чудно он смотрелся – мохнатый великан, шагающий с кочки на кочку и мановением пальца влекущий по воздуху лодку-громадину. Солнце за дымчатым покровом – белый круг в мареве, – озаряло медный бок, тот отблёскивал тусклым сиянием.

Идя за Неко, Ламдик отставал – ноги короткие, путаются в травах, словно ходить не научен. Вот, его шаги стихли. Обернулась – он стоял на коленях, растирал траву в ладонях и нюхал.

– Ты устал?

– Просто люблю запах, так приятно…

– Хочешь, понесу тебя? Я смогу.

– Да?.. Пожалуйста!

Оказалось, он лёгонький. Приложил большую голову к её плечу, обнял.

– Почему твой род тебя не любит? – помолчав, она таки решилась задать вопрос. – Зачем затравить хотят?

– Нга-Ятар рассказал обо мне?

– Мы живём вместе, надо друг о друге знать.

Прежде, чем заговорить, он долго дышал, и края его носовых щелей подрагивали.

– Я иной. Думаю по-другому. Однажды… не сразу… я понял, что мы живём не так. Изо дня в день, год за годом повторяем ложь, верим в неё… Так уже было, и это плохо кончилось. Мы считали, что поступаем правильно. Что иначе нельзя. Что надо всё покорить, быть сильнее и богаче всех. Гордились – можем повелевать облаками, говорить без слов, оживлять неживое, видеть сквозь камень. А потом… мы начали задыхаться. Нас становилось всё меньше. И волосы. Раньше у нас были волосы. Зубы. Ростом мы доставали до подмышек тори. Веришь? – Заморыш поднял голову, заглянул ей в лицо.

– Нет.

– Но это правда. Я видел бззз – фотокарточки тех времён. Их нельзя видеть, но я ухитрился.

– Почему нельзя?

– Чтобы дети Эц думали – мы всегда такие, как сейчас. Вечный народ избранных, – проговорил Ламдик изменённым тоном, будто повторяя слова ненавистного врага. – Остались их скелеты – тех, кем были мы. Наверное, тогда я изменился. Стал говорить – нельзя всё время врать себе самим, и то, что мы делаем – ошибка.

– Всех превратить в хаби?

В ответ раздался слабый кашляющий смех эцера, а говорок передал его чувство горечи.

– Хаби – люди, с ними говорят, их жалеют, с ними заводят семьи. Ваши острошапочники это бззз – добрые духи по сравнению с детьми Эц. То, что вас ждёт от нас – хуже рабства. В глазах вечного народа вы даже не олени, не собаки – вы рыба, которую ловят. Енотки. Зайцы. Ваше счастье в том, что нас мало, иначе вы бы давно забыли, что вы люди. Поняла? Нам нельзя жить. Мы должны быть уничтожены.

– Ты сказал это своим? – догадалась Неко.

– Да. Поэтому мой друг – только мохнатый одичавший инородец, который бегает по тундре. Когда я безвозвратно умру, ему не с кем будет говорить.

– Со мной.

– Ведь ты не бросишь его?

Неко решила поделиться сокровенным. Ламдик был откровенен с ней, на такое надо отвечать взаимностью.

– Думаю стать ему женой. Если он меня возьмёт, – оговорилась она. Мало ли, какие у тори обычаи. Но у ненцев всякое возможно. На девушках-сихиртя женились – и дети родились красивые, – даже с нга-ятарами роднились, только тунгу сторонились из-за их дикости. Главное что? Чтобы человек был вежливый, честный и добрый.

– Зову его кочевать на Казым, – вздохнула она. – Согласится ли?

– Помогу уговорить. – Ламдик шустро заворочался в её руках, выкрутился и спрыгнул наземь, а очутившись на ногах, взял ладонь Неко в свои прохладные и бархатистые ладошки. – Будь моей матерью, а я буду твоей силой.

От неожиданности Неко прыснула, прикрыв рот.

– Смешной! Ты же малыш, какая сила?.. И для чего тебе мать? ты уже родился.

– Забудь о росте, – в нетерпении Ламдик переступал ножками. – Послужу тебе, как никто не сумеет. Меня будет много, если искренне решишься. Тогда я не пропаду с моими мыслями!

Как ему ответить, если не поймёшь, о чём просит? Неко собралась выспросить его, но в это время над болотами возник чужой и незнакомый звук – гул и жужжание одновременно, словно летел и приближался жук величиной с корову.

Ламдик замер, подняв лицо:

– У нас гости. Ях-хара, его сторож опять спит!.. Этот тори погубит нас своей беспечностью.

* * *

Вымпел с аэроплана упал на лужайку – подходи и бери! – после чего бегом был доставлен Ракову.

Лист из блокнота оказался сильно помят и грубо сложен, но куцый доклад лейтенанта, накарябанный карандашом, и план местности ясно указывали, что цель обнаружена.

«сдел 2 захода. 2 неизвестн металл объекта велич ок 10 м, 1-й кругл типа тарел, 2-й продолг типа баркас. 3 чел, о-н оч высок, др похож женщ, тр ребён»

– Возьмём шутя. – Старлей убрал бумагу в нагрудный карман. – Направление – прямо на Ратоминское озеро. Долго искать не придётся.

– Если шишко с его лесухой и дитём, зол будет, – гнул своё милиционер. – Хуже бурого.

– Отставить суеверия, и чудских идолов не поминать. Наше дело – обеспечение революционного порядка и государственной безопасности. Сдадутся по-хорошему – ладно, будут сопротивляться – огонь на поражение.

Аэроплан кружил невдалеке, ожидая сигнала.

Идти по болоту сложно, тут двигайся небольшими быстрыми шагами, держись моховой полосы, а по грядам с кустарником – скачками. Обходи места с пушицей и лужи застойной воды среди мхов. Камыш с осоками и чахлый березняк подскажут, что место провальное, берегись его. Где зелень сочная и яркая – там «окно», с винтовкой или пулемётом канешь без следа, как Ермак в Иртыш.

Всё-таки поплутать пришлось – здесь прямых путей нет, они лишь на карте, да ещё туман-морока гуще стал, словно нарочно. С палкой-опорой, впереди отряда, Раков шёл осторожно, держа наган наготове; за ним след в след чавкали ногами красноармейцы. Фотоаппарат в чехле справа на боку, позади кобуры, слева стучал по бедру жестяной рупор – вещь обязательная в полевом захвате.

Соблюдали молчание, но то и дело сзади доносилась сдавленная матерщина; дорожка выпала не из приятных.

Мысли мельтешили, одолевали старлея – как по завершении секретность обеспечить? как выволочь из топей эти «неизвестные объекты», каждый с аэроплан величиной?

«Гать велю настелить. На катках вытащим. Немцев запрягу и колонистов. Да и поморов туда же. К ближайшему берегу, а там в прилив суда подгоним. Свидетели? Всех на лагерный режим. Раньше проще было… Холмогоры и Пертоминск – соловецкие пороги… Кто лишний, того в баржу и в Двину. А какие люди были, просто звери – Квициньский, Аргольский… Даже Аустрину далеко до них. Или помнит, как их коллегия ОГПУ почтила? каждому в затылок по пилюле… Не промахнулся б лейтенант в тумане – чесанёт с верхотуры, так и останешься болото сторожить. Ребёнок… откуда в «лётчиках» ребёнок? Или урод, как на Шпицбергене? И женщина. Не та ли, девка беглая?.. Другой неоткуда взяться. Значит, решим два дела разом. За связь с диверсантами мало тюрьмы, тут пахнет высшей мерой…»

Но вот впереди просветлело, воздух сделался прозрачнее, и Раков дал своим знак – пригнуться! Потом – залечь!

Вот оно.

Точно, не аэроплан. Без крыльев. И не тарелка – миска.

«Как же это летало?..»

– Пулемётному расчёту – занять позицию! – прошипел он.

Второго объекта не видно, зато жильё заметно, вроде чума. А вон и человек шевелится…

Взялся за бинокль.

От вида человека ему в первый миг стало не по себе.

«В маскхалате? Камуфляж под лешего? Но – рост?..»

– Участковый!.. – шепнул Раков, подзывая рукой милиционера. Тот, в лёжке уже промокший спереди, тяжело подполз. – Гляди.

Старлея чуток трясло, но больше от приятного волнения, чем от тревоги. Забыв о сырости, он торопливо расчехлял ФЭД.

«Москва! Доклад наркому!.. Глядишь, и через звание скакну… Диверсант, маскировка, секретный летательный аппарат! Прощай, Рикасиха. Самое меньшее – перевод в Архангельск».

Щёлк, щёлк, щёлк.

«Есть, что показать!»

Между тем помор молча смотрел в бинокль, изучая то железную миску с ножками, то тёмную фигуру, маячившую возле шалаша.

– Не лешак. Те железа боятся.

– Ну вот. А вы мне – чудь, идолы, чума рогатая… Брать будем.

Милиционер заметил – с руки того рослого, мохнатого, будто огонёк взлетел, закрутился над ушастой головой. Протёр глаза – летучий огонёк остался. Сделалось зябко, как морозцем пробрало.

«Плохие кудесы. Далеко мы забрались; пора б отбой трубить. Только старлей – бедовый еретик, край не чует, на отпятку не пойдёт».

– Справа зайду, отрежу их с востока. Нас мало, а им тягу дать – простор широк. Но случись что, пойдут к сухому месту, не к прорве у озера.

– Добро. Смотрите в оба!

«Уж я посмотрю, – надёжно обещал про себя милиционер, отползая от красноармейцев. – С высоты да издали. Что ему, мать позабыла сказать – не буди лихо, пока тихо?.. Вот раздирает их искать, чего не теряли – то измену, то крамолу!.. Инька в болоте затулилась, ниже травы жила – и та помешала, ату её! Миска с неба пала – кого тронула? – так брать её живьём. Лешего пусть тройка НКВД судит… Кто тут сказочник, я? дедушко мой?.. И хорошо, что наши мужики по избам и дозорам. А чужестранные пуcть лезут».

* * *

– Прямо над нами дважды прошла крылатая лодка, очень низко, – горячо рассказывала Неко. – В ней люди сидели – вроде, не тори и не эцеры. Головы лысые, чёрные, глаза как у Ламдика.

– Полная риска жизнь должна была научить тебя – держи сторожа наготове!

– Я берегу бззз – керосин, – смущённо оправдывался Нга-Ятар. – Сторож питается теплом тела, он нужнее ночью, а днём… Лодку людей и так видно! Она гудела издали. Это охранники здешних земель, что взлетают с воды.

Ламдик не унимался:

– И часто ли ты встречал их?

– Иногда. За морем, на западе. Тут рядом морской причал; видимо, лодку прислали для надзора…

– Думаю, она появилась из-за тебя. Ты нашумел, когда садился. Теперь они знают, где мы. Пора убираться отсюда как можно скорее. Или ты намерен взяться за оружие?

– Никто не нападал, а невиновных я не убиваю.

– Значит, летим на Казым? – встряла Неко с надеждой. – Давай возьмём Ламдика. Ему плохо с его народом, а с нами хорошо. Он просится к нам в сыновья, примем?

Нга-Ятар завертел головой и заморгал, словно полярная сова спросонок:

– Кого?.. Ты, бззз – прилипчивый, когда ты успел ей навязаться?! О-о-о, ях-хара!..

Он переполнявших его сильных чувств он выбрался наружу, заходил вокруг ходуном, взмахивая руками и восклицая:

– Эцера в сыновья! Век домой не вернуться! Мало с ним дружить, ещё и нянчить!..

– Неужели мы его не прокормим? – взывала Неко из чума. – Он маленький!

– Ты представляешь, сколько будет Ламдиков? Он объяснил тебе? и что они начнут цапаться между собой, потому что все – одна порода?

– Сторож, помни о стороже! – подал голос и серый.

– На, вот он, утешься!

– Крылатая лодка всё ещё где-то поблизости.

– Пока не сядет – нечего бояться. Но, Инька, ты впрямь исяда! Как можно решиться взять эцера? Ты с ним знакома дни, а мы – сотни лет!

– Я приняла тебя, потому что ты правильный. – Она вышла к нему, смело выпрямилась. – Его – потому что вы дружны. Он для тебя тонул в болоте, ты грел его телом. Если уйдём в разные стороны поодиночке, что с нами будет? Одни косточки останутся. Надо держаться вместе, по закону тундры – и выживем.

В ответ Нга-Ятар фыркнул, почёсывая шею:

– Эй…сынок, я могу звать тебя так?

– Что ж, попробуем, – осторожно отозвался из темноты Ламдик.

– Починки на половину дня, если я верно разобрался в механизме. Ты ладишь лодку, я собираю вещи Иньки, к ночи снимаемся с гнезда и летим на восток.

– Будем кочевать по небу? Сейчас сверну шкуры!

И едва Неко нырнула в чум, как со стороны донёсся громкий, нечеловеческий, жестяной голос:

– Внимание! Я – районный уполномоченный эн-ка-вэ-дэ! Вы окружены! Приказываю сложить оружие и выходить на открытое место с поднятыми руками! В случае неповиновения стреляем! Считаю до десяти… Раз…

– Твой сторож – дырявая пустышка.

– Два…

– У него малый обзор.

– Три…

У Неко руки повисли, глаза погасли. Все мечты, ожидания разом исчезли, остались чёрная тоска и пустота. Острошапочники, если кого решили изловить, гонятся от гор до моря, пока не схватят или не убьют.

– Это за мной пришли. В колонию хотят забрать.

– Четыре…

Горящий уголёк понёсся на голос, держась высоты роста Неко.

– Я к вам пойду! – закричала она. – А их отпустите, они ни при чём!

– Кто там, где, сколько штук? – Ламдик появился, щуря глазища.

– Пять… – зловеще каркнуло издалека.

– Ты куда? – обхватила Неко серого и стала заталкивать обратно в чум. – Прячься!

Девчонка закрыла от глаз Ракова упиравшегося головастого уродца.

«Какой ребёнок?.. Тварь неведомая!»

– Шесть…

– Товарищ старший лейтенант – вон! летит!

Точно – в сторону отряда скользило по воздуху что-то светящееся.

Явно угроза, тут ждать не приходится.

– Огонь!

Пулемёт Дегтярёва застрекотал, нестройно грянул винтовочный залп. Расщепило шест чума, пробило висящие шкурки, а Неко, выдохнув «Ой», стала валиться на Ламдика. Нга-Ятар взревел, будто попали в него, а не в неё.

– Держи Иньку, – быстро приказал серый, и как только мохнатый подхватил Неко на руки, Ламдик протянул лапку к своей лодке. Миска взвилась над болотом, втягивая ноги, потом прянула ребром вперёд к позиции красноармейцев.

– Ракету! – успел скомандовать старлей. Хлопнула ракетница, вверх унёсся огненный белый шар с дымным хвостом – тут по позиции прошёл пульсирующий луч. Больше оттуда выстрелов не было, и голосов не доносилось. Недолго летала и рухлядь «савойя-маркетти» – её разорвало над Ратоминским озером, при попытке сделать боевой заход.

Машину Ламдик водил меньшей частью ума, а большей частью и глядящими насквозь глазами он сосредоточился на Иньке, лежавшей в чуме. Его ручонки без ногтей ползали над раной, посылая внутрь колдовские силы Эц. Вот застрявший метательный снаряд. Вот источники кровотечения. Сердце бьётся слишком быстро и слабо. Даже хуже, чем слабо.

– Сумеешь? – навис над ним Нга-Ятар. Скажешь «Нет», и пришибёт на месте кулаком, мокрое место останется.

– Бегом в мою лодку, сейчас она приземлится и впустит тебя. Слева вверху коробка ци-тици-му-кен, принеси сюда.

– Смотри у меня. Если подсадишь ей что-нибудь ваше…

– Временно, для поддержки. Хватит так на меня смотреть. Я разбираюсь в их бззз – естестве. Такой же механизм, только мокрый.

– Дайте… – одними губами проговорила Неко. Оба припали к ней так, что чуть головами не стукнулись, потом мохнатый недовольно отступил, а Ламдик соприкоснулся лбом ко лбу с девчонкой. Будто умом ей в ум поник.

– Что ты хочешь?

– Мяд пухуця… мне…

– Куклу. Тряпочный свёрток с клювом птицы. Живей!

Позже Неко очнулась в низком жилище – стены железные и белые, зеркала светятся разноцветными огнями. Она была обёрнута в прозрачные полотна, в боку болит, под рёбра трубки воткнуты. Зато мяд пухуця в руке. Кое-как удалось поднять её к лицу и поцеловать.

«Спасибо, старуха чума. Ты одна хранишь женщин».

– Ламдик, где мы?

– По ту сторону тьмы. Телеграмма Нга-Ятара дошла, вожди народов вызвали нас. Они хотят видеть тебя.

* * *

Людские дела шли своим чередом.

Комиссар Аустрин ненадолго пережил старлея – через год его арестовали, а в ноябре тридцать седьмого расстреляли за участие в контрреволюционном заговоре. Вскоре и нарком Ягода получил ту же пилюлю. Расплывчатые фотографии Ракова и бумаги по малоизвестному «Пертоминскому делу», в которых сути и концов не сыщешь, упокоились где-то в необъятных архивах ФСБ, под грифом «Сов. секретно».

Что касается слухов и толков, то на русском Севере помалкивать умеют, а россказни бывших колонистов и уцелевших немцев, разъехавшихся позже по России, воедино не сошьёшь.

Закрытый посёлок Судострой, так Ракову и не доставшийся, стал городом с названием Молотовск, а теперь известен как Северодвинск.

Разгорелась и угасла Вторая Мировая.

Восемнадцать лет спустя после пальбы на Осиновых болотцах президент США Дуайт Эйзенхауэр участвовал в уникальном саммите на авиабазе Холломан в Нью-Мексико. Американское правительство заключало сепаратный договор с инопланетной расой так называемых «серых». Лысые карлики обещали поделиться своими невероятными технологиями в обмен на кое-какие преференции – например, на квоту забирать людей для безвредных биологических опытов. «Мы пришли с миром» – уверяли они.

Были у договора и противники – раса беловолосых и голубоглазых гуманоидов, именуемых «нордами». Эти существа, больше похожие на бесстрастных ангелов, предостерегали Эйзенхауэра – серые жестоки и немилосердны, они могут поработить Землю. Но в пору «холодной войны» соблазн получить преимущество над коммунистическим блоком был слишком велик. Опять же, Эйзенхауэр побаивался серых, а норды не отрицали, что тем действительно негде жить.

С прибылью помочь космическим сиротам – разве не благое дело?

На заключительной встрече внимание бывшего главкома союзников привлекла стоявшая в стороне пёстрая компания пришельцев – в основном серых, среди которых выделялись рыжий мохнатый гигант (вылитый бигфут!), ушастые палевые псоглавцы в вуалевых полумасках, с взбитыми на манер тедди-боев шоколадными коками, но особенно – миниатюрная, изящно сложенная женщина азиатского типа. Они не вмешивались в ход переговоров, лишь изредка шептались между собой.

– Спросите у нордов – кто это? – обратился Эйзенхауэр к референту.

Ответ блондинов пришёл телепатически, мгновенно:

– Группа контроля.

– Какова их роль?

– Говорить правду.

Президент забеспокоился, хотя не подал вида:

– Разве остальные участники не искренны с нами?

– Они не обязаны говорить всё.

– Но, если группа не взяла слово, значит, проблем нет?..

– Они скажут потом. По итогам.

Однако саммит шёл гладко, насколько это возможно в контактах с чудищами, прилетевшими неведомо откуда. Наконец, соглашение было достигнуто, все детали оговорены.

Тогда вперёд вышла скуластая узкоглазая женщина.

«Других таких среди пришельцев нет, – рассуждал Эйзенхауэр. – Какую расу она представляет?.. Во всех, кого я видел, есть что-то очевидно нелюдское, а эта похожа на человека…»

– Вы правы, – певучим голосом, с акцентом, ответила она его мыслям. – Я родилась на Земле, мы с вами одной крови.

– Очень рад. Готов вас выслушать.

– Только что, господин президент, вы совершили огромную ошибку. Вас предупредили, но интересам всего мира вы предпочли свои мелкие политические выгоды. Когда потомки узнают, кто и почему заключил сделку с серыми, они проклянут ваше имя.

– Мадам, надеюсь, вы не намерены разгласить суть соглашения?

– Мы чтим договоры. Но нет закона, который запрещает бороться с преступниками.

– Мадам, мы сейчас в трудной ситуации. Нам противостоит агрессивный блок сталинистов…

– Познакомьтесь с серыми поближе – возможно, ваше мнение о комми изменится. Кстати, Сталин отверг союз с ними и пригрозил атомной бомбой, если они попытаются навязать ему свою волю.

– Сталин – тиран.

– А вы – исяда. В худшем смысле.

С этим словами женщина повернулась и пошла к группе контроля. Со стороны основной делегации серых вслед ей волнами летела ненависть.

– Этот человек мыслит как генерал, – пожаловалась она своим. – Он думает войной, оружием. Мы должны помешать им. Что скажете?

Мохнатый гигант с любовью положил ладонь ей на плечо, псоглавцы подняли уши торчком, а стайка серых поклонилась, как один человек:

– Приказывай, мать.