Гость

- Нет, вы только представьте, что пишут у этого Ликушина! – задорно восклицал Мефистофель, расхаживая бодрым шагом от дверей к окну и обратно. Вот, полюбуйтесь:

«Любая теория, описывающая творческое действие, в ту же меру глупа, в какую научна. Результат творческого действия, то есть, в нашем случае, литературное произведение лишь внешне статично, окаменело и мертво в завершонности своей, и эта видимость хрустального гроба сплошь и рядом вызывает в господах Базаровых, служащих по департаменту русской критики, ощущение самоуверенной лёгкости в попытках овладения заключонной во гроб мнимо-спящей красавицей. Итог подобного рода манипуляций образованной нашей публике хорошо известен, но в то же время и слишком мало, до поверхностного и легкомысленного, знаком. С другой стороны подойти: много ли в нашей литературе, особенно последнего времени, отыщется произведений, под хрустальными саркофагами которых не то что литературному критику, а рядовому читателю удаётся отыскать хоть что-нибудь истинно живое и прекрасное? Не сплошь ли результатом усердных трудов знаменитых наших беллетристов оказываются "гробы повапленные", доверху наполненные нечистотою и срамом? Не слишком ли часто взыскательные судии и глашатаи общественного вкуса отыскивают в пробах пера художественность; не много ли в этих похвалах условного, того, что французы называют cliché?»

Я морщился на деланную экзальтацию и отвечал:

- Ну, положим, с глупостью всех и всяческих теорий я соглашусь, но это... это компрометация, если хотите знать моё мнение.

- А вам, выходит, Лермонтова подавай. Того, что сказки спящим девочкам нашоптывал, девственную кровь смущал, рисовал видения, о которых молоденьким у нас не то что грезить, а и знать не полагается. Проклинал и мучился, мстил и прощал, резал по живому и солёной слезой на кровоточивое поливал – вы корчились, а он хохотал, и был и великолепен и смешон; вы слушали, а он вам тайны своей жизни раскрывал, свои любовные проделки, – вам жарко, а он с холодочком, – выдавал; и никто не смог понять: мистифицировал он нас, али чистую правду, будто на исповеди, в слезах, сердце его иссушивших? Наши чиновники знали его наизусть, и вдруг все начинали корчить Мефистофелей, только что выйдут, бывало, из департамента – сам свидетель. Погиб заложник чести, покинул нас, да и мы от него и от мефистофельства напускного поотстали: вроде как рановато. Ан, в самую пору!

Я недобро усмехался:

- Вам ли от мефистофельства-то поотстать? В зеркало гляньте. Освежите память.

- Лучше и честнее сказать: освежуйте! – хохотал он. – С этим мне проще злоупотребить искренностью вашего гостеприимства.

…

А случилось всё в канун неприметного, однако же события: гости съезжались на дачу. Иные, как следует отметить, уже и прибыли.

На балконе сидело двое мужчин. Один из них, путешествующий испанец, казалось, живо наслаждался прелестию северной ночи. С восхищением глядел он на ясное, бледное небо, на величавую Неву, озарённую светом неизъяснимым, и на окрестные дачи, рисующиеся в прозрачном сумраке. «Как хороша ваша северная ночь, – сказал он наконец, – и как не жалеть об её прелести даже под небом моего отечества?» – «Один из наших поэтов, –отвечал ему другой, – сравнил её с русской белобрысой красавицей; признаюсь, что смуглая, черноглазая итальянка или испанка, исполненная живости и полуденной неги, более пленяет моё воображение. Впрочем, давнишний спор между la brune et la blonde ещё не решён. Но кстати: знаете ли вы, как одна иностранка изъясняла мне строгость и чистоту петербургских нравов? Она уверяла, что для любовных приключений наши зимние ночи слишком холодны, а летние слишком светлы». – Испанец улыбнулся. «Итак, благодаря влиянию климата, – сказал он, – Петербург есть обетованная земля красоты, любезности и беспорочности». – «Красота дело вкуса, – отвечал русский, – но нечего говорить об нашей любезности. Она не в моде; никто об ней и не думает. Женщины боятся прослыть кокетками, мужчины уронить свое достоинство. Все стараются быть ничтожными со вкусом и приличием. Что ж касается до чистоты нравов, то дабы не употребить во зло доверчивости иностранца, я расскажу вам...» И разговор принял самое сатирическое направление. *

Оставаясь в правах гостеприимного хозяина, я строго помалкивал. До поры, разумеется, до поры!

* См.: «Гости съезжались на дачу», Александр Пушкин.