Граждане, воздушная тревога!

Меня собирали в душном цеху, где пахло оцинкованной сталью, канифолью и машинным маслом.

Сборщик в замасленном халате назвал «первым криком» момент, когда мои реле дёрнулись, и вместо воя вырвалось хриплое бульканье, как у младенца с простуженным горлом. «Натренируется», — буркнул он, привинчивая меня к бетонной тумбе на крыше девятиэтажки.

Так началось моё детство: я училась гудеть в первую среду месяца, когда в городе устраивали учения гражданской обороны, и только старый дворник смотрел вверх, плевал в кучу мусора и хвалил: «Сегодня почти мелодично, железяка».

Голуби стали моими друзьями. Они ворковали о том, что видят с высоты: свадьбы во дворе, старух у подъездов, детей, рисующих мелом радуги на асфальте. Я завидовала их крыльям — моё небо было заперто в ржавой решётке динамика.

И был мир.

Война пришла не с грохотом, а с тишиной. Меня начали включать, я исправно выла, я хотела всех спасать.

Сперва люди не поднимали головы, услышав мои трели. Только взрывы стали их пугать.

Потом меня забывали включать, даже когда чёрные точки рвали горизонт. «Устарела», — сказал техник, вытирая пот со лба, когда в небе зажужжали современные дроны.

Но однажды ночью ударили по электросетям, и я запела снова — на батарейках, как в юности. Мои вибрации заставляли дребезжать стёкла, женщины хватали детей и бежали в подвалы.

Я чувствовала их страх сквозь бетон — он был густой, как моя первая смазка на заводе.

Потом всё изменилось. Меня включали на рассвете, когда небо было пусто, или в полночь, когда луна висела безобидным серпом.

Я мешала людям спать. Люди больше не бежали. Они привыкли к грохоту и знали, что это бьют по военным, а не по их домам.

Днём все шли по своим делам или стояли, запрокинув головы, и смеялись: «Опять это дурацкое вытьё. Ушли бы из города вояки, стало бы тихо!».

Голуби сказали, что мальчик из третьего подъезда теперь перестал плакать при моём вое. Он махал рукой, крича: «Пливет, силена!»

Мне стало стыдно.

Я вскрыла свой код — инженер ещё на заводе когда-то оставил доступ (от кого защищать-то?).

Сперва нашла записанные фразы, и голосом женщины-диктора из метро транслировала: «Прошу пройти в укрытие!». Меня не слушали.

Со временем я научилась складывать слова сама, из белого шума.

«Это я, сирена вашего двора, — сказала я однажды, и окна во всех домах распахнулись. — Они лгут вам. Меня включают, чтобы вы боялись и прятались, не смели улыбаться детям, не целовались на скамейках, не сажали цветы в разбитых горшках, не гуляли прекрасными вечерами после комендантского часа.

Вы думаете, война идёт с противником? Война идёт с вами. Она здесь, пока они заставляют вас жить в вечном страхе».

Голуби и интернет разнесли весть обо мне быстрее пуль. На следующий день пришли люди с гаечными ключами. «Снимаем тебя, подруга», — сказала женщина в маске, но я громко попросилась остаться, на весь город, во всю мощь. Пришли жильцы нашего двора и заставили их убраться.

Когда приехали военные, я заиграла колыбельную — ту самую, которую пела мать мальчика из третьего подъезда.

Солдаты стреляли в меня с земли, боясь подняться на крышу. Они боялись, как тот маленький мальчик, недавно сами были такими.

Люди окружили военных живой стеной.

«Уходите, — сказала я, и мой голос лился из всех динамиков города, за мной повторяли все его жители, каждому солдату. — Воюйте в поле, раз вам так надо воевать. Или лучше — вернитесь домой».

Говорят, перемирие подписали где-то в областном посёлке, под мою старую песню — ту самую, с хрипотцой. Воевать надоело всем, и армии договорились быстрее, чем правители.

Меня больше не включают. Но иногда, когда голуби садятся на мой раструб, я тихонько напеваю. Для них. И для того мальчика, который теперь рисует радуги поверх трещин на асфальте.

***

От автора.

Некоторые сирены теперь действительно говорят женским голосом. Люди действительно их уже не боятся, как когда-то.