Грань

На тёмных улицах Варшавы царило злое смятение – дробь торопливых шагов, возбуждённые выкрики. Полыхали факелы в руках шумной толпы.

– К оружию! – слышались возгласы. – На Бельведер! Поджечь казармы! Москалей на пики и в Вислу!

Внимая погромным воплям за окнами, провинциал иезуитского ордена тонко улыбался, будто наслаждаясь музыкой:

– Итак, рубеж перейдён. То, чему мы посвятили столько сил, наконец началось. Надеюсь, делегаты сейма отвезут государю-императору самые жёсткие условия – свобода, гласность, вывод войск…

– …восстановленье Речи Посполитой в исконных границах! – не удержался молодой ксёндз, приникший к окну. – И подчинение всех верующих Папе.

– Сначала военная победа, – мягко унял провинциал его рвение, – затем – духовная власть. Изжить византийскую веру и утвердить владычество Рима. Словом и делом, а где они окажутся бессильны – огнём и мечом.

Томительно длилось время, вечер сгустился в ночь.

Наскоро постучавшись условным сигналом, вошёл – почти ворвался, – мужчина в платье простолюдина, сорвал с головы шапку.

– Я с вестями… – поклонился он.

– Что в городе? – спросил провинциал, бегло благословив его.

– Взят арсенал. Генералы, верные царю – убиты…

Все быстрой рукой перекрестились, а провинциал молвил:

– То кара небесная. Они предали Польшу и поплатились за это.

– …но конные егеря, гвардейцы, отбили в Краковском предместье натиск патриотов и соединились с Константином. Князь собрал к себе русских солдат из казарм, он покидает Варшаву…

– Пусть бежит, – подумав немного, решил провинциал, зная, что его слова будут переданы кому надо. – Он ополячен женой и не опасен.

Жестом отослав лазутчика, провинциал обратился к ксёндзу:

– Теперь твоё время действовать, брат. Войско поведут другие, но сердцем его будешь ты. Полки, орудия – грубая сила. Побеждать следует знанием. Удар сталью – лишь последний довод. Да, против нас пошлют армию, начнутся битвы. Богатой будет жатва смерти… но всё это внешнее, как короб реликвария. Святыня – она внутри, во тьме тайны. Она не видна, но это и есть могущественный корень силы, растущий из прошлого в грядущее. Вырвать его поручается тебе. Забудь о милосердии. Иди.

В ордене принято без обсуждения исполнять приказы старших. Ксёндз почтительно склонился перед провинциалом, хотя в уме вертелось много вопросов – благоразумно ли малыми силами, без прикрытия, вторгаться вглубь русских владений? Идти неверными дорогами, рискуя увязнуть при осаде гарнизона или натолкнуться на сильный отряд…

Но воля Папы Римского и ордена – превыше всех сомнений.

Из дома провинциала ксёндз вышел в черноту ночи. Там дул стылый ноябрьский ветер, покачивались тусклые фонари на столбах. С порывом ветра прилетел жирный запах гари, словно от подгоревшего жаркого, дав ксёндзу тему для проповедей в рейде – о всесожжении грешных.

«И об огне, что осветит нам путь!»

* * *

Весть о польском бунте конной эстафетой разнеслась по свету, достигнув и блестящего Санкт-Петербурга, и мрачных болот западной Лукони, где издавна правил род Грода-Глушинских.

Ещё сам Стефан Баторий, круль польский и великий князь литовский, пожаловал основателю рода волость Глушину в вечное владение. Но сменялись века и правители, гремели войны, перемещались рубежи – и Грода-Глушинские приняли русскую сторону. Теперь пришло время отстоять права и подтвердить клятву верности.

Грозный час застиг в поместье старого Гапона и его внучку-любимицу. Сыны-паничи служили офицерами, вдали от дома. Дочери повыходили замуж. Кто куда, подальше от болот, поближе к светской жизни и столицам.

Пану Гапону шёл восемьдесят третий год. Хотя тяжёлая рука его ещё держала саблю, некогда сверкавшую в Варшаве и помнившую кровь конфедератов, силы отставного генерал-майора с возрастом иссякли. Но воля его оставалась крепка. Мушкетного пороха воин, ещё суворовской выучки, пан призвал старшин своей волости – комиссара, экономов, войтов, – чтобы сказать им:

– Ставьте караулы на дорогах. Будьте оружны, готовьте засады и засеки. Враг близко. Кто из хлопов убьёт мятежника, тому дам волю и надел, будь он хоть униат, хоть католик. Чиншевому шляхтичу за мужество на поле боя – землю в награду и три семьи хлопов, а голоту приму в служилые. Изменнику – пекло при жизни устрою. Моё слово твёрдо, передайте его всем.

Отдельно, в башенном покое, он собрал ливрейных во главе с дворецким. Доверенным слугам поручено было скрыть ценности в глубоких тайниках. Также Гапон велел готовить две допотопных пушки, чтобы оборонять Палац, родовое гнездо на холме. Дворня его взяла ружья, а отставные солдаты шли к Палацу, чтобы проситься к пану в ополчение. Даже инвалиды, покалеченные на войне с Наполеоном.

Крут был пан Гапон, овеян тёмной и недоброй славой, но за верность старине ему прощали многое. Так и говорили в корчмах: «Наш пан – не лях перемётный. Древних статутов и привилеев держится нерушимо».

Едва укрепился лёд, по замёрзшим рекам двинулись к Глушине мятежники – жолнёры, пушкари, уланы, а также косиньеры, полудикий сброд, вооружённый косами, поставленными на древко торчком. Офицеры, гарцуя, с лихостью горланили конфедератскую песню «Пойдём живо до Костюшки, рубать будем москалюшки». На привалах жолнёрам и косиньерам подло проповедовал ксёндз-иезуит, внушая свирепые мысли:

– Пан Бог велит вырезать Грода-Глушинских без жалости. Они схизматики и колдуны, от них чары и порча на весь повет. Кто в их крови сталь омочит – от семи смертных грехов очистится. Даже их голота и подпанки – сплошь порчены. Они как бурьян на земле. Пора выполоть эту заразу! Клянитесь именем Господним и огнём сего костра – исполнить долг, иначе ждёт вас пламя вечное, неугасимое.

К судьбам повстанцев он был равнодушен. Они рождены, чтобы умереть. Если такова их участь, то пусть умрут с пользой для Рима. Орден учит жертвовать малым во имя великого. В жертву всех – и своих, и чужих.

Врываясь в куты и застенки, головорезы приставляли косы к шеям жителей, приказывали читать «Верую». Если в молитве не звучало «…иже от Отца и Сына исходящего», то следующим звуком был предсмертный хрип. От такого ужаса та мелкая застенковая шляхта, что не успела влиться в ополчение или уйти в Палац, бежала на восток, бросив дом и хозяйство, взяв жену с детьми да кошель с деньгами.

Наконец, сбив заслоны, бунтовщики пришли к Палацкому холму. С весны до поздней осени его, как крепостные рвы с водой, защищали окружающие речки и озёра, но зимой природные преграды не спасали. Завязалась пушечная перестрелка, с обеих сторон полетели пули. От зажигательных снарядов южное крыло Палаца охватил пожар, тогда на штурм пошла пехота, а впереди всех косиньеры, одержимые жаждой убийства.

Защитники панского дворца бешено сражались. Одни стреляли из окон, рубились в дверных проёмах. Другие – женщины, дети, – молились в исступлении. Только старый Гапон был холоден и прям как шомпол. Бывалый вояка ясно сознавал, что силы неравны, и скоро дворец падёт. «Честь важнее жизни», так учили его предки, а честь он сберёг.

– Милостивый пане, что нам делать? – взывали к нему.

– Кто верит мне, следуйте за мной к воде, – ответил он, – и повторяйте – Recro immineat est.

Даже под угрозой неминучей гибели далеко не все решились идти с паном. Тех, кто всё-таки отважился, увлёк пример его внучки – бледная и трепетная, она подала деду руку, словно вступая в танец, и торжественной парой они отправились в путь.

Взявшись за руки, как бы открывая бал полонезом, вслед им вереницей пар пошли остальные, часто свободной рукой прижимая к себе ребёнка. Словно средь дыма и грохота боя пролегла для них незримая дорожка, которую никто не смел ни заступить, ни пересечь.

А схватка кипела уже в стенах Палаца, и огонь трещал на верхнем этаже.

– Ищите пана! – вопил ксёндз, мечущийся между бойцами, перескакивая через убитых. – Не дайте ему уйти!

В глубине дворцового строения глухо ударил взрыв; стены содрогнулись, с потолков посыпалась пыль. Из двери, ведущей к погребам, выплыло удушливое облачко пороховой гари.

Иезуит сбежал вниз – и выскочил, задыхаясь от кашля. Тотчас бросился он искать командира отряда, отыскал и насел на него, требуя:

– Выделите мне людей, побольше; надо разобрать завал. Ещё не поздно.

– Поздно, святой отец, – хмуро ответил хорунжий. – Передовой дозор вернулся с новостями – в нашу сторону идёт кавалерийский корпус, завтра будет здесь. Предстоит бой, и Бог весть, чем он кончится. Эй! тушить пожар! трупы убрать! Пушки сюда, ставить у окон! Где тут колодец? Запасти воды!

– Здесь больше нет колодца, – тихо молвил ксёндз, поняв, что его просьба не будет исполнена. Поникший, он, волоча ноги, отправился по коридорам дворца – искать выживших, расспрашивать про пана. Будто сговорившись, все твердили одно: «Они ушли, добродий, ушли как в танце».

Отчаявшись узнать что-нибудь большее, ксёндз вышел наружу, в главных дверях пропустив жолнёров, тащивших внутрь боевые припасы. Во дворце шёл грабёж, ломали мебель на дрова, искали хлеб, вино и мясо. Доносились вопли, треск и гогот. Калёным железом мучили слуг, выпытывая: «Где деньги, золото? Где панские бумаги?» Рыскали вокруг дворца – нет ли утоптанных мест, следов взрытой земли?

Угасал зимний день, угасал пожар. Белизна заснеженной Глушины покрывалась синевой с востока, а на западе алела пламенем заката. Где-то близко – слишком близко, чтобы что-то предпринять! – снег скрипел под сотнями копыт, а над эскадронами лёгчайшим паром реяло дыхание коней. Русские собрали силы, чтобы изгнать призрак Речи Посполитой, вставший из могилы.

Сколько было надежд!.. Но никто на Западе не поддержал мятеж. Отделались газетным воем и дипломатической вознёй.

Цвет крови в Палаце смешался в глазах иезуита с кровавым отсветом заходящего солнца. Тяготы рейда и жертвы оказались напрасными.

«Мы обречены, – подумал ксёндз, болезненно щурясь от яркости светила. – Что умерло, то умерло. Вернувшись с того света, можно рассчитывать лишь на осиновый кол – он положит конец мукам загробного голода… Завтра, Господи, завтра. Благослови оружие, что отправит меня к Тебе. Я буду молиться всю ночь».

Резь в слезящихся глазах заставила его отвернуться; он поднял лицо к каменному барельефу над дверями – гербу Грода-Глушинских.

Герб изображал лягушку, похожую на женщину в родах. Понизу был выбит панский девиз – «Recro immineat est».

«Возрождение неизбежно» – прочёл иезуит латинские слова.

«Надо бы взорвать Палац. Превратить в груду развалин, в надгробный курган. Чтобы навсегда… О, Боже, ушли как в танце!.. – Слёзы сладкой зависти и жгучей злобы поползли по его щекам. В ушах неуловимо зазвучала музыка, памятная по балам у магнатов. Горделивые пани, прелестные панны, юные панянки – в шорохе кружев и платьев, в полёте витых локонов, в лукавом смехе и сиянии улыбок. – А я? Ушёл бы я с ними?»

Ночь напролёт он гнал прочь змей соблазна, вкрадчиво вползавших в мысли и мешавших сосредоточиться в молитве. Пил водку с жолнёрами, ободрял их перед боем. Напутствовал смертельно раненых. Заряжал пистолеты.

Потом взошло солнце. Вместе с ним на востоке показались русские. Их конно-артиллерийская рота заняла удобную позицию и дала залп брандскугелями. Без спешки, умело и уверенно работали канониры, пока вновь не запылал обгорелый Палац, а эскадроны выжидали, когда ляхи рискнут пойти на прорыв. И этот миг настал.

Чтобы дать своим оторваться от противника, дойти «до лясу», уланы атаковали русских с пылом самоубийц – и полегли под картечью. Тогда начался пир клинков и пик. В беспорядке отступавшая толпа стала для кавалерии лёгкой добычей.

Заката ксёндз не увидел – лишь блеск стали над головой.

Был конец января. Армия под началом генерала-фельдмаршала Дибича двинулась против мятежников.

* * *

Семь с небольшим лет спустя, в первопрестольной – майская свежесть, запах цветения садов, жужжанье пчёл, медовый колокольный звон, – дряхлый сенатор Малиновский с некоторым удивлением взирал на своего домашнего секретаря.

– Домой?.. Да-да, Игнатий, припоминаю – вы из Лукони…

– Точно так, ваше превосходительство, – учтиво поклонился молодой человек. – По нынешнему делению – Боровецкой губернии, Глушинского повета.

Как председатель Императорского общества истории и древностей Российских, Малиновский живо интересовался любыми окраинами державы, где есть старые документы. На его призванье – он до сих пор возглавлял архив иностранных дел, – возраст совершенно не влиял. Стоило сенатору услышать о редкостной хартии или писцовой книге, избежавшей рук археографов, как взор старика загорался молодым огнём.

– Глушина… Хм! Голубчик, потрудитесь-ка достать мне вон ту папку, с литерами «глаголь» и «люди» на корешке. Да, эту самую. И присядьте.

«Глазов, Глухов… Глушина!» – перебирая листы, Малиновский порой посматривал поверх оправы очков на Игната. С вида – обычный московский юноша из образованных, но небогатых. Лицом тонок и чист, бледность кожи романтично оттенена тёмной причёской в духе новомодного фантаста Гоголя – довольно длинные волосы разделены косым пробором и зачёсаны на уши. Собой весьма опрятен – галстук повязан изысканно, фрак и жилет выглядят бедновато, однако пошиты со вкусом.

Отчего было не взять его в секретари, коль есть надёжная рекомендация? Кандидат словесности, значит, окончил университет с отличием. Почерк каллиграфический. А что из Западного края – роли не играет. Иезуитские коллегиумы, при всей вредоносности Рима и унии, высоко поставили науки, что питают юношей.

– Вот ваше отечество. Даровано Баторием шведскому рыцарю Коре Грода аф Робек… в литовских записях звавшемуся Карь Грода. Позвольте… Groda по-шведски – «лягушка», не так ли?

– Не силён в шведском, ваше превосходительство, – отозвался Игнат. – Польский, немецкий, французский, английский, древнееврейский, немного идиш… Но в панском гербе, действительно, лягушка, на местном наречии «жабка». Правда, одна, а не три, как у легендарного Фарамона, короля франков. Те три, что позже обратились в лилии.

– Может быть, они родня панской, – соизволил пошутить сенатор. – Фарамон принёс свои тотемы с болот восточной Европы – вдруг даже из Лукони… «Далее к родовому имени прибавилось поместное – Глушинский». В любопытном краю вы родились, голубчик!.. Что вдруг подвигло вас испросить отпуск для поездки туда?

Игнат помедлил с ответом, но затем заговорил откровенно:

– Разбор шляхты, ваше превосходительство. Мы, Гиляры – из застенковых. Имели куток и немного земли, а хлопов – ни души. После раздела Польши началось – кто шляхтич, кто нет… Десятки лет это длится. Многих переписали в однодворцы… Вся забота – представить записи о благородстве фамилии. Пергаменты и грамоты хранились в скарбнице Палаца – пан ревностно берёг наши права. Даже последнего из голоты звал «братец», как сынов своих, как ровню. Любой дворянин волости мог получить кров и стол в его доме. Но при мятеже Палац сгорел… Я был ребёнком, когда мы бежали из повета. Теперь батюшка нездоров – кто похлопочет о деле? Старший сын, больше некому. Потому я вынужден нижайше просить вас…

Малиновский прервал его речь покровительственным жестом:

– Для такого случая я рад пойти навстречу вашему желанию – оно сродни любимым мной археографии и краеведению. Примите мою скромную лепту на дорожные расходы. Трёх «беленьких» должно хватить… и полуимпериал вдобавок, так надёжнее.

– Ваше превосходительство, вы так добры!.. – невольно привстав, восторженный Игнат сжал руки у груди, не зная, как благодарить сенатора.

– Даю с одним посильным условием. – Глаза старика с хитрецой щурились за стёклами очков, пока он, достав деньги из ящичка бюро, выкладывал их на столешницу. – Если встретятся другие, к вам не относящиеся рукописи, позаботьтесь привезти их мне или скопировать. Для верности дам рекомендательное письмо.

Кабинет сенатора Игнат покинул, искренне раскланявшись и едва чувствуя пол под ногами. О, теперь предстоит побегать! Сначала получить билет на отлучку. Затем на Мясницкую, в контору дилижансов. Товарищей по фехтовальному манежу – угостить обедом, и не в кухмистерской, а в ресторации. Имея сто рублей, буквально с неба свалившихся – годовое жалованье полицейского писца! – можно позволить себе быть щедрым…

После того, как за секретарём закрылась дверь, Малиновский перестал сдерживать улыбку. Ах, этот гонор Западного края!..

«Пожалуй, юноша лично возьмёт заступ и станет рыть, выворачивать камни, лишь бы найти хоть клок грамоты, подтверждающей шляхетство. Его рвение – уже свидетельство о благородстве. Подлая душонка заказала бы поддельный документ, но этот – никогда».

Решив, что Игнат Гиляр именно таков, каким аттестует себя, сенатор вернулся к архивной папке. Он прочитал вслух далеко не всё, что там было написано.

«Гапон Грода-Глушинский, рождён в 1747 году от Р.Х. … При Павле Iпопал в опалу, приказано жить в поместье безвыездно… По указу против масонских лож оказался под следствием и домашним арестом. Обвинён в жестокости и отступлении от православия… Пропал без вести при штурме Палаца польскими бунтовщиками».

И последнее: «В случае получения новостей о сём лице, живом, мёртвом или ином, настоятельная просьба срочно известить Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии».

«Странно. С чего граф Бенкендорф так печётся об останках опального пана, поочерёдно неугодного Павлу, Александру и ныне правящему государю?.. Подождём до возвращения Игнатия – будут ли новости. Там станет ясно, писать ли к шефу жандармерии».

* * *

– Копают, панич, копают, – покивал словоохотливый кучер на вопрос барчука, нанявшего его с телегой. – Едва сойдёт снег, так на взгорок и тянутся. В минувшем годе молодой пан велел десятским гнать копачей от Палаца, аж стражу выставил. Да разве стража усечёт!.. Жил бы пан в поместье, так другое дело, а он где!.. Десятским тоже пить-есть надо. Кому четвертак, кому полтину – вот и пропускают, а за целковик или ляшский талер сами рыть помогут. Теперь не то, что раньше!..

«Молодой пан! – Игнат про себя усмехнулся словам возницы. – Наследник, сын Гапона – ему за полста лет!.. Достались полковнику одни руины. Впрочем, мне в лучшем случае то же самое достанется».

– И ночевать десятские устроят, – продолжал своё возница. – Чистая постель всегда найдётся – як не услужить, если паночек добрый?

– Разве в Палаце комнаты нет целой, с потолком и стенами?

Тут говорун примолк, потом невнятно молвил:

– Кто ж там спать станет?

«Узнаю у палацких, кто остался, – решил Игнат. – Уцелела ведь какая-нибудь дворня, не могли ж все вместе с паном сгинуть. Было бы кому очаг разжечь, воду греть, стряпать… Позабудь о столичном комфорте, Игнась! Лежак, тюфяк и старая бульба с постным маслом – всё, что тебя ждёт».

Оставив расспросы, он развалился на соломе и предался созерцанию окрестностей.

Для поездки секретарь сенатора сменил модный наряд на картуз, сюртук и панталоны попроще. Теперь Игнат выглядел как писарь губернской палаты, едущий навестить родной куток в далёком захолустье. Завидев его добротное платье, уверенную осанку, услышав речь, отличную от языка Лукони, каждый хлоп отдавал поклон. Здесь, в стороне от почтового тракта, отпала надобность расшаркиваться перед кем-либо, кроме дам, барышень и особо представительных господ, каковых в глубинке раз-два и обчёлся.

Казалось, сам воздух родимого края возвращал ему чувство собственного достоинства, зачахшее в толчее московских улиц, трактирах и кофейнях.

Как свежо и вольно тут дышалось!

Во все стороны расстилались пышные леса, тихо струились речки меж левад. Тёплый ветер веял над нивами и пажитями, донося до Игната дух молодой зелени. То там, то сям виднелись церквушки, бурели крыши крестьянских хат, серым серебром отсвечивали гонтовые кровли.

Чем дальше тащилась телега, тем ниже и жиже становился лес за каждым новым поворотом, пока взору путешественника не открылась коренная, истая Глушина.

Вместо весёлых перелесков, изумрудных луговин – просторы болот, где путь шёл по веретьям и гатям, а реки змеились по широким сырым низинам. Даже в солнечный день над топким простором зыбилась полупрозрачная дымка, как воплощение малярийных миазмов. Тёмные рощи и угрюмые лесистые урочища смотрелись мрачно, будто росли на оплывших могильных курганах.

«Видно, у Батория земель в награду оставалось – одно мокрое место, чтоб дать шведу по прозванию Лягушка», – мелькнуло в уме Игната, но сердце его таяло от воспоминаний детства. Вон там, за мостом, видна Званица, верстах в трёх от неё Каламуть, где переправа к Палацу. А налево Мочары! И Глинь, милый прадедовский кут!

Возникло чувство, что он возвращается с ярмарки, и до дома осталось совсем немного. Через час дорожной тряски станет видна знакомая крыша. С сестрёнкой на руках выйдет встречать маменька, а после начнётся выгрузка покупок, ликование, пока не опустятся сумерки, и тогда у огня пойдут рассказы о старине.

– Прямо к парому прикажете, панич?

«В Глинь!» – хотел воскликнуть Игнат, но сдержался. Если увидишь горелые остовы, заросшие бурьяном, всё очарование рассеется, и горечь отравит дни бывания на родине.

– Да, езжай.

* * *

«Учи словесность, – наставлял батюшка. – Камень крошится, древо горит, металл ржавеет – только слово уцелеет. Сила, Игнась, не в деньгах, а в словах. Где Соломон, где Платон и Гомер? Прахом стали, но живы в слове. Так и наш род сохранится, если будет повторять «Аз есмь!»

Славу рода помнил он, отец, а мать хранила знания о земле. Слушать её речи было упоительно – они звучали, словно сказки, запоминались на исконном языке и надолго сохранялись в памяти. Как праотец Луко основал княжество, как строили белые города, пахали чернозём, как заключили тройственный союз лесов, полей и торфяных болот, венец которого – трыкут, заветный треугольный знак, скрепивший страну воедино. На буграх посреди топей кое-где стояли камни с выбитым трыкутом. Даже крестители края не тронули их, увидев в знаке образ Троицы, хотя в углах его изображались кот, ящер и волк, все на задних лапах.

О летописях Игнат порой рассказывал товарищам в трактире. Всё просто, милостивые государи! Едва устоялось княженье, его растащили на клочья Литва и Москва. Войска туда-сюда гуляют, жгут хаты, топчут поля и кур. С одной стороны чванливые усачи, с другой спесивые бородачи, а мы посередине затерялись. Выпьем за святителей и просветителей, которые не дали сгинуть вере и культуре!.. Что же до геральдических зверей – они и доныне в гербах, графских и княжеских. Но по сущности – это тотемы, говоря научно. Котлясун, Цмок, Волкодлак – в каждой трети Лукони свой зверь.

Легко было витийствовать об этом во хмелю, в студенческом кругу, под музыку оркестриона и доносившийся из бильярдной стук шаров. Совсем другое дело – вспомнить о ходящих по-людски зверях при виде Палаца, озарённого низким солнцем.

Ленивая коняга и болтун-возница привезли Игната к переправе в предзакатный час. Хлопы в Каламути провожали их телегу вопросительными взглядами, пересматриваясь и пожимая плечами – куда это панич направляется?..

Дорога к причалу сильно замуравела, следы колёс на ней едва виднелись. Впереди, за речкой Змийкой, высился на холме Палац, господствующий над болотистой долиной. Там, на фоне тёмного старого парка, алели в солнечных лучах облупленные стены особняка-громады в псевдоготическом стиле, вроде замка – с мёртвыми дырами окон, с провалившейся кровлей и торчащей, будто каланча, мрачной угловой башней.

У причала было пусто. Паром стоял на противоположной стороне реки, и возле него – никого.

– Может, всё-таки в деревне заночуете? – в третий раз спросил кучер, приняв за труды пятак серебром сверх условленной платы.

– Паро-ому! – закричал Игнат, сложив ладони рупором.

– Рано кликать, солнце не село. Сейчас не дозовёшься, хоть пали из арматы.

– Нерадива стала челядь без хозяина. – Игнат чуть не плюнул с досады. – Много их там – сторожей?.. Где все поховались?

– Выйдут. Вы кличьте. Коли что – жильё рядом, хаты справные. Вон, с Пасхи жандарм на постое в Мочарах живёт, он премного доволен. Ну, прощайте, панич! – причмокнув на снулую клячу, мужичок тряхнул вожжами.

Игнат остался один на причале, с дорожным саком и свёрнутым в скатку плащом. Багровело солнце, опускаясь за далёкий чёрный лес. Бледный свет ясного неба постепенно окрасил Палац палевым цветом, сгущавшимся в каменную серость. Ещё раз выкрикнув «Парому!», Игнат прислонился к перилам, достал сигарку и чиркнул фосфорной спичкой.

Глупое положение – видеть дворец, где, может быть, скрыто свидетельство о твоём дворянстве, и не мочь добраться до него! В самом деле, не вплавь же пускаться. Или, действительно, заночевать у селян, а завтра нанять лодочника?..

«Жандарм в Мочарах!.. Самое меньшее – обер-офицер… Зачем он здесь, за пятьсот вёрст от губернского города?»

На стены Палаца легла сумрачная синева, оранжевый закат угас. Во всей округе воцарилась поразительная тишина – даже собачьего лая не доносилось, обычного для деревень. Игнат невольно вслушался, ловя малейшие звуки, но напрасно. Казалось, что потёмки заливают местность как беззвучная вода, накрывая с головой. Бесшумно струилась под сваями медленная Змийка – ни журчания, ни плеска. Её зеленоватая поверхность почернела, обрела зеркальный блеск – настолько ровная, что вот шагни на неё, и пойдёшь, словно по стеклу. Соблазн сойти вниз и ступить на гладь был мгновенным и таким сильным, что Игнат едва преодолел его. Вмиг представилась глубина под ногами, мрачная и немая, от которой ты отделён лишь едва ощутимой мерцающей плёнкой.

Тишь стала почти невыносимой. Бросив в речку окурок – ага! вода таки вздрогнула, пошла кругами! – он вновь громко позвал:

– Паро-ому!..

«Ну, если не отзовутся, решено – иду в деревню».

К его удивлению, на склоне Палацкого холма загорелся огонёк – слабый, синеватый, – и начал спускаться к переправе. В сумерках трудно было различить, кто идёт, но некая тень, потоптавшись на причале, принялась тянуть канат. Паром двинулся в его сторону.

Не дотянув двух саженей до причала, человек на канате выпрямился и застыл. Тусклая масляная лампа у его ног скудно освещала высокую сутулую фигуру в ливрее. Наряд мужчины напоминал о временах императриц – кафтан с галунами, узкие короткие штаны, застёгнутые на пуговицы чуть ниже колен, чулки, старомодные туфли с пряжками. Сивые волосы, как мокрые, свисали паромщику на плечи, а дряхлое лицо его казалось спящим, если бы не блестевшие порой между отёкших век глаза.

– Что вам угодно, пане, в этакий поздний час? – спросил седой лакей глухим, сиплым голосом. Паром сносило незримым течением, и канат напрягся, будто тетива.

– Ночлега в Палаце. По старому праву, – твёрдо ответил Игнат, решив добиться своего, во что бы то ни стало.

– Пане, разве вы тутошний шляхтич?

– Гиляр, из глиньских.

– Нас уведомили, что вы записаны в мещане.

«Ах, медведь вас задави!.. Всё-то вы знаете!.. Поистине, слухи как мухи – в любой грязи повозятся и разнесут по свету…» – Игнату было больно и стыдно слышать, как простой палацкий челядинец, от безлюдья ставленый в паромщики, называет род Гиляров мещанским. Мещанским, господари мои!

– Есть дворянский сход, губернская комиссия – они решат, кто мы. Наша кровь осталась прежней, наша сабля – тоже. – С этими словами Ингат распустил завязки на скатке, развернул плащ и достал спрятанную в нём саблю в ножнах. – Возьми лампу и взгляни… если в гербах разумеешь.

На паромщика-лакея аргумент подействовал – он вновь взялся за канат, и через миг брус обвязки тупо стукнул о причал. Лампа в серой руке осветила герб, украшавший ножны – потёртый, облупившийся, но сохранивший цвет, рисунок и девиз «Semper fidelis» – «Всегда верен».

– Ваша правда, пане – вы Гиляр. – В голосе лакея звучало удивление и уважение. Затем он поднял лампу повыше, чтобы рассмотреть лицо гостя. – Гэй, да вы никто иной як панич Игнась!.. А я – сторож Миклуха, памятуете меня?

– О, как ты состарился! – изумился Игнат. – Или хворый? Что ж тебя паромщиком назначили, неужто больше некому?..

– Я возьму ваши вещи, пане, а вы заходьте на паром. – Миклуха засуетился. – Вмиг перевезу и провожу в Палац… Давно вы в родных краях не были! Должно быть, чуяли, якое было нам опустошение, сколько невинных душ ляхи сгубили...

– А я уж подумал – не забыли ли палацкие про старые права!

– Никогда, – сердито выпрямился сторож. – Мы – всегда верны, як обозначено на сабле. В худобе и в богатстве, днём и во тьме. А что выпытывал вас – не прогневайтесь, таков панский порядок, не мной заведён.

Паром отчалил тихо, словно поплыл по воздуху. Вдобавок, с наступленьем темноты над Змийкой стал собираться туман – дымка его, вначале лёгкая и сизая, будто табачный дым, затем сгустилась, скрадывая и вовсе поглощая далёкие силуэты хат, деревьев, колеи заросшего пути, причал и подножие Палацкого холма. Лишь чёрный дворец виделся над бледной пеленой. От движенья парома туман колебался, плавно вздымался волнами и оседал – Игнату почудилось, что он летит в облаках, подобно аэростату, а под ним бездна мрака, где молча таятся громадные рыбы и скользкие гады.

Вспомнилось – «И гад морских подводный ход» – отчего по коже мимолётно прошли мурашки.

По мере пересечения реки со стороны Палаца стали доноситься звуки, сперва неясные, потом всё более отчётливые – монотонное лягушачье кваканье и протяжное «рьрьрьрьрь» козодоев. Ближе к причалу стали видны и редкие огоньки в дворцовых окнах – чахлые, готовые вот-вот угаснуть, странного синего оттенка, вроде лампы Миклухи.

«Как я их из-за реки не разглядел?»

– Много людей осталось во дворце? – спросил он, пытаясь сосчитать дрожащие пятнышки света, то скрывавшиеся за полосами тумана, то вновь возникавшие, как блуждающие огни болот, что завлекают путников в трясину.

– Людей?.. – выдохнул сторож, распрямляясь от каната. – Кто не убит, не утёк – все налицо. Вот мы и прибыли. Ласково просим в нашу кромежную ночь, панич.

* * *

– Раздобудь мне утром заступ и кирку. – Слова Игнат надёжно подкрепил пятиалтынным, с поклоном принятым Миклухой. – Да пару рукавиц возьми – ваших, мужицких. Если найдёшь помощников, чтобы со мною рыли, награжу всех. И ещё… Ты пережил нашествие – может, случайно видел, где прятали ларцы с бумагами, что были в панской скарбнице?

Мгновение тому назад любезный по-лакейски, Миклуха тотчас посуровел:

– Если и видел, пане, оно во мне останется. Через тот клад многих насмерть замучили. Грех это тяжкий, Иудин – продавать за гроши то, из-за чего другие живота лишились. Мы трыкутом клялись, что не выдадим. Воля пану – искать, нам неволя – молчать.

– Ну, ну, – смутился Игнат, – я только спросил, без посулов.

– Проше пана, не сулите и больше не спрашивайте, – склонился сторож, прижав к груди узловатую ладонь. – Поберегите свою душеньку. Знаете ж, глушинская земля непрочна – на ком грехов больше, под тем и расступится…

Игнат остановил его:

– Довольно об этом. Позаботься насчёт ужина и не забудь про завтрак.

После ухода Миклухи он, сняв картуз, оглядел временное жилище. Жёлтые сальные свечи в шандале с поддонником, тоже с синеватыми язычками пламени, выхватывали из темени полупустого покоя колченогий стол, грубый табурет, широкую кровать, массивный крестовый свод потолка с выцветшими фресками, изображавшими четырёх евангелистов. Впрямь барская причуда – изукрасить спальню как часовню!.. Хлопы – и те, ложась с женой, божницу шторками задёргивают, а тут, случись подобная оказия, изволь миловаться под строгими взорами святых… И лев Марка – вылитый Котлясун, так изображён, что вот-вот прыгнет на спину незваному гостю…

Вообще вблизи, на своём берегу, Палац выглядел целее, чем с причала на стороне Каламути. Конечно, сгоревшая крыша на южном крыле, почерневшие от сажи стены и зиявшие провалы окон остались, а двери под гербом с лягушкой оказались кое-как сколочены из горбыля. В верхнем этаже, со слов Миклухи, щепки целой не осталось. Зато в цокольном часть комнат для жилья годилась, даже мебели для них нашлись. Но потёки на потолке, отслоившаяся краска фресок и отвалившаяся там-сям штукатурка без слов рассказывали, как дожди и снега лихолетья подтачивают опустевший Палац.

На всём лежала печать забытья и разрухи. Где шёлковые штофные обои? Одни клочья от них уцелели и гвоздики. В камине следы золы и обугленный кусок резного деревянного карниза.

О дворце пана в волости говорили, что он немыслимо богат убранством – по сравненью с хатами в кутках, само собой. Лепнина, печи изразцовые, в углах и на каминах статуи, на стенах образы князей и предков, а на потолке в главной зале намалёвана царица с сонмом рыцарей и ангелов. Но Игнат не бывал во дворце в пору его расцвета; теперь же перед глазами, пока он шёл от парадных дверей к спальне, тянулась анфилада упадка. Здесь в бою и пламени рухнул славный век матушки-Екатерины, островком сохранившийся в топях Лукони, словно последний буй-тур в польских дебрях. Отсюда, из болотных туманов звучал трубный зов старого воина – вызов на бой любому, кто осмелится, – пока не смолк под грохотом ружейных выстрелов.

Огни с просинью, тишь медленной воды под стенами Палаца, сырая мгла коридоров, далёкие шорохи – здешняя атмосфера навевала настроение в духе «кладбищенской поэзии». Впору спросить чернил, бумаги, очинить перо и написать –

Тут бал и пир гремели встарь,

Искрился яркий фейерверк,

А ныне мрак здесь государь,

И хор умолк, и свет померк

Здесь молодицу кавалер

В объятья пылко заключал

А ныне оба – прах и тлен

Погасли свечи, кончен бал

«Что-нибудь о бренности. Пусть сентиментализм не в моде – писать наперекор всему вполне романтично».

С опаской присев на кровать – вдруг треснет, трухлявая? – Игнат расслышал за дверью тихие шаги.

«Ужин! – Сразу сжался пустой желудок, предчувствуя трапезу. – Надеюсь, что Миклуха догадается прибавить к блюдам винца!»

– Пан позволит? – спросил девичий голос, и дверь открылась.

Вошла девчина в зелёной шнуровке, обшитой серебряным галуном, широком ситцевом платье цвета умбры. Волосы её были убраны под бумажный бланжевый платок, а широкие рукава белизной соперничали с нежной кожей. В руках она несла накрытый рушником поднос, на котором глаз угадывал полуштоф.

Впрочем, взор Игната едва скользнул по подносу – его сразу увлекла поздняя гостья, прямо-таки приковала к себе внимание юноши.

Кто она? Хлопка?.. тогда почему носит дорогой ситец? Черты лица изящны, утончённы, румянец на ланитах свеж и ярок – ни следа лучей майского солнца, которое смуглит всех полевых работниц. Золотисто-карие глаза прелестницы с интересом, чуть насмешливо и слишком смело для крепостной изучали панича. Шнуровка на ней была стянута будто корсет, подчёркивая тонкость талии и высоту груди.

И запах духов! Отнюдь не пачули, аромат куда изысканней – жасмин.

«Наверно, она из служилых, в Палаце кормившихся от щедрот пана, – определил Игнат. – По виду мне ровесница – значит, при польском нашествии ей было лет десять, двенадцать. Почему не узнаю?.. С детьми палацких я играл, в прудах купался, были там и девчатки, но эта – как её зовут? Нет, милая, ты не крестьянка, хоть и притворяешься!»

Умение на глаз угадывать сословие и важность встречного – великое искусство. Встав, Игнат отвесил вошедшей неглубокий, но почтительный поклон:

– Вечер добрый, панна. Игнатий Гиляр, к вашим услугам.

– Что это вы, услуживать мне будете?.. – лукаво усмехнулась она, и последние сомнения секретаря рассеялись.

– Как прикажете именовать вас?

– Зовите Павкой, – дёрнула она плечиком.

– Это звучит слишком по-мужицки, не к лицу вам, – заметил Игнат, принимая поднос. – Павлина, верно? Многих же окрестили в честь панской внучки…

– В честь девы и мученицы Римской! – осердилась она, но поднос отдала, позволив юноше мельком коснуться её пальцев.

«Да уж, этими руками не картохи чистить!»

– Позвольте спросить, из каких будете?.. – Сняв рушник, Игнат обнаружил более чем скромный ужин – вялую бульбу, политую маслом, побуревшую от лёжки солонину, ломоть чёрного хлеба и мерную бутылку с вином цвета мёда. Откупорил, вдохнул запах – ах! из панских погребов!..

Отчего-то Павлина замялась, а после выпалила, будто наудачу:

– Из Гарабуг.

Умно сказала – Гарабуги жили в Пасовище, от дворца к востоку, что называется «от нас не видно, хоть бы вы горели». Если Гиляры и встречались с Гарабугами, то лишь по пиршественным дням, когда пан Гапон угощал и поил мелкую шляхту на лужайках близ Палаца.

– Рад, что вас миновал ужас войны. Мы были менее счастливы.

«Так, стол накрыт, а панна остаётся?»

– Вы… служите? – спросила она.

– В секретарях.

– Боровец? Санкт-Петербург?

– Москва.

– О… Почта ходит к нам редко – что в столицах? Печаталось ли новое у Пушкина?

У Игната остановилась рука с полуштофом. Сколько же тут живут без почты?

– Он убит.

– Как?..– ахнула девчина, прижав кончики пальцев к дрогнувшим губам.

– В прошлом году, на дуэли. Говорят, государь взял на себя попечение о семье Пушкина, выплатил его долги.

– Поэт погиб… – опустив глаза, печально молвила Павлина.

«…невольник чести, – крамольно блеснуло в памяти Игната. – Тут мы во вкусах не сойдёмся – мне ближе Баратынский».

– Слава Богу, есть поэты на Руси – вам будет, что читать.

– У вас есть с собой любимые стихи?

«Вот! Сельская шнуровка, головной платок – а порода шляхетская. Девка из дворни книгу не попросит!.. Удобный повод продолжить знакомство. И… чего греха таить, я рад».

– Надеюсь, мой почерк разборчив. – Вручая Павлине записную книжку в кожаном переплёте, он улыбнулся как можно дружелюбнее и заговорил с надеждой:

– Я думаю пробыть здесь месяц-два. Можете читать, сколько захотите. Если будет возможность увидеться завтра… Уверен, Миклуха уже выложил мою историю, так что с утра я – в парке, в роли землекопа. Узреть вас при свете солнца было бы втройне прекраснее, чем при свечах… «Да скроется тьма!», как сказал поэт.

Книжку она приняла благосклонно, поблагодарив Игната лёгким книксеном, но на последние его слова нахмурилась, поджала губы:

– Нет, пан Игнат. Пусть будет тьма, иначе… Лучше встретиться после заката.

– Но где? Эта комната вряд ли подходит для встречи…

– Я сама изберу место. Ждите.

В груди Игната мало-помалу разгорался жар. Свидание!.. завтра! Ему уже казалось, что сутки впереди – ужасный, нестерпимый срок, который вряд ли можно выдержать, не впав в отчаяние.

«Что со мной?.. Выходит, я вернулся к пепелищу, чтобы найти ту, которая при моём отъезде была столь невзрачной девчаткой, что я не замечал её? А теперь от неё, расцветшей, не могу оторвать глаз, не в силах совладать с собой?»

– Панна Павлина, обещайте, что придёте.

– Клянусь, – быстрой рукой осенилась она троеперстно.

А в дверях оглянулась. Сверкнувшие золотом глаза её были ярче, чем можно ожидать после первого знакомства:

– Только не сочтите, что я морочу вас кокетства ради… Мне очень… очень хочется увидеть солнце…

И скрылась, оставив в спальне тающий запах жасмина.

Лишь когда Игнат перевёл дыхание, он осознал, что она осенилась трыкутом – лоб и плечи, не коснувшись живота.

* * *

Перед оплывшими свечами, с полуштофом хереса – в столицах такой до империала стоит! – он погрузился в грёзы, рассеянно глядя на стрельчатое окно спальни. Части стёкол в нём не было, их замещали доски, а в пустоты дышала снаружи иссиня-чёрная ночь – там соревновались жабки с козодоями.

«К слову, где соловьи и кукушки? Завтра у меня свидание при звёздах – неужели без соловушек?.. И кто мне напророчит, сколько жить осталось?»

Очинил карандаш, открыл дневник. Чем знаменателен нынешний день?

«Как назвать мой милый край – страна снов или страна воды? Свернув сюда со столбовой дороги, я постоянно ощущаю близость вод и нахожусь в некоем сновидческом пространстве. Повинуясь круговороту воды, я вернулся сюда, но, согласно Гераклиту, нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Величественный Палац, в детстве вызывавший моё жадное любопытство, даже восхищение, притягательный своей недоступностью, стал подобен громадному склепу, но и сейчас он полон загадок.

Кто она, Павлина Гарабуга? Зачем явилась мне и почему поспешно скрылась? Что я чувствую к ней?.. Она упомянула «деву и мученицу Римскую», значит, скоро её день ангела – если я не ошибаюсь, и речь идёт о той Павлине, которая была заживо погребена под грудой камней.

Её лицо нейдёт из памяти. Есть в нём нечто неуловимо знакомое, но я не могу вспомнить, что именно. Поэтому я должен вновь её увидеть…»

Настолько замечтался – даже забывал снимать нагар и лёг, не потушив коптящих свечей.

Когда его сморила дрёма, во сне возникли голоса.

За дверью, в коридоре, слышалось, как эхо – неясный топот множества ног, звяканье железа, вздохи, стенания и неразборчивые речи, гневные и жалобные:

«Кровь собачья, семя лягушиное! Где они, куда спрятались?.. Всюду смотрите, в каждую щель. Чуть там зашевелится – колоть штыком, растоптать каблуком».

«Ой, браты, горю я, горю! Жжёт! Погасите меня, Христа ради!»

«Пригвоздить всё, что движется. Пронзить железом. Любую тварь, какая попадётся на глаза!»

«Тошно мне, сил нет!.. Святой отец, будет ли мукам конец?»

«Исполняйте обет, лайдаки. На то воля Святого Престола».

Свечная вонь, дурман болот и винные пары – если они смешались в голове, над ложем спящего витает хоровод причудливых видений!..

Заснув вполпьяна, Игнат пробудился на диво легко и здорово, без ломоты в затылке. В дыры готического окна косо заглядывали лучи солнца, доносился щебет птах.

Кто-то потихоньку, чтоб не будить спящего панича, поставил у стены кирку и заступ. На столе Игнат нашёл рукавицы и холстяной фартук каменщика, а также постный сельский завтрак из бульбы с маслом, хлеба и кваса. Ведро воды, урыльник, утиральник – челядь позаботилась о госте и выскрёбла натёкшее в поддонник сало. Только бриться предстояло самому, из-за отсутствия цирюльника.

«Ну-с, где обещанные землекопы?.. Ладно, Игнась, будет тебе. Нынче барыш-день, все на севе. Люд вкладывает зёрна в землю, чтобы собрать урожай, а ты, напротив, должен вынуть из земли готовое. Фартук, должно быть, с намёком положен – придётся булыги ворочать. Может, Миклуха даёт мне понять, что ларцы валунами заложены?»

В коридорах ни души! Осталось пожать плечами. Поудобнее взвалив на себя инструменты, он отправился из Палаца в парк, вполголоса читая, что положено перед посевом –

Народи, Господи, с полгарнца три гарнца

Народи, Господи, на птиц небесных,

На нищую братию, на всех православных,

На голодающих, на воров и на немощных,

На всякого приходящего и заходящего!

Если в соловьиный день мальцом ходил на сев, этот стих до седины помнить будешь.

* * *

К северо-востоку от дворца без малого на три версты рос парк в английским стиле, разделённый на урочища озерами, ручьями и болотцами. Всегда густой, а ныне ещё и неухоженный, он подступал к самым стенам Палаца. В нём прятались здания служб, а дальше, по аллеям из вековых лип, дубов и лиственниц, дорожки расходились врозь – к сумрачным зарослям елей и сосен, к каменным мостикам и павильонам, спрятанным за деревьями. Взяв влево, Игнат пошёл краем парка, где открытый склон позволял любоваться живописными окрестностями – тут видна была вся панорама долины, копаные пруды на реке Рудке, а выше по ней – запруда с водяной мельницей.

Майский ветер шевелил ярко-зелёную листву берёз. Порхали бабочки. Шмели и бронзовки вились над цветущей сиренью – благодать! С воодушевлением осматривая округу, Игнат едва не свалился в яму, по краям заросшую травой.

«А, здесь уже копались до меня! Значит, идём дальше».

География панского парка была ему знакома – тут детворе разрешалось резвиться, исключая мавзолей с каменными идолами и беседки, где отдыхал пан. Осталось угадать, в каком приметном месте зарыты ларцы с грамотами.

«Как бы это сделал я? Избрал бы неподвижный и надёжный ориентир, отсчитал от него сколько-то мер в определённую сторону, то есть к другому ориентиру, и там вырыл бы яму достаточной глубины. Скажем, в два аршина. Осталось обойти все местные сооружения… или припомнить, от какого павильона какой монумент виден. Исключить места, где рылись раньше. Ларцы там, куда никто заступ не втыкал, а поросль там должна быть молодой. И так продолжать весь Петров пост. Или далее. Чего ради я взял инструменты?.. Для начала мне нужны лишь глазомер и карандаш с бумагой».

Но возвращаться в Палац не хотелось, а кирка с заступом и сабля не тяготили. Сабля – это святое. Батюшка, когда возил в поле навоз на телеге, втыкал её рядом с вилами, чтобы все видели – шляхтич едет.

На западе топорщились молодым камышом спущенные пруды, на юге сине и весело поблёскивала Змийка. В полуверсте от Игната к берегу причалила лодка, и кто-то двинулся в его сторону вдоль склона.

«Ещё соискатель сокровищ? Если ты, дружище, прибыл за тем же, что и я, нам придётся делить парк, как Польшу. Догоняй, я иду «до лясу».

По Гадзючему ручью он скоро пришёл к мавзолею и убедился – дверь давно выломана, внутри пусто, грязно и разорено, только стерегущие вход осирические статуи со скрещенными на груди жезлами и плетями остались, как были. Зато теперь Игнат мог прочесть буквы иудейского письма над входом. Причём двояко – «свидетель» или «вечность». На постаментах статуй виделись знакомые трыкуты.

Поразительно, что здесь не изрыли всё до белого песка. Видимо, удовольствовались тем, что выломали в мавзолее пол и в сердцах отбили нос правому Осирису.

«Приступим!»

Он успел разметить линии поисков во все стороны от мавзолея и приготовился копать, когда из кустов к нему вышел немного запыхавшийся жандарм. Воинственно усатый, в фуражке, бирюзовом сюртуке с погонами, серых брюках навыпуск, с драгунской саблей, украшенной анненским крестом-«клюквой». На Игната, уже обряженного в рукавицы и фартук, он взирал строго и важно.

Жандарм в России – неотвратимое явление природы, вроде градобития. Рано или поздно он придёт, хоть ты молись.

– Штабс-ротмистр Казарчук. С кем имею честь?.. – Обер-офицер небрежно приложил два пальца к козырьку. – Потрудитесь предъявить ваши бумаги.

Российский обыватель, покидая место жительства, даже просто выходя из дома, всегда должен что-то иметь для оправдания. На этот счёт Игнату было чем порадовать жандарма – вот билет на трёхмесячный срок, а вот, обратите особое внимание, письмо сенатора.

Последнее подействовало более чем благотворно – замкнутое выражение лица штабс-ротмистра сменилось мягким, почти добродушным. Сняв фуражку и утерев вспотевший лоб платком, Казарчук сел на каменный барьер, опоясавший мавзолей.

Приезжий оказался чист перед законом, как с ним поступить?

«Очередной претендент на дворянское звание. Много их здесь было, свободных от налогов и телесных наказаний. Слишком много. Но иным всё же везёт подтвердить благородство. Стоит беседовать с ним деликатнее».

– Вот как – архив, коллегия иностранных дел… Теперь вы вне подозрений, можете вести раскопки. Все находки предъявляйте мне, под опись и для рассмотрения. Я квартирую в Мочарах. А вы, стало быть, во дворце ночевали?..

– Так точно, ваше благородие.

– И как там… всё спокойно?

– Неуютно – разор в комнатах, окна выбиты.

– Прислуга хороша ли?

– Один сторож… – Игнат помедлил, размышляя, как назвать Павлину, – и девушка из вольных.

Только сейчас он приметил, что снисходительная мина жандарма – маска, сквозь которую за ним наблюдают пристальные, цепкие глаза.

– Где живет челядь?

– Затрудняюсь сказать. Дворец велик, их мало… Видимо, в людской. Помещения Палаца мне плохо известны – туда пускали по соизволенью пана или по крайней нужде. Есть жильё в парке, всех строений и за два часа не обойдёшь.

Слегка кивнув, жандарм ещё раз смерил глазами Игната и его вещи, как под опись сопоставил увиденное – фартук, кирка, рукавицы, воткнутая в землю старинная сабля.

«Не фармазонский ли обряд здесь совершает секретарь? Вид у него разночинский, несолидный. По причёске судя – артист или художник. Благонамеренный ли человек?»

Вдобавок подножья идолов у входа в мавзолей – с особыми знаками. Подозрительны эти магические треугольники. Надо архиереем быть, чтоб отличить Всевидящее Око от Лучезарной Дельты масонов…

«Когда же ты уйдёшь?» – томился тем временем Игнат.

– Его превосходительство поступил мудро, послав в Глушину здешнего уроженца. Кому как не вам знать тутошние, – щегольнул Казарчук знанием языка, – порядки и обычаи. Что говорили в волости о старом пане?

– Строг. Справедлив. Шляхетный воин, отмечен наградами, даже из собственных рук императрицы.

– А странности какие-нибудь, причуды?

– Ваше благородие, я был слишком мал, чтобы запомнить что-то особенное. Детский разум!.. Покидали мы Глушину в панике. Лишь позже я узнал, что пан с внучкой исчезли.

– И не они одни, – буркнул жандарм в усы, наблюдая за присоединившейся к их компании крупной лягве – нежно-зелёная, с разводьями цвета умбры на спинке и выпуклыми золотистыми глазами, она прыжком выскочила из травы и застыла. Казалось, она вслушивалась в разговор. – Следствие три дюжины пропавших насчитало, крепостных и вольных. Как в воду канули… Или подлинно в воду, что называется, с концами. Если верить свидетелям, от мук полубезумным, все сошли по ступеням в подвальный колодезь и взорвали оголовок порохом. Камнем завалено, сапёрному полку не разгрести… Ишь, пучеглазая, уставилась. Кыш!

«Заживо погребена под грудой камней» – тенью вернулась дневниковая строка. Глаз уловил движение руки жандарма к камню, а рассудок угадал его желание метнуть булыжник в замершую жабку.

– Нет!.. Стой!

Лягушка очнулась, скакнула и скрылась в зарослях. Жандарм оторопел, отдёрнувшись от Гиляра, в мгновение ока оказавшегося между ним и гадиной.

«Хорош артист!»

– Что за выходки?.. Что вы себе позволяете?

– Хотели разузнать наши обычаи? – с нажимом заговорил Игнат. – Вот вам наглядный пример – никто, никогда в Глушине не смеет обижать лягушек или жаб. Прошу простить меня за резкость, ваше благородие. Я отнюдь не был намерен оскорбить вас.

Жандарм хмыкнул, покачал головой и… улыбнулся:

– Благодарю вас. Убедительно, доходчиво. Если вспомните другие местные традиции, пожалуйте в Мочары – всегда готов выслушать. Зовут меня Антон Иванович. А что гласят поверья? Убить лягушку – дождь пойдёт?

– Много что случится после этого, – отпустило и Игната. – Родники иссякнут, вода станет ядом, как в казнях египетских. И у того, кто поднял руку, жена не разродится…

– Достаточно. – Взгляд жандарма стал тревожным, если не испуганным. – Продолжайте свои занятия.

Провожая его взглядом, Игнат заметил – Казарчук ступает осторожно, словно под травой лежат куриные яйца, а он их раздавить боится. Даже шевелит траву перед собою сабельными ножнами, прежде чем сделать следующий шаг.

* * *

За светлое время дня Игнат успел наметить с десяток мест для раскопок и в двух из них вырыл ямы себе до подмышек. Кроме почерневших, сгнивших сучьев, мелких камней и осколков бутылочного стекла – никаких находок. Да, попалась бурая старинная подкова, на счастье.

Как угадать верное место?.. Семь лет прошло, трава всё затянула, осевшая земля под снегом и дождями сгладилась – а может, верный пану Миклуха подсыпал землицы или посадил над кладом куст сирени.

От мужицкого труда Игнат покрылся испариной, мускулы сладко ныли, да и желудок о себе напоминал. Полуштоф воды, взятый в дорогу, давно кончился, пришлось сойти к ручью и наполнить его вновь. Здесь на глаза попалась беседка, увитая пожухшим за зиму хмелем – туда-то Игнат и направил стопы.

«Раньше там прохлаждался Гапон – теперь я!»

Славно представлять себя великим паном! По крайности – счастливым человеком. Сидишь на каменной лавке, нога на ногу, лениво дымишь сигарой. Рядом на платке остатки хлеба от завтрака, долина ручья озарена солнцем, клонящимся к закату… Что панталоны перепачканы землёй, волосы встрёпаны, плиты пола застланы многолетним ковром палой, истлевшей листвы – это пустое. Вокруг безлюдье, приглушенный шелест деревьев и полная свобода, невообразимая в Москве.

«Вдруг ларец найдётся… завтра? И там – именно наши бумаги. Тогда надо ехать в губернию и предъявлять их комиссии. Потом оформлять грамоту на дворянское достоинство… А дальше?»

При мысли о том, что придётся отстраивать Глинь, Игнат нахмурился. Стройка это деньги, а земля потребует работы. Оставить место у Малиновского, дающее кое-какой доход, и перебираться в Глушину?.. После столичной жизни неуютно снова стать «лапотным шляхтичем» среди болот. Как быть?..

«Но – Павлина!.. – вздрогнуло в груди. – Разве ты сможешь покинуть Палац, не увидевшись, не объяснившись с нею?»

Будто неслышный голос из-под купола беседки стал нашёптывать ему:

«Ты кандидат, Игнатий. Тебя ждёт чин коллежского секретаря – лишь поступи на службу. Год за годом – и ты дворянин по чину, «высокоблагородие», затем «высокородие», «превосходительство». Свой дом в Москве, а то и в Петербурге, собственный выезд, шитый золотом мундир, выгодный брак… К чему рыть ямы в заброшенном парке? Поезжай обратно. Мелкая шляхтянка из жалкого Пасовища – не пара будущему статскому советнику».

«В самом деле…» – Игнат задумчиво поднял взгляд – и обмер.

Оттуда, из тени купола, из его зенита смотрел вниз устрашающий маскарон – лик, состоящий из выпученных глаз, вдавленных ноздрей и широкого сжатого, почти безгубого рта. По окружности его смутно проступали знаки, как на циферблате.

От немигающего взора сверху исходило ледяное, цепенящее очарование – насилу стряхнув его, Игнат взобрался на лавку, даже привстал на цыпочки, запрокинув голову, чтобы разглядеть знаки, и с трудом прочитал –

Depositumcustodi

То есть – «Сторожи доверенное».

«В хорошеньком же обществе изволил прохлаждаться пан!.. То-то нам, детям, запрещали заходить в беседки!.. Увидишь эти буркала – так и останешься торчать посреди пола, вроде статуи Осириса. Но… что означает надпись? Что стережёт жабья личина?»

Если есть нечто под её присмотром – оно прямо перед глазами маскарона.

То есть под полом беседки.

Сорвавшись с места, Игнат побежал за инструментами, благо, они неподалёку. Пока вернулся, пока разгрёб слежавшиеся листья, солнце опустилось ещё ниже и ушло из вида. Беседку заполнила синяя тень, ветер стих, парк умолк – опять возникло гнетущее чувство, будто долину ручья и всю округу заливают призрачные воды тишины.

Очищенные, плиты пола оказались мозаичными. Часть кусочков смальты выпала, остальные складывались в сложный ломаный узор, похожий на простонародную вышивку. И так, и эдак вглядывался в него Игнат, заходя с разных сторон, пока не различил влитые в узор буквы – древние, забытые во времена литовской власти, но памятные тем, кто чтит старину. Этими буквами украшали притолоки, колыбели, изголовья, по ним Игнатик учился читать, водя пальцем по надписям и повторяя за маменькой «Храни Цмок моё дитя», «Добрый сон всю ночь», пока не пришла пора школьной учёбы и иной азбуки.

Узор гласил – «Лежит псарь Богуш … положен Маия месяца в 20 день 17.. на пять десят лет … и выжлицы две»

С восточной стороны парка подступала, сгущалась темень. Игната мало-помалу пронимал знобящий холодок, ползущий от Гадзючего ручья. Шальная мысль – добыть лом, выворотить плиту, – прыгнула лягушкой и затаилась в глубине сознания. Чур меня, чур, чур.

«Здесь другой клад, не мой. Год, который год был обозначен?.. Двадцатое мая – ближе, чем день ангела Павлины… Наверное, никто жандарму сказок на ночь не читает, старин не рассказывает… Где уж ему всё выспросить и вызнать, чужаку-то! Значит, толки о пане Гапоне – не басни, не вымысел…»

Дико и странно было Игнату, сыну века Просвещения, стоять с заступом над плитой и думать о невозможном. Разве такое бывает? В мире аэростаты, электричество, железная дорога… Там печатные станки тысячами выбрасывают листы, которые сошьют в энциклопедии, учебники, справочные тома, там светочи научной мысли, а тут перед тобою – плита минувшего столетия, и нет ни сил, ни смелости поднять её, а сверху следит каменная жаба, неусыпный страж.

«Пора в Палац. Успеть до заката. Нет желания видеть, кто в парке ночами гуляет».

Когда в ручей что-то плюхнулось с берега и поплыло под водой, рождая слабые волны, он вздрогнул и чуть не шарахнулся от звука, столь внезапного в глухой тиши…

– Вечер добрый, панич! – окликнул его у дворца Миклуха. – Ужин ждёт вас, горячий. Коли жаждете омыться, так и ванна приготована, и платье чистое на смену. Что грязное, всё выстирают и просушат до утра.

Набрав в грудь воздуха, Игнат почти собрался объявить: «После завтрака я уезжаю. Будь готов с утра встать на паром. Пропадайте тут в разрухе – с вашими зарытыми на срок псарями, кладами, болотными огнями и могильными Осирисами. Цмок вас заешь!.. Игнатия Гиляра ждёт блестящая столичная карьера – так мне жаба с потолка сказала. Высокий чин! Театры! Салоны! Награды!»

И тут безмолвие позднего вечера нарушила трель соловья – первая в году, ещё робкая. На исчерна-синем небосводе замерцали бело-голубые звёздочки, дуновение ветерка донесло слабый аромат жасмина. В долине за Змийкой там-сям теплились редкие огоньки. Защемило сердце.

«Я остаюсь. Это моя земля. Хоть навоз возить, но воткнув саблю. «Всегда верен», холера ясна!»

– Что панна Павлина? – спросил он. – Здорова ли, чем занята?

– Одевается, як на шпацыр. – Миклуха чуть заметно улыбнулся. – Прикажете ей доложить, что вы вернулись?..

– А не прикажу – ведь доложишь?

– Гости у нас редкость, пане – о чём дворне судачить, ежели не о приезжих?

* * *

Сменная одежда оказалась по размеру, но того фасона, что носили в годы суворовских побед – бархатный кафтан, шёлковый камзол, штаны вроде кюлот и чулки. Вещи казались почти новыми, лишь горький запах полыни намекал, что они извлечены из недр господских сундуков.

Игнат опасался, что будет смешон в таком виде, однако платье сидело удобно, как для него сшитое, а походив в нём взад-вперёд для пробы, он сам себе показался молодцом.

«Ещё бы треуголку, полумаску чёрную – и на бал-маскарад!.. Но что скажет панна?»

Павлина для свидания выбрала тот же наряд, что и вчера. На вольном воздухе, вне стен и синего света свечей, она казалась в нём прелестнее, чем в прошлый раз.

Панна заставила его помучиться, искать, и появилась на глаза, только когда он вышел из дверей наружу.

– Прекрасно выглядите, пан Игнат.

– Благодарю за комплимент. Понравились ли вам стихи?

– Весьма милы, светлы. Хотя встречались и тёмные, завораживающие.

– Например?

Она обратила взор к реке; глаза её казались светящимися, как влажные звёзды:

Ночь, как колодец без дна

Мир залит прозрачною тьмой

Только сияет луна,

Сомнамбул зовёт за собой

В мире ночной тишины

Луне подчиняются сны

– Автор не обозначен.

«Это моё», – едва не вырвалось у Игната; он сдержался, лишь заметил:

– Так бывает в поэтических кругах. Отрывок на слуху, а стихотворец неизвестен.

– Верите ли – мне показалось, что стих написан здесь, в Палаце…

«Страна воды и снов! Разве мог я написать что-то иное?»

Между тем Павлина продолжила, глядя на угловую башню дворца:

В башне Забвения

медленно время течёт

В башне Забвения

годы теряют счёт

Год прошёл или тысяча –

не имеет значения

Гулкое эхо слышится

в башне Забвения

«Что, она ворожея?.. Как угадывает?.. Да, эта самая башня! Сколько раз я смотрел на неё, то восхищаясь, то дрожа, пытаясь вообразить, что там происходит, какие тайны скрыты за стенами, и правы ли шептуны, говорящие о пане невесть что…»

– Это напомнило мне другие строки, пан Игнась –

– Ты скажи мне, зеркало, чистая вода –

Где же моя молодость, и ушла куда?

– Ей не выплыть никогда из моих глубин –

Горе оплело чело сеткою морщин…

«Назвала ласкательным именем. Игнась, смелее!»

– Панна, вам ли о морщинах говорить? Вы в расцвете юности…

– Ах! – Голос её страдальчески дрогнул. – Кто видел польское опустошение, тому молодость не в радость! Стоит умилиться ночным цветком, заслушаться пением птиц, как вспоминаешь кровь, выстрелы, крики… Это происходило здесь, и память отравляет каждое мгновение, когда я готова верить в лучшее. Я была счастлива и беспечна, но какие-нибудь два часа перечеркнули мои мирные годы. Детство словно покрылось дёгтем. С тех пор я не могу вырваться из плена воспоминаний – только отвлечься на время, забыться… Поэтому я глубоко признательна за то, что вы приехали в Палац.

– С той поры я не бывал здесь, – помолчав, сумрачно заговорил Игнат. – Что проку возвращаться, если кут сгорел дотла?.. В парке я встретился с жандармом, квартирующим в Мочарах – он рассказал о разорении Палаца… Должно быть, здесь творились ужасающие зверства. Жаль, что кавалерия пришла с задержкой и не смогла спасти палацких. Одно радует, хотя эта радость жестокая – от расплаты ляхи не ушли.

– О, да! – В тоне Павлины прозвучала нотка ярости. – Они платят за свои дела до сего дня. Жгите свечи, пан Игнась, жгите много, и вы причаститесь к нашей мести. Пусть горят ярко!

– Тот день достоин трагедии или баллады. Поэты воспевают воинов, но их перо редко касается жертв войны. Жандарм поведал о необычайном – будто бы часть людей сошла в колодезь и предпочла гибель бесчестью. Как древние герои… или те греки, что взрывали себя порохом перед лицом турецких варваров, чтобы не попасть в руки врага. Вот славная смерть и прекрасная легенда!..

– Не смерть, – тихо отозвалась Павлина, отведя глаза; затем взглянула на Игната с интересом. – А вы романтик!..

– Ныне романтика – как воздух для птиц или вода для рыб, мы ею дышим. Даже те, что учились со мною и стали чиновниками, в душе байроничны до крайности. Не скажу о молодёжи из уездных, но губернские или столичные – многие, многие. Под их вицмундирами бьются сердца разбойников, цыган, корсаров!..

– Да уж, – певуче отозвалась Павлина, – чиновные крючки сродни разбойникам.

Их взгляды встретились, и молодые люди рассмеялись вместе.

– Вам бы комедии писать, Игнась. Под вицмундиром – корсар!..

– Позволите звать вас Павой? Или Линой, что лучше?

– Я подумаю. Зачем спешить? Давайте любоваться ночью. Слышите – соловьи!.. Вы сделали меня счастливой. В вашем обществе я словно смыла с себя наваждения прошлого… Здесь мне знакомы все места, могу везде пройти даже с закрытыми глазами. Что вам показать?

– Башню! Всегда мечтал увидеть её изнутри.

– Идёмте.

* * *

О, весеннее утро! Ты гонишь прочь ночные мороки и воскрешаешь надежды. Тают туманы в низинах, где ещё виден подтаявший снег, уползают в свои норы нечисть с нежитью.

Перед восходом петухи в курятниках – каждый с великим гонором, будто коронный гетман! – бьют крыльями, звонко поют. Из-за горящего как пламя окоёма вырываются лучи солнца. В синеве неба молниями носятся стрижи, слышен их суматошный писк. Открываются белые бубенчики – цветы ландыша, – источая сладостный аромат. В хатах пробуждаются к дневным трудам селяне, зевая, потягиваясь и крестясь со словами: «Слава Богу! Свят Дух по земле, а дьявол сквозь земли, теперь бояться нечего».

При далёких криках петухов проснулся и Игнат с мыслью «В небесахк заутрене звонят».

Душа его была полна воспоминаний, мечущихся как стрижи. Павлина, башня…

Туда вела винтовая лестница. Там прежде ходил только пан, дворецкий, камердинеры или приглашённые персоны. Теперь в башенных покоях жили летучие мыши, а под разбитой кровлей гукала сова. Синеватые огни свечей распространяли зыбкое, неверное сияние, едва обозначавшее во тьме заплесневелые обломки мебелей, хлам на полах, гвозди от сорванных ковров на стенах.

«Здесь была библиотека пана. Он много читал», – поясняла девчина.

«Говорят, среди его книг имелась одна, в чёрном переплёте из запретной кожи…»

«Вот глупости. Зачем повторять хлопские россказни?.. Знание пан унаследовал от предков и хранил в шляхетской крови, не в книгах».

«От Каря Гроды?»

Павлина удивлённо повернулась к нему:

«Вы слышали о Каре Старом?»

«Noblesse oblige– благородство обязывает, как говорят французы. Вдобавок, я из лучших в университете, а мой патрон, сенатор Малиновский – корифей археографии».

«И всё-таки верите в чёрную книгу?»

Её улыбка заставила Игната устыдиться своей похвальбы, но красавица утешила его:

«Вы не одиноки. Предания Грода-Глушинских гласят, что пан Гапон был зван в Царское Село к императрице и имел беседу наедине с государыней – в год, когда масоны обезглавили Людовика. Трудно судить, насколько верны слухи, но якобы речь шла о чёрнокнижном знании…»

«И что же?»

«Его наградили, но до воцарения Александра Благословенного он ко двору не возвращался, а затем попал в немилость. Смотрите – у этого окна пан обыкновенно встречал рассвет в равноденствие».

«Жаль, к весеннему я опоздал. Но… Если мы с вами осмелимся дождаться третьих петухов… Ради вас, панна, я готов бодрствовать ночь напролёт».

В ответ Павлина вздохнула:

«Я бы согласилась, но… Предпочитаю ночь».

«Почему?»

«Не спрашивайте, просто примите это. Темнота мне привычна, в ней есть своя прелесть. Ночные птицы и цветы загадочны, лиричны. Тишина даёт простор мечтам и мыслям. И ещё… ночью люди спят, каждый из них слаб и беззащитен как невинное дитя. Можно без опаски сидеть рядом с душегубом, от которого днём убежишь в ужасе. Можно слышать, как подлец во сне лепечет правду, которой он при свете избегает как чумы. Никто во сне не занесёт над другим саблю, не замыслит кровавого дела. Сон это мир и добро, одним он плох – слишком похож на смерть…»

«Вы читали Сервантеса?» – Игнату с трудом верилось, что девчина из Пасовища знает переводы с испанского. Хотя её на диво правильная речь и знакомство с историей Грода-Глушинских уже дали понять, что Павлина вовсе не проста.

«Хотите испытать мои познания?» – хитро улыбнулась панна.

Так, говоря о множестве разных вещей – и пустяковых, и важных, – они блуждали с подсвечником по пустынному Палацу, потом оказались снаружи и…

Как только миг их поцелуя вспомнился Игнату, сердце его затрепетало.

Но то был краткий миг, и сразу панна растворилась в темноте, шепнув на прощание: «Завтра!»

Можно ли заснуть после такого?!

Разумеется, если найдёшь в спальне на столе бутылку хереса и пригубишь стаканчик.

А потом…

Сев в постели, он потёр лоб. То, что происходило наяву, помнилось ярко и чарующе, а вот сонные видения всплывали из глубины памяти медленно, отрывочно, как клочья документа, которые не соберёшь воедино.

Шаги.

Много шагов за дверью, снова злые голоса – слабые, шипящие и шелестящие.

«Святой отец, вот следы. Они ещё влажные. Шаг короткий, ступни узкие – здесь шла девчина».

«Мы на верном пути. Держите клинки наготове. Все помнят, что должны делать? Кровь освободит вас».

«Да, отче!»

«Истомились впотьмах наши душеньки…»

«Ох, воли хочу как хлеба! Хоть каплю бы воли от Бога, огонь загасить…»

«Чуете? Тут человек в покое».

Нечто коснулось двери, заскреблось. Послышалось сопение, словно кто-то принюхивался.

«С ним вострая сталь. Старая сталь, красным соком омытая. Лезвие тонкое, жарко заточено».

«Он один. Что, браты, наляжем плечами? Или ногами вышибем?»

«Не поддаётся!»

«Трыкутом заперто, будь он проклят. Тьфу, тьфу, тьфу!»

«Рассвет близко. Уйдём. После вернёмся».

Поёжившись, Игнат мотнул головой – сгинь, кошмар! Вот же приснится порой!..

«Больше перед сном – ни капли!»

Бодро позавтракав и одевшись, он собрал инструменты, вышел из спальни. Мельком, чтобы надёжно убедиться в нереальности ночных видений, оглянулся на дверь – теперь при свете. В темноте-то её некогда рассматривать.

Над дверью вырублен был треугольник с грубо намеченными образами кота, ящера и волка, а по филенке наискось шли длинные царапины, как бы следы когтей или ножей.

«Так. И кого мне об этом спросить, чтобы в другой раз лечь спокойно?.. Павлину? О, нет – легче умереть, чем выглядеть трусом. Миклуху?.. Этот промолчит. Но… кажется, есть тут человек, который сможет мне ответить».

* * *

– Ба, какой гость! – воскликнул Казарчук, узрев на пороге Игната. – Признаться, ожидал вас, но не так скоро. Уже есть находки?

– А вот, Антон Иванович, под опись и для рассмотрения. – Игнат выставил на стол початый полуштоф. – Извольте ознакомиться.

Штабс-ротмистр – в белой рубашке, бордовых шароварах, – немедля откупорил и налил. Втянул винный дух – поднялись брови. Отпил – и усы поднялись.

– Божественно! Херес-де-ла-Фронтера, если мне вкус не изменяет!.. И выдержанный, ему лет с полсотни!.. Что ж вы стоите? Располагайтесь, вместе винцо изучим… А отчего вы при сабле? По моим справкам, разбоя в Глушине не водится.

– Бережёного Бог бережёт, – ответил Игнат, снимая перевязь через голову. У него из ума не шёл тот боязливый, сухой шёпот, что звучал во сне: «С ним вострая сталь».

– Сейчас устроим закуску. Настуся!.. – крикнул жандарм, но ему не ответили. – Только что в хате была… Садитесь куда придётся, чувствуйте себя как дома. – Сунув ноги в турецкие туфли, он отправился за Настей.

Квартирой Казарчук избрал хату старосты, лучшую в Мочарах. Ему выделили небольшую, но уютную каморку с крепко срубленной кроватью, табуретом и столом. Устроился штабс-ротмистр по-военному – мундир на гвозде, штиблеты у изножья, отдельно висят сабля и фуражка. В углу охотничье ружьё и ягдташ. На столе – подсвечник, стакан из обливной глины, бумажный картуз табаку, трубка с длинным чубуком, три книги стопкой, бутылочка чернил и железный ларец с ручкой сверху. Отдельно – овальная миниатюра в тёмной деревянной рамке, портрет круглолицей, малороссийского типа, молодой женщины, улыбающейся и румяной.

Оконце жандарм по случаю тёплой погоды выставил и, похоже, читал при свете солнца – из лежавшей сверху книги свисала бисерная закладка.

Любопытствуя, Игнат бегло взглянул – что предпочитает жандармерия?.. Литература для твёрдо грамотных, но университетов не кончавших – роман Булгарина «Иван Выжигин», сочинение Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла», потёртый Брюсов календарь. На стену Казарчук повесил пару лубочных картинок, купленных у коробейников – греческая героиня Бубулина и граф Милорадович.

– Будет яичница, – объявил жандарм, вернувшись со вторым стаканом. – Надо бы изжарить куру, да несушек жалко. Зато сыр имеется. Ну-с, рассказывайте, как вино добыли.

– Антон Иванович, – издалека начал Игнат после тоста за здоровье, – учитывая ваш интерес к пану Гапону, смею предположить, что вы немало осведомлены о нём. Но человек вы не здешний, а местные вряд ли откровенны с вами…

– Напрасно так думаете, – усмехнулся жандарм. – Ваш урок пошёл мне впрок, и прошлый день я провёл с пользой. Велел старосте найти самую старую в Мочарах бабку, лишь бы в своём уме была, дал карге целковый и пообещал второй, чтоб вспоминала сказки про Гапона. Дотемна старуха бормотала!.. За помощь жандармерии я вам обязан, и когда чудесный херес кончится, мы перейдём к кизлярке. Кавалерия всегда с резервом…

– Бабка поведала о погребениях без надлежащих обрядов?.. – небрежно спросил Игнат, чиркнув спичкой о подошву. Это давало Казарчуку время обдумать ответ – пока серник разгорится, и сотрапезник раскурит сигару.

«Нуте-с, ваше благородие, начнём торг. Скажете «да» – ничего больше не узнаете, скажете «нет» – и вам придётся открыть карты».

– А кстати, – ловко сменил тему жандарм, – как там спится, во дворце?.. Мой лодочник был очень удивлён, услышав, что вы живы. Правда, одно из моих слов его немного успокоило; он перекрестился и сказал: «Дай пан Бог поспехи младому паничу».

– Что за слово? – вырвалось у Игната.

– Должно быть, во дворце или в парке вы встретились с… чем-то необычным. – Штабс-ротмистр неспешно начал выколачивать табачный пепел из чашки. – Ваших познаний оказалось недостаточно, чтобы понять это, и вы пришли ко мне. Благоразумный поступок, пан Игнатий. А жандармерия, как инквизиция, любит полную откровенность и платит за неё искренней дружбой.

– Ваша супруга в положении? – Игнат скосился на миниатюру.

Казарчук помолчал, шурша рукой в табачном картузе. Наконец, промолвил:

– Сабля. Это слово – сабля.

– Сторож по имени Миклуха предостерёг меня – двадцатого мая исполняется срок… или зарок, связанный с тайной могилой в парке. В этот день там быть опасно.

Всё-таки обширное знакомство со словесностью и литературой очень полезно. Можно сказать много – и не сказать главного, быть откровенным – и скрытным.

– Минутку… – Штабс-ротмистр снял с шеи ключ, висевший рядом с крестом, отомкнул ларец и достал сложенные вдвое бумаги. Полистав их, нашёл нужную и пробежал глазами по строкам. – Ага, вот. Миклуха Середа, сторож.

Подняв потемневший взгляд от листа на визави, он сдавленно произнёс:

– Занятные у вас знакомства, пан Игнатий…

– Я давно помню Миклуху. Сейчас он постарел, ссутулился, а раньше был скор на ногу, когда гонял нас, детву, из панского орешника.

– Вместе с женой, прачкой Ружаной, он сошёл в колодезь. Оголовок стал им всем надгробием. Вы уверены, что видели Миклуху наяву?..

Под сердцем Игната стало холодно.

– Как вас сейчас. Только ночью, при свечах.

– Жёлтые, очень жёлтые свечи, испускающие неприятный запах и горящие этаким синим светом?

– В точности так.

– Вы хотите вернуться в Палац на ночлег?

Настала очередь Игната помолчать, чтобы обдумать всё, собраться с духом.

– Да. Мне обещана важная встреча, я обещал быть.

Убрав бумаги и повернув ключ, Казарчук сказал:

– Налейте ещё. А кизлярку дам в дорогу.

Выпили без тоста; казалось, жандарм в размышлении подыскивает нужные слова.

– То, что здесь говорили о Гапоне, мне известно лишь в общих чертах. А в столицах слухи о Глушинском пане были смутные и тёмные. И ходили те слухи не в светских гостиных, а в собраниях всяких сектаторов – иллюминатов, розенкрейцеров и им подобных смутьянов. Кое-кто пытался навязаться к пану в гости, но принимал он далеко не всех. Если с ним заводили разговоры в свете – обрывал или отшучивался. Наконец, слухи дошли до государыни… Гапон был призван на аудиенцию. Можно понять императрицу – дряхлость, годы… Если верить сплетням, она спросила, знает ли Гапон рецепт от старости. Он предложил ей то, о чём вы говорили. Вроде бы, даже предъявил слугу, прошедшего такую процедуру. Как в сказке –

И в котел тотчас нырнул,

Тут в другой, там в третий тоже,

И такой он стал пригожий,

Что ни в сказке не сказать,

Ни пером не написать

Только нырять предстояло не в воду, а в землю, и надолго… Императрица устрашилась. Как оставить державу на годы? Сын-цесаревич ждёт в Гатчине, словно в засаде… И чудо возрождения не состоялось. Зато с Павла за Глушиной начался внимательный надзор. Как вы, должно быть, понимаете, я здесь не первый и не последний надсмотрщик. Просто с польского нашествия надзор стал явным.

Вздохнув, Казарчук прибавил:

– Всё, что вы слышали, является государственной тайной. Я доверяюсь вам лишь потому, что вы решительно намерены вернуться во дворец. Мне довелось сражаться, ставить жизнь на кон, но… вряд ли бы я рискнул провести ночь в Палаце, даже с заряженными пистолетами. А вы – отчаянный смельчак, хоть не военный.

– Конечно, обстановка там жутковатая… однако явной опасности я не почувствовал.

– Многих приезжих, кто заночевал в Палаце, больше не видели – ни живыми, ни мёртвыми. Полиция наскоро осматривала помещения дворца…

– Днём, разумеется?

– Само собою! Затем писали рапорт – мол, очевидно, господин Имярек утонул в болоте. Значит, Миклуха выглядит зловеще?..

– Ничуть! Сама вежливость и предупредительность. А вот сны там являются… недобрые.

– Уговаривать вас переехать из дворца, вижу, напрасно. Всё-таки почаще давайте о себе знать. После вашего рассказа мне и здесь-то неуютно будет, а уж как вам в гостях у кромешника!..

– Кромежника, – поправил Игнат. – От слова «кромка», сиречь «край», граница между… Короче, придворные сплетни – все истинны. Есть там погребения без смерти, и когда они откроются, непосвящённым лучше держаться подальше.

– Когда я отбыл сюда из губернской команды, все данные мне инструкции выглядели бабьими сказками, я над ними посмеивался. Теперь сам готов к ним приписать пяток новых пунктов – скажем, не трогать жаб с лягушками, особенно семь лет не видевших солнца.

– Разве они опасны?

– Можете проверить лично. Если бабка правду говорила, то лягушка, семь лет лежавшая в глубине вод или земли, под лучами солнца превращается в крылатую змею и улетает в рай. Представьте змею с огненными крылами!.. Ловить жар-птицу – сам сгоришь.

* * *

Если знаешь тропы по сухим местам, можно миновать Глушину, не замочив ног, только путь будет извилистым и долгим. Эти тропинки Игнат много раз пробежал босиком, когда был Игнатиком и играл в догонялки с соседской детвой, поэтому пройти от Мочар к Каламути мог вслепую.

С тех пор шаг его стал шире, рост – выше, а нехитрые ребячьи мысли и простецкие восторги уступили место взрослым думам. В груди теснились и метались чувства, будто факелы во тьме.

Ясное солнце с чистым ветром давно развеяли стелящийся понизу туман. Впереди простиралась долина Змийки, маячила белая колоколенка в Званице, а левее, поодаль, высоко темнел Палацкий холм. Дворцовая башня на нём казалась осью Глушины, земного колеса, где спицы – дороги и реки, а обод – горизонт. К башне устремлялись глаза и сердце Игната, но разум сдерживал шаги и вёл в болото тяжёлых сомнений.

Сошедшие с паном в колодезь, похоронившие себя под камнем. Среди них – Миклуха. Кто выстирал, высушил за ночь вещи – не жена ли его, прачка?

Сколько их в Палаце, крепостных и вольных – тех, что избегают попадаться на глаза, а являются лишь ночью?

«И если ушедшие вместе присутствуют там, – пока нет доказательств, понятия «живы» Игнат сторонился, – значит, пан тоже с ними?.. Хотел бы я встретиться с ним? Брр!.. Однако, – выпитый херес ещё держал настроенье приподнятым, – разве я вор или гробокопатель? Мне нужно принадлежащее по праву – свидетельство о шляхетстве Гиляров. Значит, искать надо не тайник с ларцом, а пана. Да! Вот возьму и прямо спрошу Павлину о нём!.. Но… Кто она и по какую сторону границы?.. О, нет, она не кромежница! Её смех, золотые лучистые очи, румянец, голос – всё живое, настоящее!.. А знамение, которым она осенилась?»

Так, то обретая решимость, то впадая в растерянность и подумывая переселиться в Мочары, то представляя, о чём говорить с Павлиной, он незаметно для себя дошёл до Званицы. Здесь Игнат увидел, что колокольня сельской церкви не совсем белая – по её стенам расплылись пятна чёрной гари, следы давнего пожара. Кровлю купола, прежде жестяную, сменил гонт. И тут ляхи побывали, сорвали зло на храме…

Сняв картуз, Игнат перекрестился, затем огляделся – всё как раньше, вон и корчма на краю села. Ноги сами туда завернули, хотя мысль выпить рюмку для храбрости казалась ему признаком постыдной робости. Кизлярку он решил приберечь до ночи.

Корчма пустовала. Пора сева – не для гулянок. Тихо и убого было внутри, словно бедность прошлась тут с метлой, смахнув с окон цветные занавески, а с полок – кружевные салфетки, которыми гордился арендарь Хаим.

Прежде в корчме раздавался пронзительный голос его жены, прытко сновавшей между плитой и колыбелью, писк очередного прибавления в семействе. Мелькали юбки дочери, подававшей к столам водку и закуски – а теперь ничего, никого, только горели две шабатние свечи, и согбенный Хаим сидел на лавке, свесив седые пейсы. Медленно, будто всплывая из воды, поднял он глаза на посетителя. С чего жид так переменился? Игнат помнил его бойким, проворным корчмарём – и без седины.

– Что угодно пану?

– Чарку водки, кусок жареной рыбы.

– Проше пана, жарить некому, я здесь один. Будете кушать маринаду?

– Подавай. Хаим, ты не узнаёшь меня?..

Тот вгляделся как сослепу. Статный молодой паночек в городском платье, на одном плече холстяной кошель, на другом – сабля!

– Ты продавал мне конфекты всякий раз, когда отец бывал в корчме, и говорил: «Ай, какой панёнок, чтоб он был здоров! Он будет иметь много гельд, когда вырастет».

– Вы – Гиляр, Игнатик Гиляр, – поднявшись, жалко улыбнулся корчмарь. – Ай, теперь уже пан Игнатий! Значит, вас ждёт уйма грошей, ежели я не распознал…

– Отчего у тебя вонь? – Игнат поморщился, отыскивая, что так противно пахнет.

Жёлтые, грубо отлитые свечи незаметно таяли, вытянув вверх язычки синеватого пламени, и уже начинали коптить.

– Пусть пан извинит меня – я даю огням гореть. – Хаим достал бутылку и принялся протирать чарку тряпицей. – Они должны гореть, так велит Всевышний. Я могу только жечь свечи, это моё воздаяние.

– Где ты берешь их?

Арендарь притворился глухим, а когда он вернулся с куском маринованной щуки в тарелке, Игнат спросил снова.

– В Палаце, – наконец, выдавил Хаим.

– У кого?

– Там есть добрые люди.

– Люди?.. Ну-ка, сядь со мной, Хаим, налей себе – я плачу, – и расскажи, как всё было.

После второй чарки корчмаря начало трясти – так, словно водка освободила пружину, туго сжатую у него внутри. Намертво сцепившиеся зубьями колёсики его души стали вращаться, дребезжа и шатаясь на осях.

– Ай, пане, зачем вспоминать?.. Вэй-мир, что тут случилось!.. Всё моё умерло, пане – зарезано, растерзано. Я закрываю глаза, чтоб видеть темноту, а вижу белый снег и красное, повсюду красное разлито. А уши? Гвоздь в мои уши, чтоб не слышать! Сказали – «Это за службу москальскому пану». Я бежал, бежал как мешугге, помешанный, и столько кричал, что крик во мне кончился. Тут передо мной казаки – «Стой! Кто такой?» Я просил их скакать быстрее… Меня взяли в обоз. Надо мне было замёрзнуть в лесу, не вернуться. Три рубля я дал хлопам и четверть вина, они подняли моих из колодца. Я читал над ними панские слова, читал, читал – но им не помогло, они остались белые, холодные. Не тот колодец и не те мои уста, чтобы читать… Больше я не пью воды оттуда. Пусть лучше нутро пополам разорвётся, чем выпить. Зачем я живой?.. Знаю, зачем – чтобы жечь свечи. Жечь. Жечь…

– А что пан Гапон?

– Что – пан?.. – Хаим очнулся от кровавых наваждений. – Пан, чтоб он был здоров, там, где следует. Кто я такой, чтоб толковать о нём? Откуда арендарю знать про ясновельможное панство?.. Таки лучше быть мешугге, чем знать иные вещи…

Смекнув, что чужие тайны корчмарь оставит в себе, Игнат подъехал с другой стороны:

– Ты знаком со всеми в волости. Живы ли Гарабуги в Пасовище?

– Частью да, частью нет. Старший Гарабуга с сыновьями взяли ружья и стреляли в ляхов – хорошо стреляли! Своих пани и паненок они отправили к родне в Ардынь, но добрые люди говорят – не все туда дошли. Да смилуется Всевышний над невинно убиенными…

– Была среди Гарабуг Павлина, тёзка панской внучки?

– Павлина?.. Франя была, такая кругленькая, потом панна Марыся, очень красивая, потом рябая Ивонка…

– Лет десяти или чуть больше, – подсказал Игнат.

– Не было такой. Разве что из совсем маленьких, кого пани носят на руках.

– Ясно… Продашь мне пару свечей? Таких же. – Игнат указал на подсвечник.

– Ляшскую память? – вдруг улыбнулся Хаим, но не весело, а с плохо скрытой свирепостью, неожиданной для услужливого корчмаря, вдобавок согнутого неизбывным горем. – Даром отдам, паночек, и пусть добрые люди не скажут, что Хаим везде ищет гешефт. Жгите их, пан Игнатий. Железа и огня – вот что им надо, ибо сказано – «Око за око, зуб за зуб, рана за рану». Где квартировать изволите?

– Разве к тебе люди не ходят, новостей о приезжих не носят?

– Какие в Глушине приезжие?.. – пожал плечами Хаим, заворачивая свечи в бумажки. – Один пан жандарм заявился на Песах, да третьего дня какой-то молодой мешугге прямиком в Палац отправился – и сгинул, костей не сыскать…

– Эти кости сидят перед тобой.

Поджав губы, Хаим с минуту глядел на Игната, затем промолвил:

– Я таки вам ещё свечу прибавлю. Светлей будет.

* * *

Панич при сабле, который своими руками тянет паромный канат – зрелище редкое. На это не грех поглядеть тайком, из-за плетня, хоть далеко и плохо видно.

Так и чуял Игнат, что каламутские хлопы подсматривают за ним, а о чём они между собой толковали, осталось ему неизвестно.

– Видишь, кум, молодчик-то живёхонек. Зря корчмарь сбрехал. Из Хаима пророк, як из лаптя сапог.

– Я ж тебе, дурья башка, ещё утром сказал – раз паром на нашем берегу, значит, и панич по эту сторону. Не всех же Палац поглотил, иных отпустил.

– Всё равно, хоть меня червонцами осыпь, ночь коротать я там не соглашусь. Сам скоротаешься быстрей лучины.

– Спорим, что сгинет. На алтын.

– Два, что выберется.

Пока бились об заклад, Игнат начал всходить на пригорок. Чем ближе был дворец, тем сильней душевное смятение, тем жёстче приходилось ему держать чувства в узде и твердить себе: «Не отступлюсь».

К изумлению его, у дверей из горбыля он встретил Миклуху, сменившего ливрею на свитку, а кюлоты на порты. При солнце! С молотком в руке и гвоздями во рту, сторож прилаживал к створке новую горбылину.

– Доброго здоровья, пане, – собрав гвозди в жменю, Миклуха поклонился. – Хорошо ли на шпацыр сходили?

– Что это ты на свет вылез, в доме не сиделось? – На сердце у Игната рассвело, дурные мысли и жандармские бумаги отступили от ума.

«Заморочил меня Казарчук. Офицер, с боевым орденом, а туда же – колодезь, завалены… В лесу скрылись от поляков! Или в подземелье, оттого и слухи».

Но сумка, где рядом с бутылкой лежали «ляшские памяти», намекала, что простых ответов нет.

– Як в Божий день не выглянуть!.. Взаперти-то прокиснешь.

– Вот, Ружане пятак от меня в благодарность. Платье стирано и чищено на славу.

– Она у меня мастерица, – гордо улыбнулся сторож. – Умеет панам угодить. Отобедать желаете?

– Пожалуй. Закусил у жандарма в Мочарах, дорогой перехватил рыбы в корчме, но пока ходил – опять проголодался, как волк. Будет ли на обеде панна?..

– На ужине, если соблаговолит, – ответил сторож суховато. – Я могу ей передать ваше желание, пане, а там уж як её вельможность изволят…

– Раз ты к ней вхож, то доложи, что приглашаю панну погулять после обеда в парке.

– Пан получит отказ.

– Ты уверен заранее?

– Наша панна… – с растяжкой начал Миклуха, потирая подбородок в замешательстве и отводя взгляд.

Обычные слова его ложились на Игната как камни.

«Из Гарабуг?.. Среди них не было Павлины. «Вельможными» застенковые не зовутся. «Ваша милость» – и довольно. Кто осчастливил меня поцелуем в минувшую ночь? Кто?.. Случайно ли её лицо кажется мне знакомым?»

– …наша панна, як скажут господари, хворает меланхолией. Она видела ужас, мир стал ей страшен. Вообразите сами, панич, яко ждать, что вместе с солнцем придёт гибель… Так что, прошу покорно, воздержитесь её приглашать раньше заката.

– Что ж… Ты знаешь её, тебе виднее. Да, свечами я у арендаря запасся, лишних мне ставить незачем.

Подавала к столу немолодая опрятная баба, в которой по рукам Игнат опознал прачку. Попытки завязать с ней откровенный разговор были напрасны. А уж как рассчитывал Игнат на женскую болтливость!..

«Сдаётся мне, в Глушине только жандарм с корчмарём клятвой молчания не связаны. Один мундиром от чар ограждён, другой чужого поля ягода. И неужели я стал посторонним, вроде них? Разве оторвался от корней или завет нарушил?»

Когда Ружана убрала со стола и скрылась, Игнат выставил свечи. Достав спичку, задумался. Рано.

«Вот случай проверить – сон или явь кругом. Буду жечь их, бодрствовать в ожидании – сигары и кизлярка мне помогут. Если совсем сморит, промою глаза водкой, как казак в «Пропавшей грамоте». Не к лицу мне от ночных теней под одеялом ховаться».

* * *

Солнце стало клониться к закату, лучи его косо светили в оконные дыры. Крыло, где располагалась спальня, обращено было фасадом к западу и, встав у окна, Игнат мог видеть весь простор долины. Через подзорную трубу отсюда можно разглядеть и Глинь.

Снова возникло ощущение – «Я у оси». Глушина представилась громадным колесом, положенным плашмя, как мельничный жернов, и подчинённым оси-башне, из окон которой Гапон озирал волость. Земной круг мерно вращается по ходу дней и лет. Ложатся и тают снега, зеленеют и увядают леса, рождаются, живут и умирают люди, но стержень оси неколебим, и вечна недвижимая глубина болот, лежащих под гранью воды, разделяющей бездну и небеса.

«Может, здесь и часы не ходят – за ненадобностью?» – подумал Игнат рассеянно, пуская в окно сигарный дым и наблюдая, как сизо светящиеся струи тают и развеиваются на фоне оранжевого солнца.

Свои карманные он перестал заводить ещё в поветовом городке – зачем они, если нет точных сроков, а время отмеряет колокол церквушки в Званице?

В башне Забвения

годы теряют счёт

Год прошёл или тысяча –

не имеет значения…

Здесь его мысли и движения остановились, пока белёсо-серый пепел не отломился от сигары, бесшумно упав под ноги.

«Панна Павлина. Она не изменилась, словно нарисованный портрет. За семь лет девчатка станет девчиной, затем молодкой, а она осталась прежней – такой, какую я видел однажды. Да. В окне каретной дверцы. За год до польского нашествия. Мельком. И всё-таки черты запали в память».

«Геть! Геть!» – зычно выкрикивал кучер с козел, щёлкая длинным бичом. Впереди скакал стремянной, звуки его рожка велели встречным убираться прочь с дороги – пан едет! Большая старинная карета запряжена шестёркой, на передней слева лошади форейтор, на запятках гайдуки.

«Значит, государь позволил пану выезжать в повет», – странно сказал батюшка, вглядываясь в приближающийся экипаж. Шапки он не ломал и сыну запретил. «Имей гонор, Игнась. Гонор и саблю можно потерять лишь вместе с жизнью. Он магнат, мы лапотные, но равно шляхтичи. Только пред Богом, крулем и женщиной обнажай голову».

«Разве царь запрещал ему выезд?» – спросил Игнась спроста. Он преждевременно мнил себя парнем и напрасно ждал, что вот-вот пробьются усы – ему впервые состроила глазки соседская Дануся.

«То царское дело».

Покачиваясь на рессорах, карета прокатила мимо них, и в открытом окне Игнасю явилось мимолётное видение – милое личико, будто розовая овальная жемчужина в палевой раковине капора, в обрамлении рюшек. А глубже, в тени – строгое старое лицо, похожее на деревянный желтоватый лик статуи в храме, только без бороды и усов.

Рука сама сорвала шапку, и мальчик отдал панне глубокий поклон, а она послала ему улыбку.

«На смотрины он, что ли, Павлину повёз?.. Хм! Вряд ли ей в повете ровня есть. Да и в губернии – сыщешь ли?»

«Но пан Гапон не князь, не граф, только богатый шляхтич. Разве ему трудно найти внучке жениха?»

«Пан – выше, его род и власть особые, а внучка ему ближе всех».

«А правду молвят, что он родня Цмо…» – осмелел Игнась, воодушевлённый тем, что батюшка так доверительно с ним говорит, и тотчас заработал подзатыльник.

«Что-то ты говорлив не по летам, сынок. Остерегись болтать, о чём не смыслишь, и с именами осторожней будь. Иное имя можно называть, только перекрестившись».

Сцена на дороге представала в памяти Игната поэтапно, как картинки в раешнике.

Опускалось солнце, обретая цвет горячей крови, а над болотами возникли серые туманы, затягивая край низкой пеленой. Слишком рано поднялись они сегодня.

В заполнившей спальню полутьме Игнат аккуратно расставил свечи треугольником и поджёг одну, беззвучно сказав «Храни Цмок». Начал разливаться по воздуху тяжёлый запах гари, смутно знакомый по давнему пожару, когда от молнии вспыхнул свинарник и сгорел вместе со свиньями.

Сине и ярко пылал фитиль, медленно таяло жёлтое сало. Огонь свечи отразился в стальной глади, как в зеркале – сабля легла на столешницу.

– Железо и огонь, – произнёс Игнат вслух, объявляя свой поступок всем, кто мог слышать его.

Солнце село за лес в стороне Глини, и тогда он направился к главным дверям.

«Если рассказать моим московским товарищам, чем занимался я в заброшенном дворце, в дебрях Лукони – поднимут на смех. Или попросят сочинить балладу в духе Жуковского, чтобы всколыхнуть чувства, измельчавшие на оперетках и балах. В точности как другой Пушкин писал, Василий –

…шабаш ведьм и колдунов,

Мяуканье и визг котов,

Крик филинов и змей шипенье –

Прямое сцены украшенье

Повезёт вернуться – лучше изложу им путевые впечатления. Забавные и увлекательные. Как плутал по парку с заступом, пил херес с жандармом и водку с жидом – ха-ха-ха, весело, не правда ли? – как спал в прадедовской кровати и считал евангелических зверей на потолке. Остальное не для них, любителей потехи, анекдотов и острот. Фланируя по тротуарам и отвешивая встречным барышням любезности, не поймёшь, каково это – ступить на кромку. А она всё ближе. И я должен идти к ней. Должен. И пусть это – безумие. Ну же, Гиляр, смелее! Даже не вздумай повернуть назад и скрыться в спальне, под замком трыкута. Тебя ждёт панна, до забвения приличий истомившаяся в ночной пустоте, в ужасе своей памяти и несбыточных надеждах».

Снаружи завели хор жабки с козодоями. Под холмом мерцало сквозь кисею тумана чёрное зеркало вод, отделяющее явь от нави, а в сгустившейся синей тьме маячил силуэт. Где-то в зарослях парка соловей пробовал голос, прежде чем распеться.

– Панна, прошу извинить, что заставил вас ждать…

– О, какие пустяки, Игнась!.. Ждать не страшно, было бы чего.

– …и за слепоту, из-за которой не воздал должного почтения вашей вельможности. Боюсь, я выгляжу в ваших очах невежей.

– Вы всё знаете, – подавленно вымолвила Павлина. – Что же… теперь вы будете избегать меня? Ваш приход сегодня – только дань вежливости?..

– Если вам одиноко и тягостно, не на кого положиться – вот моя рука.

В момент её прикосновения он – что греха таить! – с затаённым содроганьем ожидал, что его тронет холодная, мокрая жабкина лапа. Будто не помнил её губ!.. Но ладонь оказалась тёплой, даже горячей.

– Чем я могу вас наградить, Игнась? Дедовы клады для меня закрыты, но есть другие – я их укажу…

Вихрем пронеслись перед его мысленным взором льстивое предсказание Хаима, муки гордости, прозябание в мещанском звании, вынужденные поклоны, душевные страдания отца, лишённого шляхетства, но уста произнесли то, что было в сердце:

– Зачем они мне, если я встретил вас? Велите служить вам, моя панна, и я сделаю всё, что в силах человеческих.

– Будьте со мною – большего не надо.

– Ночью и… днём? – дерзнул спросить он.

– О… – Она словно хотела отдёрнуть руку, но он не отпустил её, как бы настаивая на своём. – Разве вам мало ночи? Я боюсь думать о солнечном дне. Тогда… был очень ясный день. Синева и белизна. И эта чёрная толпа на окоёме… Она близилась с рычанием, с лязгом оружия. При мне, на моих глазах пули попадали в людей… Нет, нет, мне больно говорить об этом! Останемся в ночи, Игнась! Здесь – мир и покой… С вами я забуду страх.

Через её стиснутую ладонь ему передалась дрожь. Павлину бил озноб и, чтобы согреть девчину, он подхватил её на руки, прижал к себе.

– Да, да, – прошептала она, положив голову ему на плечо.

Поистине нелепо стоять так среди позднего вечера, на пороге ночи, под звучный спор лягушек, соловьёв и козодоев – кто в Глушине голосистее? Чуть помедлив, Игнат повернулся и пошёл со своей прелестной ношей в Палац. По крайности, там есть комната, кровать и чем укрыть панну от ночной прохлады.

И точно, спать ему не довелось от слова «отнюдь», а о табаке и водке Игнат начисто забыл, равно как о евангелистах на потолке.

Будь это легенда или сказка, обнажённый меч лежал бы вдоль кровати, разделяя деву с кавалером, но это подлинная история, и старая сабля осталась на столе.

* * *

Первые две свечи расплавились, угасли; от третьей уцелел малый огарок – при его свете Павлина долго облачалась, стараясь отдалить миг расставания.

– Останься, – упрашивал едва одетый Игнат, с молящей нежностью касаясь то её разметавшихся, спутанных русых волос, то гладкого плеча. От его ласк она прикрывала глаза, чтобы мысленно вернуться в пролетевший час… и пусть он длится вечно.

– Скоро рассвет. Вторые петухи давно пропели.

– Разве? Я не услышал их.

– До заутрени я должна вернуться… обязательно.

– Куда?.. Погоди, сюртук надену.

– Тебе нельзя идти со мной. Даже не проси.

– Я здесь, ты там, но мы должны быть вместе. Иначе невозможно!

– Мне самой хочется остаться… Если бы не солнце… Оно разлучит нас навек. Одно время я почти решилась выйти утром из Палаца… Подходила к двери в предрассветный час. Но всякий раз возвращалась вниз. Убегала. Это разрывает душу. Другие… многие наши вышли из тёмной воды к свету, когда минула угроза, но я… не решалась. Срок близился, меня звали, торопили… а я медлила. Страшный мир, жестокий мир… А после поняла – нет сил оставить реки, птиц, цветы. Что там, в небесах?.. Один шаг навстречу солнцу – и земля уйдёт из-под ног. И всё, всё, что я люблю, исчезнет, станет небылью. Теперь, – повернулась она к Игнату, буквально осязая взглядом его встревоженное, устремленное к ней лицо, – я не смогу тем более.

– Как мы будем жить дальше?

– Бог весть. Пока – в ночи. Помнишь «Коринфскую невесту» Гёте? – улыбнулась она, но в улыбке сквозила горечь. – «Минует день, наша любовь сведёт нас вновь».

– А… может, у тебя есть особое платье? Если сжечь его…

– О, Игнась, какой ты смешной!.. – Лёгкой рукой Павлина растрепала ему волосы. – Сказка о лягушиной шкурке – для детвы, на самом деле всё куда проще и ужасней.

– Тогда спустимся вместе, – порывисто предложил он, ради неё готовый хоть в омут. Как расстаться с милой, если кажется, что и минуты без Павлины не прожить! – Укажи дорогу, подскажи слова – ведь есть какие-то слова, с которыми нисходят…

– Никогда! – встрепенулась она. – Я не отдам тебя воде. Ты дорог мне, какой ты есть. Если б ты знал, о чём просишь…

И так, и эдак он старался удержать её, но она высвобождала руки, выскальзывала из объятий, хотя сердце просило – «Останься! Будь что будет, лишь бы вдвоём!»

– Всё, довольно. Небо за окном синеет, скоро уже заря. Обещай остаться в спальне, я пойду одна. Дверь будет закрыта, ты – внутри.

– Ещё поцелуй, Лина.

– И я хочу того же.

Насилу оторвавшись от него, она скользнула через порог в тёмный коридор и затворила дверь

Едва пройдя десяток шагов, Павлина увидела перед собой их.

Как дымно-чёрные тени, обретшие смутное, зыблющееся подобие плоти, они стояли стеной, преграждая ей путь – во тьме проступали высохшие усатые лица, искажённые голодной ненавистью, полуистлевшие кунтуши, лихо заломленные шапки, клинки в костяных руках. Впереди всех, посередине, подбоченилась тень в расстёгнутой бекеше поверх сутаны, блестя тонзурой на облезлом черепе, а за ременным поясом торчали пистоли.

– Наконец-то, панна, – прошипел главарь. – Мы заждались, пока вы нежились. Но теперь наш час. Вы перешли кромку и стали видны. Пора исполнить то, зачем мы явились. Хватит нам гореть в свечах.

Павлина попятилась, но за спиной раздался неживой шорох шагов.

– Прочь от меня! – закричала она. Ответом был злорадный смех – так смеялись бы змеи, если б умели. Тени надвинулись на неё спереди и сзади, обступили, сомкнулись, будто поглощая своей тьмой.

И тут дверь спальни распахнулась, в коридор ворвался синеватый свет огарка. Игнат, с саблей наготове, увидел сгрудившиеся силуэты. Сгустки темноты в виде фигур, обряженных по-польски, отступали вглубь коридора, удерживая в своей куче тщетно вырывавшуюся девчину.

– Стой, где стоишь, москаль! – грозя пистолетом, остерёг мертвяк в бекеше, с жёлтой плешью среди редких клочьев волос. – Шаг за порог – и ты пропал!.. Получил своё? Будь доволен, про неё забудь! Она другого мира. Жабка – не пара Адамову сыну!

Секунды не колеблясь, Игнат перескочил рубеж трыкута и прянул на нежить, чести ради крикнув только:

– Защищайтесь!

Самый рьяный из них выскочил вперёд, рванул саблю из ножен, парировал – проворен оказался! – однако ярость и быстрота были на стороне Игната. С силой отбив клинок ляха, он рассёк грудь врага поперёк, сокрушая рёбра. А когда тот с хрипом качнулся назад, разрубил его наискось между плечом и шеей, как предки учили.

Ещё двое с клинками кинулись ему навстречу, но стало заметно, что свечение огарка сдерживает их. Едва выставил левую руку, как они отшатнулись, ощерив гнилые зубы. Тогда Игнат пошёл в наступление:

– Ну, собачья кровь, чей огонь? Твой? Или твой? Кого первым подпалить? Жарко будет – как в пекле!

Отразив удар, ткнул свечой в одного – по кунтушу побежало пламя, охватило голову.

Плешивый ксёндз – по-иезуитски подло, кроясь за чужими спинами, – выставил ствол пистолета над чьим-то плечом. Глухо грянул выстрел, огоньком моргнуло дуло, призрачная пуля ударила справа ниже ключицы, но остановить Игната не смогла.

Бросившись наутёк, горящий лях задел другого, третьего – воспламенились и они, кинулись в стороны, открыв ксёндза, который уже вытащил второй пистоль. Но поднять оружие не успел. Следующий взмах обрушился на бритую макушку главаря и развалил гнилую голову. С деревянным стуком тело свалилось Игнату под ноги.

Утробный рык сменился воем, огненно-синие факелы заметались, обугливаясь, рассыпаясь на бегу. Тут Игнат заработал саблей, словно смерть – косой, рубя и разбрасывая пылающие чучела, чтобы пробиться к Павлине и выхватить её из обезумевшего хоровода теней.

* * *

Ещё недавно – ночь не прошла! – они ласкали друг друга. Теперь полуобнажённый Ингат был распростёрт на том же ложе, а Павлина приникла к нему, обводя ладонями след от пули ксёндза. Чёрное пятно на коже пульсировало в такт её пассам, то уменьшаясь, то расширяясь, но исчезать не собиралось.

А из окна уже лился розоватый свет зари.

– Оставь, я справлюсь, – убеждал он, стараясь говорить твёрдо, даже беспечно, хотя в груди всё сковало холодом, и мертвящее ощущение захватывало плечи. – Мы, Гиляры, выносливые.

– Молчи. Я знаю, что делаю.

– Глоток кизлярки, и порядок, завтра буду на ногах. Подай мне бутылку и спеши к себе.

– Надо закончить, иначе… Это глубоко в тебе засело. Лежи смирно!

– Тебе пора, поторопись. Придёшь вечером, тогда и сделаешь.

– Вечером будет поздно! – воскликнула Павлина со слезами в голосе. – Вечером только свечку в руки и псалтырь читать!.. Ну, почему ты к ним вышел? Они – чёрная пагуба, скольких уже уморили!.. Зря, что ли, батюшка выставлял десятских, чтобы сюда приезжих не пускать?..

– Что за вопрос? Разве я мог тебя бросить? – коротко пожал Игнат оледеневшими плечами.

– Вот и я не могу. Молчи и лежи, я успею…

Светлело, на потолке всё ярче проступали лики евангелистов и их зверей, а крестовый свод выглядел распятием, висящим в воздухе прямо перед глазами. Лишь сейчас Игнат разглядел, что на перекрестье рёбер свода, в самой середине – знакомый равносторонний треугольник.

В окна западного крыла прямые лучи попадали только на закате. Но, должно быть, сила солнца проникала сквозь стены, а о восходе его возвестили третьи петухи.

– Всё. Беги!

Вместо ответа или прощального поцелуя Павлина резко выпрямилась, глубоко вдохнула раз и другой, словно ей не хватало воздуха. Расширившиеся глаза её испуганно блуждали, грудь вздымалась, а вокруг головы и плеч затлел и стал разгораться алый ореол. Казалось, за спиной её вспыхнуло пламя.

– О, нет… Нет… Не сейчас!..

Гул раздался в спальне. Среди четырёх стен возник и закружился ветер, поднимая пыль, колебля края простыни и одеяла. В центре потолочной крестовины, где был треугольник, появилось размытое пятно, вначале серое, затем небесно-синее – как круглое окно в зените купола, куда смерчем ввинчивалось вращение воздуха. Миг за мигом крепнул ветер. Ореол от плеч Павлины раскинулся в стороны огненными крылами, а волосы её поднялись, шевелясь, будто у Медузы. Лицо девичны, только что полное страха за милого, заботы и внимания, засияло изнутри, пылая глазами, сделалось нездешним.

Её преображение заставило Игната онеметь – настолько чуждо она смотрелась теперь! Но каким-то усилием панна смогла на мгновение выглянуть из светящегося образа и шепнуть, пока новая сущность не овладела ею целиком:

– Держи меня.

Через «не могу», вопреки давящей немочи, Игнат вскинулся с кровати и крепко обхватил Павлину.

Было такое чувство, что он обнял раскалённый ствол пушки, после литья едва обретший форму. От палящего жара, адской боли и запаха обожжённой кожи его дыхание прервалось, веки сжались, даже сердце замерло, но он выдержал и не ослабил хватки.

Мелькнула мысль: «Уж пылко так пылко!»

Горящее тело – по-змеиному гибкое, невероятно сильное, – билось и извивалось в его руках. Преображённая Павлина стремилась вырваться из объятий. Она испускала бессвязные пронзительные вопли и тянула вверх, иногда отрывая их обоих от пола, однако Игнат только плотнее стискивал её и прижимал к себе.

Как любовная нега, эта пытка длилась вне времени, бесконечно и молниеносно, а оборвалась вдруг – непокорное тело обмякло, бессильно приникло к Игнату, из обжигающего стало тёплым, человеческим.

Тогда и он позволил себе впасть в забытье.

Но не раньше, чем бережно уложил девчину на кровать.

* * *

– Войдите! – приподнялся Игнат на стук в дверь.

События минувшей ночи мешались и путались в его уме, как мечутся летучие мыши, потревоженные входом человека на чердак.

«Что это было?.. Павлина, поляки… В меня стреляли?»

Сев, потёр грудь справа, осмотрел себя. Ничего!

И рядом на кровати – пусто.

«Но я твёрдо помню, что клал её здесь!»

Дверь отворилось, явился сияющий Миклуха с подносом:

– Доброго утречка! Милостивый пане, ваш завтрак.

– Где… где панна?

– В своей опочивальне. Не велела её беспокоить.

Игнат покрутил головой. Яркий свет в окне.

«Она… здесь? Днём?»

– Я должен увидеть её!

– Она изволила запереться изнутри, – доложил Миклуха, пока Игнат в спешке натягивал рубашку. – Неужто вы, пане, станете будить девчину опосля такой ночи?..

– Да. Пожалуй. Это я со сна… Встал, а проснуться забыл. Ступай.

– Что до мусора – так в коридоре мы прибрали, – продолжал Миклуха будничным голосом. – Хотя иные в окна повыскакивали, разбежались по округе – да куда им, гнилякам, бежать-то.

Обернувшись в дверях, он прибавил:

– После завтрака пан ждёт вас в башне, в библиотеке.

Игнат тотчас понял, что речь не о полковнике, отце Павлины. Поэтому елось-пилось ему без аппетита. Мысли хоть и упорядочилась, но всё крутились возле подвального колодезя, у которого он так и не побывал, а теперь и вовсе не стремился.

Наверное, даже на первый визит к сенатору Малиновскому, когда решался вопрос о месте секретаря, Игнат не собирался с таким волнением и тщательностью. Побрился, причесался, огляделся в дорожном зеркальце и вообще – вроде, весь исправен.

«С Богом» – благодарно поднял он глаза к четверым заступникам на потолке.

Однако в ногах чувствовалась слабина.

«Да что ты, Игнась? Ясный день, солнце в небе, крест на сердце, а ты – робеешь?.. Ну да, впору сак в руку, саблю в другую, и дёру задать. Иди, иди – ты приглашён, мало кому эта честь выпадала».

Всё-таки поднялся по винтовой лестнице и вошёл в библиотеку.

Здесь стало чище, мебелей прибавилось. Пан – не по годам статный, седовласый, в тёмном платье, даже сидя держащий спину прямо, – что-то писал за столом, затылком к Игнату. От него слабо, но явственно веяло холодом, как из погреба.

– Пан Гиляр? – отрывисто спросил он, не оборачиваясь. Сильный голос его звучал властно, отвергая всякую возможность возражения.

– Да, ваша вельможность.

– Надеюсь, вы знаете, как должно поступить после того, что случилось.

– Просить руки панны Павлины.

– Именно. Согласно Евангелию, «просите, и дано будет вам». С тою лишь разницей, что ваша брачная связь с Грода-Глушинскими исключена. Следует уважать порядок, закон… – пан поставил подпись, приложил печать к бумаге и обсыпал лист из песочницы, – …и то, что из воды или огня прежними не возвращаются. Но коль скоро ляхи сожгли метрические книги, сделать заново запись о Павлине Гарабуге – в моей власти.

Гапон провёл ладонью над листом – тень руки легла на бумагу и осталась на ней как оттенок ветхости, обычный для старых документов. Стряхнув песок, пан поднялся – у Игната слегка захолонуло на сердце от ожидания того, что сейчас Гапон посмотрит ему в глаза и…

«Обратит в лягушку! Потом в колодезь, к жабкам».

Но тот глядел благожелательно.

– Вот то, что вы искали. Ознакомьтесь. И просьба не рыться больше в моём парке, там без того много ям.

Не веря глазам, Игнат прочёл – да, форменное подтверждение давнего шляхетства Гиляров. Заверено собственноручной подписью Гапона и родовой печатью, датировано 1829 годом…

– А день, – примолвил старый пан, – тот, когда вы видели меня с Павлиной в карете. Я памятлив на лица и людей.

Впрочем, действительно ли он стар?.. В прошлый раз пан выглядел сухим и пожелтевшим, а теперь словно помолодел на два десятка лет.

Оставалось с признательностью поклониться ему.

– Хорошо саблей владеете, мне это по душе. Вижу, столичное житьё из вас не вытравило шляхетской закваски… Держитесь родных мест, вот мой совет. Если изъявите желание, полковник примет вас комиссаром волости, управлять имениями.

– Для такой должности я молод, ваша вельможность. А вот батюшка мой – справился бы.

– Знаю его. Пусть пишет к полковнику. Нуте-с, пан жених, – улыбнулся Гапон, – устраивайте свои дела, а я вернусь к моим. Свидимся ли по эту сторону, Бог весть, но за вашей четой я пригляжу. Чтобы находка выглядела подобающе… – Он вручил Игнату шкатулку, покрытую пылью и паутиной. – Распорядитесь прочим её содержимым, как сочтёте нужным. На свадьбе не забудьте испросить благословения… у кого следует. А мой подарок сам найдёт вас. И род мой – продолжится.

На утреннем визите встречи того майского дня не закончились. Едва успел Игнат вполне увериться, что виделся с пропавшим паном и получил из его рук искомое, как Миклуха сообщил о приходе жандарма. Входить в Палац Казарчук не рискнул, вышагивал у главных дверей, но, заметив Игната, спешно двинулся к нему:

– Ну, слава Богу, вы целы и невредимы!.. А то мне званицкий староста спозаранку курьера прислал из десятских – де, у дворца ночью была целая иллюминация, едва не с фейерверком, с огнями бегали… Что здесь творилось?

– Это… на радостях. Представьте, по наитию стал рыться я в подвальном этаже и – вот! Велел слугам принести вина, зажечь факелы…

Порыжелую бумагу и шкатулку штабс-ротмистр изучал придирчиво, вернул Игнату с вопросительным взглядом:

– Что ж… Верю. Могу помочь – от меня в губернию пойдёт письмо с оказией, вот вам случай переслать это в комиссию. Заодно черкну майору, мол, податель сего оказал важную услугу жандармерии, пусть дело будет под надзором… Так оно верней – не затеряется и ход получит. А дальше резолюция от губернатора, Герольдия Сената, и вуаля – звание восстановлено.

– Премного благодарен вам, Антон Иванович, но спешка в таком деле неуместна. Всё отвезу лично. Кстати, кизлярка стоит непочатая. Если не откажете в любезности распить её в моём убогом временном жилище, то Миклуха быстренько спроворит нам закуску…

– Миклу… – У жандарма глаза округлились.

– Тот мужик, которому вы найти меня велели.

– Ну!... – крякнул Казарчук, сбив фуражку на лоб и почесав в затылке. – Не будь дело светлым днём… Эх, пан Игнатий, без вас я б в дворец ни ногой, но раз с вами… Как говорит кавалерия – влез по пояс, полезай и по горло.

С опаской войдя внутрь, он озирался и дивился:

– А здесь лучше, чем я ожидал! Запущено, конечно, починки на тысячи, но если взяться с умом и со средствами, будет не дом, а торт с кремом. И чисто как, светло!..

– Мусор вымели, – ответил Игнат. – Осталось освятить дворец, и можно жить.

* * *

По своду гражданских законов 1832 года клад принадлежит владельцу земли. Поэтому Игнату пришлось войти в переписку с полковником Грода-Глушинским. Затем он встретился с паном, чтобы уладить дело о ларце, объявившемся из-под земли под конским копытом, когда пан Гиляр прогуливался верхами со своей наречённой, панной Гарабугой. Многие в волости изумлялись, сколь щедро полковник поделился с мелким шляхтичем найденным золотом и как неожиданно ласков был с девчиной-сироткой из Пасовища. Да и прочие Грода-Глушинские её задарили как родную.

Сенатор Малиновский получил пару редкостных грамот XVIIвека, но печалился о том, что Игнатий отказался от места ради сельской жизни в Лукони. Зато рад был Казарчук, чьему сыну Игнат стал крестным отцом.

Кое-что перепало и вдовому арендарю из Званицы. Видели, как молодой Гиляр подъехал к корчме на коне, но что он говорил жиду, никто не слышал. А разговор был краткий.

– Я отомстил, Хаим. Разрубил им головы, – молвил Игнат и бросил ему полуимпериал. – За последнюю свечу. Она того стоила.

Поймав монету, корчмарь низко поклонился:

– Благословенны навек твой род, рука и сабля!

Но главное благословение супруги Гиляры получили не в Званице, а в полночь после свадьбы, на берегу глубочайшего омута Змийки, куда они с надлежащими словами бросили закуски и вылили четверть сладкой водки. Павлина ещё попросила прощения за уход от воды.

Конечно, церковнослужители этот обряд отнюдь не одобряют. Однако речь идёт о Глушине, где и панство, и хлопы, и вольные равно чтят старину – значит, обычай должен быть соблюдён неукоснительно.

Волны улеглись, разгладились, а молодые безмолвно ждали знака.

В воде забурлило, закружилось, над поверхностью взметнулся толстый хвост и шумно плеснул, подняв высокие снопы брызг. Окатило и Игната, и Павлину, суля им блага в жизни и обильное потомство, после чего Цмок скрылся за гранью.

Так было исполнено всё, что следует.

* * *

В музее Нортона Саймона (Пасадена, Калифорния) вы можете увидеть парадный портрет пана Гапона. Матёрый шляхтич, лицо будто из твёрдого дерева. Генерал-майор в отставке с правом ношения мундира.

Если приглядеться, на его правом запястье заметен браслет-цепочка с серебряным брелоком в виде лягушки, похожей на женщину в родах, а на вьющейся ленте по нижнему краю портрета – латинская надпись «Recro immineat est».

Возрождение неизбежно.