Грань. Цена её крови

Примечание от автора:

Первые главы этой истории погружают в мир, где царят жестокость, одиночество и безнадёжность, их чтение может оказаться непростым.

Но помните: самый тёмный час — перед рассветом.

Путь героини к свету будет долгим. Будьте готовы пройти его вместе с ней.

Приют «Надежда» встречает рассвет безразличным, стерильным молчанием. Первые, робкие лучи солнца скользят по безупречно-белым стенам коридоров, но не приносят тепла. Они лишь подчёркивают холод, порядок и пустоту этого места. Здесь всё выверено до миллиметра, как в операционной. Идеально отполированный до зеркального блеска пол, в котором, как в мутном, кривом зеркале, отражаются строгие, уходящие в бесконечность ряды одинаковых дверей. Тишина, которую никогда не нарушает беззаботный детский смех, — только тихий, монотонный гул системы вентиляции да размеренный, методичный скрип резиновых колёс тележки санитарки где-то в конце коридора. Это не детский дом в том смысле, какой вкладывают в это слово обычные люди. Это лаборатория. Инкубатор, где выращивают ценный, живой товар. А они — её подопытные кролики, лишённые будущего.

Аврора знает это лучше, чем кто-либо другой. Она сидит на ледяном бетонном полу в карцере — или «комнате для размышлений», как это место лицемерно, с издевкой, называет директор приюта. Это её третий раз здесь за последние два месяца. Бетонные стены, покрытые слоем белой краски, которая уже начала трескаться от сырости. Тяжёлая стальная дверь с маленьким окошком, забранным армированным стеклом. И узкая, как щель, вентиляционная решётка под самым потолком.

Аврора обнимает свои худые, острые, торчащие, как у кузнечика, колени. Её спутанные, пепельные, почти серебристые волосы падают на лицо, скрывая его от воображаемых наблюдателей. Ей двенадцать лет, но выглядит она едва ли на восемь. Хрупкая, тонкая, почти прозрачная, с огромными серыми глазами на бледном, осунувшемся лице. Эта хрупкость — её главное оружие. Её единственная, отчаянная броня.

Позавчера она спровоцировала драку. Специально. Методично. Хладнокровно. Здоровенный тринадцатилетний Влад, местный задира и негласный фаворит воспитателей, попытался отобрать у неё десерт — жалкий, сухой бисквит, выдаваемый раз в неделю по четвергам. Она не стала сопротивляться. Не стала кричать. Она молча, с покорным видом отдала ему свою порцию. А потом дождалась, когда он отвернётся, чтобы похвастаться своей добычей перед дружками. В этот момент она схватила свой тяжёлый металлический поднос и со всей силы, вкладывая в удар накопленную ненависть, врезала ему по затылку. Раздался глухой звук. Влад взвыл, как раненый зверь. Сбежались воспитатели. Её, разумеется, тут же признали виновной в «немотивированной агрессии». Результат — двое суток в «комнате для размышлений». Именно то, чего она добивалась.

Аврора смотрит на свои костлявые руки, на которых проступают синеватые вены. Никто не знает, что под строгой серой униформой её тело покрыто мелкими, свежими, болезненными царапинами, которые она прошлой ночью нанесла себе сама осколком тарелки, украденной из столовой. Плюс два дня вынужденной голодовки. К следующему «медосмотру» она будет в идеальном, с точки зрения саботажа, состоянии. Истощённая, ослабленная, с плохими показателями. «Некачественный материал». Может быть, это даст ей ещё немного времени.

Дверь со скрежетом открывается. Лязг такой силы, что, кажется, содрогаются стены. На пороге стоит надзирательница — крупная, молчаливая женщина с лицом, похожим на непропечённый блин.

— На выход, — бросает она, её голос такой же безжизненный, как и всё в этом приюте.

Аврора медленно, с видимым усилием, поднимается. Каждый мускул ноет от холода и неудобной позы. Она идёт по гулкому коридору, её босые ноги шлёпают по холодному полу, шаги эхом отдаются в тишине. Её ведут не в общую спальню, а в медицинское крыло. Время ежемесячной «проверки».

Медицинский кабинет — это апофеоз стерильности и скрытой угрозы. Он ослепительно-белый. Белый кафель на стенах, белые металлические шкафы, белое, обитое искусственной кожей, кресло, похожее на орудие пытки. И запах. Резкий, химический, бьющий в нос запах спирта и ещё чего-то, едва уловимого, сладковато-металлического. Запах крови.

— Садись, Аврора, — говорит врач. Он всегда улыбается. Но его улыбка не касается холодных, рыбьих, бесцветных глаз. — Просто обычный плановый анализ. Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — бормочет она, садясь в кресло и закатывая рукав своей униформы, обнажая тонкую, почти прозрачную руку.

Она не боится иглы. Она ненавидит то, что за ней следует. Ощущение слабости, лёгкого, тошнотворного головокружения. И то, как жадно врач смотрит на тёмно-голубую, почти чернильную жидкость, наполняющую шприц. Её кровь. Не такая, как у других. Голубая. Редкая. Ценная. Она — жемчужина этой фермы. Их главный актив, который нужно тщательно оберегать и «готовить».

После процедуры её отводят в общую игровую комнату. Здесь собраны все. Дети разных возрастов, от пяти до пятнадцати, одетые в одинаковую серую униформу. Они не играют. Большинство сидит по углам, вяло перебирая пластмассовые кубики или безразлично листая книжки с картинками. Их глаза — пустые, потухшие, как у старых кукол. Они знают, для чего они здесь. Их смирение бесит Аврору. Бесит их покорность судьбе, их нежелание бороться.

Она садится в самый дальний, самый тёмный угол, подальше от всех, и смотрит в огромное, во всю стену, окно. За ним — ухоженный, идеально подстриженный, почти искусственный на вид, газон. И высокий, в три человеческих роста, бетонный забор с блестящей на солнце колючей проволокой поверху. Она уже пыталась через него перелезть. Трижды.

Она вспоминает эти попытки. Первая, год назад. Наивная и глупая. Она просто побежала к забору средь бела дня, надеясь на скорость. Падение с высоты, вывих лодыжки и неделя в лазарете под насмешливыми взглядами медсестёр.

Вторая, полгода назад. Ночью, во время грозы. Она почти добралась до вершины, цепляясь за выступы, но её заметил охранник с собакой. Лай, крики, унизительное возвращение.

Третья… третья была всего месяц назад. Она была так близко. Почти на самом верху. Колючая проволока уже царапала её пальцы. Но её поймали. Наказание было жестоким. Неделя в карцере. Без еды и почти без воды. Это должно было её сломать. Но это лишь укрепило её решимость. Она выберется отсюда. Или умрёт, пытаясь. Других вариантов она для себя не видит. Она смотрит на ненавистный забор, и в её серых, недетских глазах вспыхивает холодный, стальной огонёк.

Жизнь в приюте течёт по строго заведённому распорядку, как кровь в системе для переливания — медленно, монотонно, капля за каплей. Подъём по звонку. Безвкусная овсяная каша на завтрак. Бессмысленные уроки в стерильном классе, где их учат не думать, а подчиняться. Прогулка по идеальному газону под пристальными взглядами надзирателей. Обед. Тихий час. Ещё один урок. Ужин. Сон.

Каждый день — точная, выверенная до последней секунды копия предыдущего. Аврора научилась выживать в этом цикле. Она создала свой собственный, внутренний мир, холодный и тихий, как космос, куда она прячется от удушающей реальности. Она почти разучилась чувствовать. Раздражение, злость, ненависть — да. Это её топливо. Но всё остальное — жалость, сочувствие, привязанность — атрофировалось, как ненужный орган.

И в один из таких серых, неотличимых от других, дней, в налаженном механизме приюта что-то сбивается.

В игровую комнату, во время положенного «часа отдыха», двери открываются, и воспитательница вводит новую девочку. Маленькую. Лет пяти, не больше. Она тонет в сером, казённом платье, которое ей явно велико, висит мешком, обнажая худые плечи. Но первое, что бросается в глаза, что кричит в этой монохромной, выцветшей палитре приюта — это её волосы. Густая копна огненно-рыжих волос, которая кажется нелепым, ярким, почти вызывающим пятном. Они растрепаны, в них запутался сухой листок, и они горят, как маленький, беспомощный костёр.

Она испуганно жмётся к ноге воспитательницы, её огромные, широко распахнутые голубые глаза, полные слёз и детского непонимания, мечутся по комнате, по безразличным, пустым лицам других детей.

— Это Эра. Она теперь будет с нами, — безразлично, как о прибытии новой мебели, объявляет воспитательница. Она легонько подталкивает дрожащую девочку в центр комнаты и уходит, захлопнув за собой тяжёлую дверь.

Эра остаётся одна. Она стоит посреди огромной комнаты, крошечная, потерянная. Её нижняя губа начинает дрожать. Она тихо, жалобно всхлипывает, и по её щекам катятся крупные, блестящие слёзы. Она шепчет одно-единственное слово, почти беззвучно: «Мама…».

Аврору, которая сидит в своём обычном углу, вжавшись в стену, это сначала дико раздражает. Ещё одна плакса. Ещё одна слабая, беспомощная жертва, которую система прожуёт и выплюнет. Она смотрит на рыжую девочку с холодным, почти научным любопытством. Это лёгкая добыча для Влада и его шайки. Они учуют её страх, как акулы чуют кровь. Через день-два её загонят в угол и отберут всё, что у неё есть — остатки гордости, надежды, а потом и желание сопротивляться. Аврора отворачивается, снова уставившись в окно, на этот проклятый забор. Это не её дело. Каждый здесь выживает в одиночку. Это первый и главный закон приюта.

Но тихий, отчаянный плач не прекращается. Он не громкий. Не истеричный. А именно тихий, безнадёжный, как писк раненого кролика, попавшего в силки. Он сверлит мозг, цепляется за что-то глубоко внутри, что-то давно забытое и похороненное. Что-то похожее на её собственные, беззвучные, выплаканные в жёсткую казённую подушку слёзы.

Аврора сжимает зубы, натягивает капюшон своей униформы на голову. Но плач просачивается и сквозь ткань. Бесит. Невыносимо бесит. Она уже почти готова крикнуть, рявкнуть на новенькую, чтобы та заткнулась. Но замирает. Что-то мешает.

Ночью она не может уснуть. Тихий плач из соседней койки, куда положили Эру, продолжается. В темноте спальни, где спят ещё двадцать таких же потерянных душ, он звучит особенно пронзительно и одиноко.
С тяжёлым, раздражённым вздохом, который почти переходит в стон, Аврора откидывает своё тонкое, колючее одеяло. Встаёт с кровати, её босые ноги утопают в могильном холоде пола. Она подходит к койке Эры. Девочка свернулась калачиком, её маленькое, дрожащее тело сотрясается от сдерживаемых рыданий. Аврора смотрит на неё секунду, борясь с собой. Это глупо. Это опасно. Проявлять жалость здесь — значит показывать слабость. А слабые здесь долго не живут.

Но потом она делает то, чего сама от себя не ожидает. Не говоря ни слова, она накрывает своим одеялом дрожащую фигурку, укутывая маленькие, холодные плечи.

Эра вздрагивает от неожиданности, её плач обрывается. Она смотрит на Аврору своими огромными, полными слёз голубыми глазами. В них — смесь страха, недоумения и чего-то ещё… крошечной искорки благодарности.

Аврора ничего не говорит. Она не улыбается. Она просто разворачивается и уходит обратно на свою холодную, теперь совсем беззащитную перед ночным холодом, койку. Она ложится и сжимает кулаки от собственного, непонятного ей самой, иррационального поступка. Она только что нарушила главное правило. И теперь не знает, что с этим делать.