Грибочки

(К огромному сожалению автора основано на реальных событиях, о которых мне в детстве рассказала моя бабушка. После чего я перестала есть собранные в лесу грибы.)

«Сбор грибов запрещен!»

Как только я сошел с поезда, первое, что бросилось мне в глаза — покосившаяся табличка с наискось зачеркнутым нарисованным грибом. Странно… В этих лесах же такие грибные места! Крепкие ароматные боровики и подберезовики, яркие подосиновики, волнушки, покрытые нежным розоватым пушком. А маслята, крошечные, скользкие как лягушки, которые мы засаливали целыми бочками? И, разумеется белоснежный груздь, царь всех грибов, что и не сыщешь нигде, кроме как наших лесов. Запретить сбор грибов — это попросту преступление против местного населения, что практически кормится с этого, запасаясь и для себя и на продажу. Мне ли этого не знать – я и сам все лето и осень напролет проводил с корзиной в руках!

— О! Ванюха! Какими судьбами! — Степан, мой товарищ по детским забавам, крепко-крепко сжимает меня в объятиях. Затем обходит, придирчиво разглядывая меня. Присвистывает в деланном восхищении, — ну ты и красавец у нас! В костюме! И куда это ты так вырядился, да ещё в нашей-то глухомани! Неужто женихаться надумал?

— Именно, — я одергиваю пиджак, расправляю чуть измятые рукава, — на Настасье своей. Хотел вырваться ещё осенью, да не отпустили с учёбы. А зимой сам знаешь – в деревню и не пробраться.

Я соскакиваю с перрона — если можно так назвать прогнивший деревянный настил — на широкую протоптанную тропу. Поезд уже скрылся за лесом, и лишь стук колес, да легкая струйка дыма теперь напоминает о нем. Я осторожно ступаю по размытой глине, стараясь не запачкать новые брюки. Полной грудью вдыхаю запах весны — невероятно густой и сладкий, какого никогда не бывает в городе. Любуюсь нежной весенней зеленью, наслаждаюсь веселым щебетом птиц. До деревни – минут двадцать пути. И все же после более чем полугода разлуки и это кажется долгим. Я так соскучился по своей Насте…

— Ванька! Постой! — Степка хватает меня за рукав, останавливает. Глядит как-то испуганно, — ты… ты правда не знаешь?

— Не знаю чего? — я останавливаюсь. Холодею. Неужто? — у Настасьи другой?!

— Нет же! — широко мотает головою Степан. Словно утешая хлопает меня по плечу, — она отравилась грибами. Точнее — вся их семья. Неужто не знаешь?

— Настасья последний раз писала мне осенью. А зимой сам знаешь – письма почти не доходят…

Да и стыдно признаться — городская жизнь и учёба полностью захватили меня. Нет, я не забывал о своей Настасье, и все силы и время кидал на то, чтобы скопить деньги к свадьбе. Но и не сорвался в путь, когда с осени поток писем вдруг резко иссяк. Что поделать? Хотя на дворе уже 1965 год, но здесь, в Богом забытой Сибирской деревне время словно остановилось.

— Настасья жива? — спрашиваю я наконец. Сердце в груди замирает, пока я ожидаю ответа.

— Лучше бы, — Степан отводит взгляд, сжимает в кулаки ладони, — лучше бы она умерла!

Я тут же ударяю его в лицо. Степан падает прямиком в грязь, закрывает ладонями разбитое в кровь лицо. Я все жду, когда он — главный драчун на деревне — наконец встанет на ноги, ударит меня в ответ. Но тот так и сидит, смотрит на меня тоскливым собачим взглядом, а потом выдает, — Ванюха, мне и правда так жаль…

Я бросаюсь вперед по размытой дороге. Несколько раз поскальзываюсь на размокшей глине, чуть не падаю. Пытаюсь взять в себя в руки. Главное Настасья, моя Настасья жива! А остальное не важно — со всем справимся! Мне будет она нужна любая — пусть слепая или лежачая. Это неважно! Мы со всем справимся вместе!

Проходя мимо кладбища я невольно замечаю, насколько больше стало крестов. Среди них есть и с именем Галины Васильевны — Настиной мамы. С горечью вспоминаю веселую ещё совсем молодую женщину, что так любила запевать вечерами под гармонь Сан Саныча, Настиного отца. И как он теперь без нее?

По дороге к деревне замечаю ещё несколько запрещающих знаков. Перечеркнутый гриб, череп с костями. Так что же здесь такое случилось?!

Вижу впереди тонкую девичью фигурку в небесно голубой косынке. Совсем как…

— Настасья! — сорвавшимся голос кличу ее. Девушка оглядывается, смотрит на меня с жалостью, прежде чем упорхнуть прочь.

Наконец захожу в деревню. Первое что бросается в глаза — то там, то тут заколоченные досками окна.

— Ванюшка, ты ли это? — выглядывает из-за покосившегося забора баба Дуня. Широко улыбается мне ртом с одним-единственным зубом, — каков орел!

— Баб Дуня, как там Настасья? — спрашиваю я ее, — я вот свататься к ней собираюсь…

Радость на морщинистом лице сменяется ужасом. Баба Дуся пятится к дому, широко крестясь и что-то беззвучно шепча.

Я бреду к дому Настасьи. А вот и он — бирюзовые стены сразу бросаются мне в глаза. Садик, которым всегда так гордилась Настасья, заброшен. Совсем зарос лопухом и крапивой.

Подхожу к приоткрытой двери. Стучу.

— Пошли вон!

Я все же вхожу. Не сразу в морщинистом старике узнаю Сан Саныча, что всегда отличался богатырским здоровьем. Он сидит сгорбившись за пустым столом, что когда-то совсем недавно вечно ломился от пирогов и румяных булочек. Перед ним – одинокая початая бутылка. Ещё несколько — пустых — валяется на полу. Комната в запустении, здесь явно давно никто не убирался.

— Сан Саныч, — я осторожно его зову. Старик вздрагивает, оглядывается. Морщится, пытаясь узнать меня. Затем — улыбается пьяно, качаясь, встает.

— Иванушка! Касатик мой! Не забыл старика! — Сан Саныч пошатываясь подходит ко мне, обнимает. Я неловко хлопаю его по спине, морщась от крепкого запаха перегара и немытого тела.

— Я вот к Настасье пришел. Свататься, — неловко говорю я, отстраняясь. Ставлю на стол сумку, что все это время висела у меня на плече, — вот. Гостинцев принёс.

— К Настьке? Свататься? — переспрашивает Сан Саныч, а после — начинает смеяться. Утирает лицо замызганным рукавом — и я с ужасом замечаю, что на руке отсутствуют два пальца, указательный и безымянный. Вторая рука же наспех замотана грязной окровавленной тряпкой.

— Поздно ты, Иванушка, пришел. Слишком поздно, — качает головой старик. Подходит к шкафу достаёт, а затем, ставит на стол чашку — любимую Настину, в голубых незабудках. Наливает туда из бутылки, — будешь? Хорош самогон, только он меня и спасает.

— Где… Где Настасья? — спрашиваю я, продолжая стоять.

— Там. В комнате. Только утихла. Лучше ее не тревожить. Ванюш, послушай меня — тебе лучше ее не видать. Лучше запомнить Настасью такой, какой она прежде была. Думаю, она бы и сама того бы хотела.

— Нет! Я не уйду… Пока не увижу ее! Не важно, что с моей Настенькой! Я ее не оставлю!

— Эх, Ваня, Ваня. Сам будешь об этом жалеть.., — качает головой Сан Саныч.

— Лучше скажите, батюшка, что же здесь такое случилось? — спрашиваю я, усаживаясь на шаткий стул напротив него.

— Торф в болотах нашли! Вот что! — голос Сан Саныча срывается, и он вновь вытирает лицо рукавом.

— Торф? А причем тут грибы? — в недоумении спрашиваю я.

— Разрабатывать стали. Начальство большое приехало из самой Москвы. А тут — комары! Помнишь же, какие они твари кусачие? Мы то привычный народ, оденем в два слоя рубаху, лицо прикроем платком. А эти то — важные! Вот и решили комаров потравить, а нам ничего не сказали. Настасья то дурёха, так радовалась самолетам, что над лесом кружили! Не знала, что там погибель ее… Мы тогда там грибов ого-го сколько набрали! Галька моя, как домой пришли — сразу готовить! И суп наварила, пирогов испекла. Я в тот день выпить решил — меня то и спасло. А девоньки то мои… Галька сразу то померла, не дождалась доктора. Повезло ей. А Настюху в город забрали. Лечили долго и вроде как вылечили. Вернули — да только уже не ее… Много тогда народу померло — не уж ты не знаешь? Ко мне несколько раз эти, журналюги то из города приезжали. Говорили, в газете все напечатают…

— Что… Что с Настей? — спрашиваю я. Слышу знакомый голос, бросаюсь к двери.

— Ты, это. Близко не подходи. А то как и я без пальцев останешься…

Я отодвигаю засов, открываю дверь. В комнате темно, все окна забиты. Нос режет невыносимый запах мочи и фекалий. Я невольно отшатываюсь назад, затем — замечаю неровно сколоченную из досок клетку. Замираю на пару мгновений, а после медленно подхожу к ней. Заглядываю. Вижу съежившуюся в углу фигуру.

— Настасья? — срывается с губ.

Это и правда она. Исхудавшая, с остриженными волосами, в рваной грязной сорочке. И все равно — это МОЯ Настасья. Она поднимает лицо, глядит на меня не мигая своими огромными синеющими как небо глазами. Затем — медленно и крадучись подползает ко мне. Широкая, слишком широкая, улыбка обнажает желтые зубы. Она высовывает язык, что-то мычит, таращит глаза — совершенно пустые. Тянет ко мне грязные руки. Я тянусь к ней навстречу, сжимаю ладонь, перепачканную чем-то коричневым и ужасно вонючим.

— Настенька… Настюша… Это я, твой Ваня. Помнишь меня?

Вглядываюсь в ее лицо, улыбаюсь, чувствуя как по щекам текут слезы. Вот же она, мое солнышко, душа моя. Здесь. Не может быть, чтобы она меня не узнала.

Она снова мычит. Из ее рта текут слюни. А после — она начинает облизывать мои пальцы. Сосет их. Из разорванной сорочки проглядывает обнаженная девичья грудь. А ведь моя Настасья была столь целомудренная, что никогда не позволяла себе при мне обнажаться. Я глажу ее по щеке, что-то тихо и нежно шепчу. И вскрикиваю, когда мне в ладонь неожиданно впиваются зубы.

— Я же сказал, близко не подходи! — Сан Саныч бросается к клетке, бьет длинной палкой по голове и спине, того, кто когда-то был моей Настей, пока она, дико и оголтело крича, наконец не отпускает мою руку. Из той кровь так и хлещет, кожа разорвана. Но я практически не чувствую боли — то, какой стала Настя, моя Настасья, бьет гораздо гораздо больнее.

— Ну что, насмотрелся? — Сан Саныч тянет меня прочь, — ты не думай, я не какой-то монстр дочь запирать! Поначалу, она кур одних и трепала. Помнишь, как много их у нас было?! Всех передушила, чертовка! Потом перешла на кошек. Прихожу — а она Барсику нашему живот рвёт зубами. Тот ещё жив был, мявкать даже пытался! И даже тогда я Настюху не стал запирать! А после… После… Помнишь же Ирку-доярку? Она ещё на сносях была?! Она дите осенью родила, девку — да такую крепенькую! Так вот — сгинула она. Пропала, пока Ирка коров доила. Как же она рыдала тогда, голосила… Тогда все на волков грешили… На них потом такая облава была. Но я то знаю, что это не волки. Сам девчушку за сараем закапывал. Хотел потом даже Настюху топором зарубить. Да не смог. Дочь же…

— Пойду я, Сан Саныч, — говорю я наконец. Устало иду на выход. Я больше не могу здесь находиться. Этот дом с бирюзовыми стенами — дом, который я всегда столь сильно любил — душит меня. Мне так плохо, что я не могу ни кричать, ни плакать. Такое чувство, что воздух превратился в пепел, что при каждым вдохе скапливается у меня внутри. Забивает легкие, царапает сердце. Качаясь бреду через деревню, затем по тропе. Мимо кладбища. Яркое солнце невыносимо режет глаза. Пение птиц бьет по ушам, а от сладкого запаха трав накатывает тошнота. Я бреду словно пьяный, мечтая лишь об одном — забыться. Уверенный лишь в одном — что я больше никогда сюда не вернусь.