Группа эксперимента

Лязгнула дверь, страшно проскрежетали запоры, я остался внутри камеры.

В том, что это именно камера, а не какое-нибудь иное помещение, я был уже твердо уверен — нюхом чуял, несмотря на полностью блокированные эфирные каналы.

Воцарилась темнота — не крепкие такие сумерки, под покровом которых можно рассмотреть хотя бы контуры мебели и границы помещения, а самая настоящая, без единого изъятия, тьма.

— Привет, сосед, — сообщили мне из этой тьмы. Фраза прозвучала на хорошем таком британском — это ведь, пожалуй, единственный в мире язык, качество владения каковым можно оценить буквально с двух слов…

— Здравствуйте, — осторожно ответил я на том же языке.

— Проходи, — в голосе послышалась явственная ирония, — присаживайся. Чаю хочешь?

— А пожалуй, что и хочу, — решил я вслух. — Кстати, смешная шутка.

— Какие уж тут шутки, — проворчал голос-из-темноты. — Тюрьма, все по-серьезному… Чуть погоди, просветлеет.

И стал свет по слову его… Лучше бы он — свет — не становился.

Бывает, пусть и редко, так, что блаженное неведение переносится сознанием куда лучше, чем страшное знание, и это оказался именно такой случай.

Знаете, мир удивителен. Таков он не только сам по себе, но и благодаря чудесному многообразию живых существ, населяющих нашу планету.

К людям это относится не в меньшей степени: уж на что я — человек образованный, и то не смог бы, наверное, назвать уверенно и половины человеческих подвидов, или, как говорят в Союзе, национальностей. Даже назвать, понимаете? Для того, чтобы понять, о чем идет речь, достаточно вспомнить историю моего знакомства с пугающего облика старшим майором…

Однако, мне было точно известно одно: некоторые виды живых существ телом выглядят почти так, как хомо сапиенс, ходят на задних конечностях, имеют почти человеческие черты лица и даже издают нечто похожее на звуки нормальной речи… Но это — не люди.

Может быть, когда-то были и деградировали, может — пока не развились окончательно и не обрели понятный нам разум… Еще это может быть специально созданная химера, навроде калифорнийской двухголовой коровы, только почти человек.

Как бы то ни было, странных этих обитателей мира сего объединяет особенная любовь к хомо сапиенс. Проще говоря, сто процентов похожей на человека разумного нелюди непременно пробавляется людоедством.

К человекоподобным жителям Гималаев это утверждение относится в полной мере, а передо мной сейчас, в неверном свете тусклой лампочки, посреди сырых бетонных стен и скудной обстановки, оказался именно йети… Даром, что густая и косматая шкура его явственно отливала зеленью.

Я отступил на шаг, еще на один, и сделал бы так снова, но увы — проходить сквозь бетон я не умел и в полной своей силе, не мог этого и в состоянии, силы лишенном.

— Не бойся, друг, — снова заговорил неразумный гоминид. — Видишь, я сижу на одном месте, не приближаюсь… Присядь и ты. Койка — сразу слева от тебя.

— И не думал бояться, — солгал я дрожащим голосом. — Просто свет… Резко, внезапно!

Сразу после этого, пытаясь сохранить достоинство — насколько это вообще было возможно на подгибающихся ногах и с поджатым в ужасе хвостом — я сделал шаг влево и аккуратно умостился поверх обещанной койки.

Вновь посмотрел на зеленоватого йети — тот, как и заявил, сидел почти неподвижно, во всяком случае — на своей койке, приклепанной на цепях к стене прямо напротив моей.

— Выдыхай, друг, — предложил страшный сосед.

Я выдохнул, и тут меня, что называется, накрыло.

В роду моем, древнем и славном, никогда не было берсерков.

Понимаете, это только современные визио-постановки и графические новеллы представляют берсерков славными воинами, не ведающими боли, страха и усталости, идущими в безнадежный бой в одной только рубахе и портах, сражающихся израненными до того момента, пока последние силы не оставят могучий организм вместе с кровью…

Реальность несколько менее приглядна. Берсерк, как правило — эпилептик, или, как говорили во времена славных виков, человек, страдающий падучей.

Такой муж глуп, поскольку его никто и ничему не учит — зачем тратить силы и время, если мальчик все равно или не вырастет, или не сможет идти в бой?

Еще он ничего не умеет — по той же причине, что и не знает.

Понятно, что такого вот жителя никто не любит, все шпыняют и гонят.

Потому и растет он нелюдимым и людьми непонятым. Знаменитая песенная фраза «он был берсерк, дурак и вор» — она ведь взялась не на пустом месте, это — подлинная народная мудрость веков!

В общем, в роду нашем падучих дураков не было, а если и были, то я — точно не таков, ни в одном из смыслов… Однако, прямо сейчас внутри моей, почти заблокированной, ментальной сферы, родилась и окрепла ярость иной, не дурацкой, природы.

Я стал, с одной стороны, холоден и спокоен, с другой — смел и бесшабашен. Два этих, почти полярных, состояния удивительным образом дополнили друг друга, и стало вот как: я успокоился, улыбнулся, заговорил.

— Меня зовут Лодур Амлетссон, — начал я, смело глядя в глаза чудовища. — Мне пятьдесят один год, я — доктор эфирной физики и профессор Королевского Университета города Вотерфорд. Здесь оказался… Пока не знаю, почему, но — видимо — по обвинению в научном шпионаже.

— Теперь понятно, почему моя шутка оказалась к месту, — широко улыбнулся сосед. — Не та, которая про чай, горячего-то мы сейчас напьемся…

— Вы ведь местный, да? — совсем осмелел я. — Просто очень хорошо говорите на бритише… Решили подшутить над арестантом? А что, признаю, идея отличная. Йети — уже страшно, йети, говорящий по-английски — страшнее вдвойне…

— Вы зато не местный, да, — проворчало чудовище, будто несколько задетое моими словами. Я не… Или нет, давайте так.

Снежный человек слегка приосанился, посмотрел на меня внимательно и изрек нечто наподобие той речи, которой представился я сам.

— Меня зовут Петр. Петр Большов-Мазин, — длинно сообщил йети. — Мне четыреста семнадцать лет, и я работаю доцентом кафедры романо-германской филологии Казанского Государственного Университета. Специализируюсь на британском языке… И обучении британскому языку.

— То есть, Вы — преподаватель и переводчик? — перебил я, демонстративно обозначив некоторую дистанцию: общаться на «ты», почти запанибрата, мне отчего-то не хотелось. — Я знаю одного советского переводчика, ее фамилия Стогова.

«Профессор, что Вы такое несете?» — удивился я сам себе. «Вас тут прямо сейчас или сожрут, или прилично покусают, а Вы юродствуете…»

— Анечка — хорошая, — снова улыбнулся назвавшийся Петром. — Молодая, едва разменяла вторую сотню лет, но уже очень перспективная, да. Работает с иностранцами на Советском Севере… Верно, здесь Вы с ней и познакомились?

Чудовище перешло на более вежливую форму общения, и это меня немного обрадовало. В самом деле, не станешь же говорить «Вы» человеку, которого собираешься съесть?

Кроме того, я отчетливо услышал «здесь» вместо ожидаемого «там» — значит, после ареста меня увезли не так, чтобы очень далеко от Проекта… Это радовало тоже, пусть и непонятно пока было, чем именно.

Язык мой — враг мой. Это я понял еще в детстве, и продолжал убеждаться в верности этой максимы с каждым новым днем своей жизни, даже и взрослой. Следующий вопрос, наверное, задавать не стоило — но любопытство мое неуемное, дополненное научным методом познания мира…

— Скажите, Петр, — перешел я советский язык — немного, по правде сказать, примитивный пока в моем исполнении, — вернее, развейте мое заблуждение. Ваш вид, он…

— Не йети, — преувеличенно спокойно ответил сокамерник. — Да, я знаю, что очень похож, и вся семья моя, и весь мой народ. Однако, сама национальность называется иначе — «голуб-яван», вот как.

— А с теми, которые… — вновь принялся нарываться на грубость некий профессор.

— С волосатыми ограми Гималаев мы даже не родственники… Даже не дальние, — уточнил не-йети. — И происхождения иного, и обитаем в других местах. Советский Памир… Он — как человеческий заповедник, там сохранилось самых разных народов чуть ли не больше, чем обитает во всем остальном мире. Например, дэв-чесу…

— Этих я знаю, — обрадовался я. — Вернее, этого. С непривычки пугает, да.

— Как и любой реликтовый человек, — пожал плечами Большов-Мазин. — Хорошо, что в СССР полностью изжит видизм… Как явление, буквально, изжит. В старые времена, еще dobeztsaria, бывало всякое… И хомопарки, и бесчеловечные эксперименты, и даже крестовые походы случались.

Все-таки, мой советский еще так несовершенен! Важное слово, уточняющее — какие именно старые времена имелись в виду — я так и не понял, и записать, чтобы уточнить позже, было некуда. Правда, то, что при нынешней власти реликтам живется лучше, чем при предыдущем режиме, я уяснил доподлинно.

— Ну как, Вы все еще меня боитесь? — ехидно подмигнул вовсе-не-йети. — Будем и дальше сидеть, каждый в своем углу?

— И вовсе нет, — несколько самонадеянно заявил я. — Тем более, кто-то обещал мне чай… Я бы выпил, а то столько времени босиком, да и тут несколько сыровато, и эфира я вовсе не ощущаю — не ровен час, простужусь!

— Да, это было бы совсем лишним, — согласился советский филолог.

Тут я обратил внимание на одну деталь, которой отличались наши с Петром половины камеры: у его койки, в отличие от моей, стояло нечто вроде тумбочки, сооруженной из старого деревянного ящика. Кроме того, имелась штука невиданная, тем более, в подобных обстоятельствах: полностью электрическая розетка, невысоко закрепленная на стене.

— Здесь совсем нельзя колдовать, — пожал плечами филолог, проследив направление моего взгляда. — Поэтому и лампочка электрическая, и источник энергии…

— А я все думал, как Вы будете кипятить воду, — понял я. — Теперь понятно, раз электричество…

В тумбе, бывшей в девичестве ящиком, нашлось много чего.

Две стеклянные банки, каждая — объемом в литр или около того.

Толстенькая бумажная пачка, украшенная надписью «чай».

И, наконец, монструозного вида электрический прибор, будто бы собранный из проволоки и стальных лезвий — такими бреют подбородки те народы людей, что предпочитают повседневно гладкую кожу лица.

— Вода в кране, — сообщил Большов-Мазин. — Наполняйте банки, я пока приготовлю kipyatilnick и чай.

— Извините, не могу, — я показал руки, по-прежнему скованные перед грудью сразу двумя парами наручников.

— А, это. Это не беда, — обнадежил меня сокамерник. — Сейчас.

К стальному листу двери голуб-яван переместился одним движением: вот он сидел на своей койке, и вот — уже колотит в дверь увесистым кулаком.

— Начальник! — удары сопровождались криками. — Эй, начальник!

— Кому шумим? — донеслось, наконец, из-за двери.

— У меня тут новенький! Закован! Браслеты сними!

— Так, — послышался другой голос, куда более громкий и властный. — Оба встали лицом к стене!

Погас свет, лязгнула дверь.

В общем, от обеих пар наручников меня избавили столь стремительно, что я даже задался вопросом — а нельзя ли было сделать это раньше?

Дверь громыхнула еще раз, свет зажегся.

— Да, так намного удобнее, — согласился я, уже подставляя первую из выданных мне банок под тоненькую струйку воды. — Кстати, спасибо.

— Bylo by za chto, — откликнулся мохнатый филолог. — С ошейником, извините, помочь не смогу… Эти не снимут, ломать не советую.

— Это отчего же? — выразил сомнение профессор, уже несущий в сторону тумбочки две банки, наполненные водой. — Ошейник не выглядит и не ощущается сколько-нибудь крепким… — Я уже успел дотронуться до аксессуара. — Даже не сыромятная кожа, так, тряпка, пусть и плотная…

— Да, а поверх тряпки — руны! — оппонировал Большов-Мазин, ловко перехватывая у меня наши будущие, как я понял, чашки. — Попытка снять ошейник, не деактивировав, предварительно, цепочку… В общем, я не думаю, что Ваш, профессор, вид, умеет жить и активно действовать, лишившись головы.

— Ого, — согласился я, не став, на всякий случай, снова трогать ошейник.

Пили чай, мой сосед — сразу, я — чуть погодя. Пришлось немного подождать: лакать крутой кипяток и невкусно, и не очень полезно для здоровья… Благо, широкая горловина банки вполне позволяла пить чай именно так, как я привык.

Наконец, напиток кончился, угроза немедленной простуды отступила, и я решил: пора основательно поговорить. Не то, чтобы я всерьез надеялся разобраться в ситуации собственным умом, однако… Незнание и непонимание казались мне сейчас чем-то самым страшным, даже хуже, чем ограничение свободы, агрессивное поведение государственных полицейских и опасный ошейник, застегнутый на моей единственной шее.

Я собрался с духом и мыслями.

— У меня образовались вопросы, — почти пожаловался я филологу. — Начну, пожалуй, с самых очевидных, — я сделал паузу. — Можно?

Собеседник взглянул на меня ободряюще.

— Скажите, Петр — если знаете сами — где это мы?

— Зашли s kozyrei? — непонятно усмехнулся мохнатый доцент. — Знать бы… Предположениями — поделюсь.

— Сделайте любезность, — я весь обратился в слух.

— Это, как видите, тюрьма, — начал с самого простого вопрошенный о самом сложном. — Расположена она где-то не очень далеко от города Мурманск — слышали о таком?

Я кивнул заинтересованно, собеседник продолжил.

— Или, по крайней мере, на той же широте… — уточнил доцент. — Природные особенности вида, знаете ли — я довольно точно ориентируюсь по магнитному склонению, и никакие блокираторы эфира тут не помеха.

Надеюсь, в ответном моем вздохе было больше восхищения, а не зависти: мне и самому бы не помешала такая замечательная способность!

— Тюрьма… Не совсем обычная. Мне, видите ли, немного знаком современный тюремный быт — со слов самого младшего из правнуков, но знаком, — неожиданно признался мой сокамерник. — Было время, был он беден и довольно глуп… Впрочем, сейчас не об этом.

Я кивнул вновь, на этот раз — несколько ошарашено. Правнук-уголовник в семье работника науки… Со сложившимся уже пониманием советских реалий это вязалось примерно никак.

— Так вот, опираясь на чужое знание и собственный, вполне совершенный, логический аппарат, — продолжил Большов-Мазин про интересное, — могу утверждать: это — очень странная тюрьма. Начнем, хотя бы, с того, что тюремные порядки — а они одинаковы по всему Союзу — здесь не соблюдаются, а, скорее, имитируются… Поведение конвойных, надзирателей, бытовые условия и удобства, почти полное отсутствие контроля в камерах и коридорах, в конце концов!

— Я не разбираюсь в материях столь высоких, — сострил я просто для того, чтобы что-нибудь, да сказать, — но Вам, товарищ, предпочту поверить. Странная — значит, странная.

— Ну и, конечно… Я, например, до сих пор не знаю, за что меня ввергли в сие узилище… Вы ведь тоже только догадываетесь?

— Именно, — согласился я, и тут же спросил: — Давно ли Вы здесь?

— Седьмой день, — поделился сокамерник. — Взяли на улице, привели, заперли, иногда выводят — одного — погулять во внутренний дворик. Ни обвинения, ни допросов, ни даже тюремной робы какой… И никакого понимания происходящего! Я уже не говорю о том, что все это прямо противоречит советским законам — я когда-то принимал участие в официальном переводе советского права на британский язык, и уж уголовный-то кодекс помню наизусть… Как и процессуальный, и еще некоторые, не менее важные!

— Не боитесь так откровенно? — появилось у меня робкое, еще не оформленное, подозрение, но делиться тем я пока не торопился: не хотелось выходить на прямой конфликт с человеком, только масса которого явно превышала мою втрое.

— Тут нечего бояться, — как-то, по моему мнению, излишне торопливо, ответил сокамерник. — Камера плотно накрыта антимагическим полем: ни прослушать нас, ни подсмотреть за нами местные надзиратели не могут по причинам чисто физическим! Электрические же приборы, вернее, их оконечные устройства, были бы слишком заметны…

Разговор наш прервался внезапно, но вполне — мной — ожидаемо.

Погас свет, в дверь громко постучали, на этот раз — снаружи.

— Лицом к стене! Амлетссон, на допрос!