Губерния мёртвых

Запах пришёл раньше мыслей. Хлор, старая кровь, аптечная пыль. Я открыл глаза, сосчитал трещины на матовом потолке, прислушался к тому, как здание дышит сквозняками, и только потом сел, чтобы не утонуть в головокружении. В горле тянуло перекисью. Под щекой шуршала грубая простыня, шершавая, как наждак, и от этого земной, будничный звук стало тревожнее, чем от любой сирены.

Комната оказалась небольшая. Каталка с облупленными бортиками, тумбочка, два стула разных сортов, умывальник с рыжей каймой по краю. На стене висел плакат с двуглавым знаком, только ленты под лапами были чужие. Вверху крупно значилось Союз Северных Земель, ниже — Беломорская Губерния, а внизу жирно стояло число сто четырнадцать. Буквы мои, названия русские, но порядок в них чужой. Это не мой мир. Здесь другой герб, другой номер помощи и, похоже, другие правила.

Дверь одна. Тяжёлая больничная створка, круглая форточка-окно на уровне лица, доводчик. Открывается на меня. Поворотная защёлка опущена изнутри, как будто кто-то ушёл и хотел, чтобы сюда не вломились. Кого-то, кто ухаживал или прятался, больше рядом не было.

Собирать вещи с места я не стал. Сначала нужно понять, что за коридор молчит за этой дверью. Я подошёл к круглому стеклу. В мутном круге просматривалась полоса плитки, ряд дверей, таблички с непривычным словом лекарня вместо больница. В конце тускло тлел фотолюминесцентный прямоугольник выхода. Тишина держалась за стены. Затем из-за поворота вытянулось шарканье — влажный шаг, ещё один, пауза, будто между двумя вздохами, и снова шорох.

— Эй, — произнёс я негромко, не отрывая взгляда от стекла. — Если кто живой, ответьте мне.

Ответ пришёл другим способом. Лоб мягко ткнулся в металл, зубы уверенно повели по кромке, и этот звук отозвался у меня в челюсти мерзкой дрожью. Я инстинктивно отступил на полшага и впился глазами в мутный круг. Хотелось найти простое объяснение: бред, приступ, пьянство, всё что угодно, только не то, что не укладывается ни в одну медкнижку моего прежнего мира.

Лицо проявилось вплотную. Серый кожный блеск, пустые глаза, треснувшие губы в крови, по щеке мазута чёрной полосой. Оно не искало встречи взглядом. Оно щупало стекло лбом и зубами, словно проверяло, где тоньше. Пальцы мелькнули на краю, ногти ободраны до мяса, звук по стеклу получился сухой, как ложкой по пустой кастрюле. Желудок скрутило. В нос ударила сладковатая тухлятина, как от размороженной рыбы. Надежда на нормальность прожила ещё секунду и умерла.

Петли мои, дверь на меня, значит, есть рычаг. На тумбочке лежала металлическая миска. Я взял её и бросил в дальний угол комнаты. Миска стукнула, покатилась, задребезжала. За дверью ожили шаги, лоб снова ткнулся в металл, круглый глазок повёл сеткой микротрещин. Этого хватало, чтобы запомнить правило: звук зовёт.

Я подкатил к проёму катальную раму, придвинул её так, чтобы её ребро стало жёсткой кромкой на уровне пояса. Со стены снял стойку от капельницы, проверил колёсики, примерил хват. Топор на крюке оставил на секунду в покое. Сначала удержать, потом резать. Когда порядок действий сложился в голове, ладони вспотели внутри резины, перчатки стали скользкими, пришлось протереть их о халат.

Защёлка повернулась с сухим щелчком. Я приоткрыл створку на ширину ладони, не больше. Щель наполнилась запахом гнили, глаза тут же зачесались. Лоб снаружи упёрся в кромку, зубы щёлкнули по металлу, язык ударил в стойку. В этом движении не осталось ничего человеческого. Я навалился плечом на дверь, подвёл стойку поперёк шеи и на миг застыл. Рука не хотела поднимать металл. Мозг предлагал детскую опцию: захлопнуть, отойти в угол и ждать взрослых. Никаких взрослых не было. Существо дёрнуло плечом, стойка скользнула по эмали, пальцы у меня съехали — и сомнения закончились сами.

Первый удар лёг не идеально, лезвие соскочило по кости, кровь расползлась пятном, как ржавая вода на ткани. Меня едва не вывернуло, но рука удержала древко. Второй удар вошёл ровно. Звук вышел глухим, как по мокрой бересте. Тело дернулось вперёд, подбородок стукнулся о порог, пальцы ещё секунду шевелились по-лягушачьи и затихли. Я закрыл створку, защёлкнул замок и сел прямо на пол, прислонившись спиной к холодной раме. Дрожь прошла от плеч к пальцам, в горле поднялась кислая волна, глаза защипало от запаха.

Жизнь меня к такому не готовила. Здесь они ходят, идут на звук, тянутся зубами к любому движению. Здесь у меня нет ни инструкций, ни привычных номеров телефонов. Правила придётся выучить быстро.

Только после этого я начал собирать то, что может сохранить руки и шею. В процедурной сгребал вещи не шумя. Бинты, спиртовые салфетки, жгут, пластырь, две шины, пара ампул обезболивающего, пустой термос. Всё, что могло звякнуть, сворачивал в ткань. На полке лежали химические грелки; взгляд запомнил, руки не взяли. Тепло в таком месте похоже на спичку в сухом сеновале. В кармане куртки оказался мешочек с монетами. Орёл знакомый, ленты другие, на гурте вытравлено Беломорская Губерния. Звук монет показался чужим, и мешочек вернулся в карман.

К главному входу я не пошёл. Стекло там уже пошло трещинами, за ним двое терлись лбами о раму и не понимали, что такое преграда. В конце коридора ждала служебная дверь. Я обмотал металлические части стойки тряпкой, чтобы не лязгали, ещё раз послушал тишину и вышел боком, не позволяя створке хлопнуть.

Двор встретил мокрым воздухом. Пахло асфальтом после мороси, дрожжами от хлебозавода и мазутом. За стеной в ряд тянулись серые трамвайные кузова. На столбе висел листок с тем же двуглавым знаком и шапкой Союз Северных Земель, номер помощи сто четырнадцать смотрел пустыми цифрами. В арке где-то звякнул лист железа, и на этот звук из-за угла выплыли двое. Они двигались медленно, словно вязли в собственных суставах. Пластиковая бутылка перекатилась под ногой и прошуршала, головы синхронно повернулись туда, где шуршит. Правило закрепилось. Звук зовёт, движение зовёт.

Я шёл вдоль стены, чтобы не цеплять мусор. На воротах трамвайного парка висела цепь с замком. В створке на уровне глаз торчала фанера, прибитая изнутри. Я постучал один раз, не громко, и сразу отступил на два шага. За фанерой задержалось дыхание, затем кто-то отодвинул её на ладонь. В прямоугольнике темноты блеснул один внимательный глаз.

— Кто идёт, — спросил голос, не повышая тона. Слова прозвучали ровно, как у человека, который делал это уже не раз. — Предплечья и шею держи в свете. Руки не опускай.

Я поднял руки выше, чтобы свет попал на кожу.

— Александр. Тракторист и вальщик леса. Проснулся в лекарне один. Укусов нет.

— Снаряжение, — уточнил тот же голос. Где-то сбоку едва слышно качнулась цепь.

— Топор. Стойка от капельницы. Сумка с бинтами.

Глаз исчез, на его место скользнул алюминиевый прут с плоским зеркалом и маленьким фонарём. Пятно света аккуратно прошлось по запястьям, по шее, по лицу. Прут втянулся обратно.

— Войдёшь боком, — произнёс человек за фанерой. — Говорить начнёшь, когда скажем.

Цепь спала с глухим шорохом. Створка ушла внутрь ровно настолько, чтобы я мог проскользнуть, прижав к себе сумку и топор. Внутри пахло железной пылью, маслом и тёплым воздухом, который берегут. Свет давал один аккумуляторный фонарь под плотной тканью. По полу змеёй была натянута бечёвка с нанизанными гайками, как струна с множеством маленьких колокольчиков.

— Закрывай, Стас, — отозвался из глубины мужской голос. Тяжёлая створка вернулась на место, цепь снова лёгла в проушину.

Из полутьмы вышел мужчина с короткой стрижкой и жёсткими скулами. На груди висела пластина со знаком Союза Северных Земель и скромным словом Беломорская Губерния. Он не торопился, не суетился, взгляд держал на моих руках, не на лице.

— Егор Пастух, — представился он, словно ставил печать. — Мы держим парк и тех, кто дошёл. Скажешь по делу: откуда, что видел, чем полезен?

— Александр, — ответил я. — Вчера валил лес. Сегодня очнулся в лекарне. Людей не было. Один бился лбом в дверь. Двое у стекла тёрлись о раму. На звук идут, на движение идут. Могу валить, тянуть тросом, распирать домкратом, чинить мелочь. Молчать умею.

Егор коротко кивнул, как человек, пометивший в голове строку.

— Сгодится.

Из тени шагнула женщина. Перчатки с чёрной нитью, волосы убраны под шапку, плечи прямые. Взгляд спокойный, врачебный и упрямый.

— Мира, — сказала она, не теряя времени. — Рукава выше, ворот оттянуть. Смотрю быстро. Если что не так, скажу сразу.

Я показал запястья, ключицы, шею. Она проверила без лишних жестов и кивнула.

— Чисто. Воды ему, но чайник не грейте, — бросила она через плечо и уже складывала на стол бинты так, чтобы потом брать их вслепую.

Подросток незаметно возник с кружкой. Пальцы у него были тонкие, глаза цепляли воздух, будто ловили то, что ещё не шевельнулось.

— Тимка, — произнёс он, ставя кружку на край стола. — Верёвку с гайками не трогай. Она звенит первой, если к створке кто-то липнет.

От печки поднялся широкоплечий мужчина с замасленными рукавами, под мышкой у него торчал лом.

— Стас Бугор, — представился он коротко. — Если остаёшься, слушай порядок. У нас не армия, но близко к этому. Шум зовёт толпу, свет прошивает щели. Двери закрываются так, как велено, а не как удобно.

— Останусь, — ответил я без лишнего. — За воротами мне делать нечего.

— Варя, — отозвалась женщина у стола в брезентовом фартуке. Она уже рассортировала мою сумку, отделяя необходимое от звенящего. — Вода, еда, ключи и узлы на мне. Лишний звук оставим здесь. Заберёшь, когда пойдёте.

Егор развернул карту района. Лист был весь в отпечатках пальцев и складках. На нём значились Заречье, Хлебозавод, Старое трамвайное кольцо, Котельная, дорога на Беломорск. Печатные буквы выглядели чужими по почерку, но названия ложились в голову легко.

— Слушай порядок, — произнёс он, проведя ногтем от парка к котельной. — На шум идут, на движение идут. Укус — приговор. Стрелять можно только когда выхода нет, потому что звук собирает площадь. Голова — конечная точка. Утром идём на котельную. Нам нужна подпиточная вода и солярка для генератора. Ты — со Стасом и Тимкой. Мира страхует. Варя держит парк.

— Принял, — сказал я, следя за его пальцем по карте. Схема складывалась в голове лучше любых слов.

— И ещё, — Егор поднял взгляд. — В городе ходит Управа. Говорят вежливо, требуют по бумаге. Забирают по списку. Сначала топливо, потом людей. Мы с ними не сцеплялись, и не хочется. Если встретятся — отвечаем коротко и уходим.

Снаружи ветер провёл по воротам, как ногтем по чугуну. Мы машинально опустились ниже линии стекла. Бечёвка с гайками едва дрогнула, звякнула сразу в нескольких местах, как тихий колокольчик. Стас без слов поджал клин под створку. Тимка опустил ладонь на натянутую верёвку, будто прислушивался пальцами.

— Сколько вас, — спросил я уже тише, потому что здесь голос легко превращается в инструмент беды.

— Достаточно, чтобы держать цепь и клинья, — ответил Егор. — Недостаточно, чтобы спорить друг с другом.

Он положил на стол узкий ломик, два деревянных клина, моток бечёвки и короткий крюк на рукояти.

— Это не оружие, — подытожил он. — Это порядок. Лом открывает, клин держит, бечёвка тянет, крюк снимает. Остальное сделаем руками и головой. Ночью сидим тихо. Утром работаем быстро.

Мы разошлись по местам, как будто репетировали это уже много раз. Домкраты упёрли в низ створок. Свет фонаря накрыли плотной тканью. Варя расставила миски под капель так, чтобы вода не шлёпала, а собиралась; зловонье в таких деталях исчезает, если не давать звуку рождаться. Мира проверила каждому швы и шеи ещё раз, взглядом убеждаясь не только в чистоте, но и в том, что у каждого хватит терпения. Тимка устроился у ворот, держал бечёвку, как музыкант держит струну, и слушал двор вместо ушей.

Мне достался угол у верстака с исковерканными тисками. На полке рядом нашлись обломки арматуры, два старых напильника, набор ржавых саморезов и обрывки ремней безопасности, когда-то выдранных из трамвайного салона. Варя пододвинула коробку с тряпьём и моим вещам нашлось место, не звеня и не катясь.

— Работай, — тихо произнесла она, кивая на арматуру. — Острые кромки прячь, обматывай.

Я взял напильник, пережал арматуру в тисках и стал скруглять углы. Работа вернула пальцам нужный ритм. Металл скрежетал глухо, через ткань. Края перестали звенеть, стали матовыми и послушными. Из ремней сшил простые стропы: две короткие и одну длинную для перетяжки груза. Узлы вязались сами, как на делянке. Тимка время от времени отрывал взгляд от верёвки на воротах и следил за моими пальцами; когда петли легли аккуратно, он едва заметно кивнул, скорее себе, чем мне.

Егор между делом показал, как они проводят ночную проверку. Он чуть приоткрыл внутреннюю форточку над воротами. Холод полоснул по лицу сухим лезвием. Воздух снаружи пах мокрым кирпичом и железом. Егор подвесил к ручке форточки короткую цепочку с гайками и отпустил. Гайки еле слышно коснулись рамы и раскрылись веером. Ветер толкнул их и тут же стих. Мы замерли. За воротами кто-то прошаркал и затих, словно принюхиваясь. Егор прикрыл форточку одним пальцем и жестом показал, что на сегодня достаточно.

— Понял, — шепнул я, когда он вернул цепочку на крючок.

— Смотри не глазами, — ответил он вполголоса. — Смотри руками. Всё важное здесь передаётся через дерево и металл.

К полуночи здание успокоилось. За стенами шуршала мокрая позёмка, редкий звук капли попадал в миски. Варя принесла мне половину жестяной банки с чем-то вроде перловки и кусочком тушёнки. Я ел медленно, будто боюсь, что ложка звякнет о стенку и позовёт беду. Мира проверила мою повязку на запястье — о металл я всё-таки ссадил кожу — и поставила рядом с топчаном кружку воды, накрытую тряпкой.

— Если к утру будет мутная корка, — произнесла она спокойно, — значит, придётся кипятить ещё. Пока держится чисто.

— Спасибо, — ответил я, и это короткое слово в этом месте прозвучало как клятва.

Стас вернулся из дальнего угла с деревянной доской. Там, где у одного трамвая выломали сиденья, нашлась подходящая лавка. Он опустил доску на два ящика, сделал пару проверочных качаний, присел с глухим треском суставов и, не глядя, протянул мне короткий обёрнутый тряпкой предмет. Я раскрыл ткань. Внутри лежал короткий крюк на укороченной рукояти, когда-то это была монтировка, сломанная ровно пополам и переточенная под работу по голове.

— Возьми, — сказал Стас. — Удар в лоб плывёт, в щёку вязнет, в затылок берётся лучше. Но лучше — в основание черепа, где мягкое. Не маши. Вкалывай. Снимет тихо и надёжно.

Я сжал рукоять. Дерево под ладонью было тёплым, шершавым. Я представил, как это пойдёт, и язык невольно поймал металлический привкус.

— Дело непривычное, — сказал я честно.

— Привыкнешь, — отозвался он без угрозы. — Здесь всё либо каменеет, либо ломается.

Ночь тянулась вязкой нитью. Мне не хотелось спать. Любой шорох звал к двери, любая тень внутри ангара казалась движением. Чтобы руки не дёргались зря, я занялся тем, что умею: разобрал старый, весь в хламе, ящик и вытащил из него два подходящих хомута с резиновыми прокладками, похожие на те, которыми в лесу мы крепили шланги на мотопомпе. Варя подсунула плоскогубцы и редкий, но уцелевший кусачий инструмент.

— Пригодятся на трубу в котельной, — произнёс я тихо. — Если подпитку рванёт, этих двух хватит, чтобы пережить час и унести ноги.

— Заберёшь с собой, — ответила Варя. — Только не клади ближе к краю. Падать не должно.

К двум часам мы уже не говорили почти совсем. Даже шёпот стал лишним. И именно в эту отточенную тишину врезался звук, которого никто не хотел слышать: бечёвка звякнула иначе, чем от сквозняка, короче и резче, как нота, сыгранная чужим пальцем. Тимка, у которого ладонь лежала на верёвке, вздрогнул, успел вдохнуть, но не выдохнул. Егор положил ему ладонь на плечо. Мы втроём подползли к воротам, каждый заняв своё место. Стас упёрся коленом под внутренний засов, я встал слева, готовый подать клин.

Сначала послышалось шарканье, потом плотное царапанье ногтями по металлу, затем лёгкий, почти вежливый стук, как будто кто-то вспомнил, как это делается, и постарался сделать правильно. От такого стука по спине побежали мурашки. Стучат редко. Стучат те, у кого в пальцах ещё живут остатки человеческой привычки. Тимка тихо дышал, почти свистом. Егор чуть качнул головой: это не просьба открыть, это пустая игра. Под самыми низкими досками заскребли зубами, поднялся приглушённый стон. Ещё минута, и на уровне фанеры стало слышно горловое хлюпанье. Тимка прикусил губу до крови, Стас сжал рукоять лома. Мы держали тихую линию.

— Придут двое, — одними губами произнёс Егор, глядя не на нас, на верёвку. — Первый упрётся лбом, второй по пятачку пройдёт в бок. Дальше третий, потом пусто.

Так и вышло. Сначала глухо ударился лоб, потом по воротам, справа от запора, скользнуло тело, потом ещё один толчок. Я подал клин, и Стас заклинил створку между полом и нижним ребром так быстро и тихо, будто сделал это уже сотню раз. Мира стояла позади. Наши взгляды встретились. Она кивнула на мои пальцы, сжавшиеся на дереве. Мне стало легче от этого молчаливого «держи».

Длинный, тянущийся момент прошёл. По воротам провели зубами напоследок и ушли. Бечёвка осела на полтора миллиметра. Тимка впервые за вечер позволил себе выдохнуть громче, чем стоило, и тут же прикрыл рот тыльной стороной ладони. От трамвайного кольца донёсся скрип металла, как будто ветер шевельнул чужую рекламу на гвоздях. Мы стояли ещё минуту, потом Егор кивнул. Осторожно вынули клин, не давая дереву заскрипеть. Верёвку подняли обратно на нужную высоту. Егор прикрыл внутреннюю форточку, чтобы воздуху было труднее нащупать нас.

После тревоги никто не ложился. Стас потянул из-под скамьи коробку с болтами и переставил в доме самые лёгкие замки на те, что щёлкают мягче, без залихватской пружины. Варя унесла миски, чтобы переставить их под другими каплями. Мира разложила инструменты в сумке по порядку, как шахматы на доске. Тимка сел обратно у ворот, но теперь держал бечёвку двумя пальцами, бережно и хищно одновременно. Я вернулся к верстаку и перевязал ремнями узлы, чтобы хвосты не гуляли.

— Завтра на котельной будет хуже, — произнёс тихо Егор, возвращаясь к карте. — Там стены тоньше, трубы звенят, бетон отдаёт шаг. Нам нельзя ошибаться в темпе.

— Трос возьмём, — ответил Стас. — И два клина потолще. Петлю бросать не будем, выведем по одному.

— И черенки, — добавила Варя, не поднимая головы. — Твои ремни, Саша, пригодятся на полозья.

Я коротко кивнул. На карте маршрут выглядел как детская игра, но я уже понимал, что каждая стрелка там — одно отдельное решение. Тимка неожиданно заговорил, не отрывая пальцев от верёвки.

— На кольце днём пасутся, — объяснил он просто. — Там стекло прячет ветер, там тепло от земли. Если идти к котельной, то вдоль гаражей лучше. Тень длиннее, звук тонет в железе.

— Видишь, — сказал Егор, и в его голосе было не наставление, а спокойная констатация. — Парень у нас глаза. Ты у нас будешь руки.

— Буду, — ответил я, и это слово в горле прозвучало твёрже, чем все предыдущие.

Мы переждали до предутренней серости, когда мокрый воздух начал белеть у потолка, а тени перестали казаться живыми. Варя выдала каждому по маленькой жестяной банке с углём для химического света. Если открыть два дырчатых отверстия и слегка тряхнуть, слабое зеленоватое свечение вытекало на ладонь и позволялo различать край ступени и чужой ботинок. Тишина оставалась главным правилом.

Перед выходом Мира коротко осмотрела всех ещё раз. Пальцы у неё были тёплые, движения уверенные. Руки у меня перестали дрожать, внутри стало пусто и полезно. Стас закинул на плечо лом и крюк. Тимка натянул шапку до бровей, проверил петли, которые я ему вчера скрутил. Варя подтянула цепь на воротах так, чтобы её хватало на один ход, а не на два.

— Откроем на три удара сердца, — произнёс Егор. — Скажу «пошли» один раз. Второго не будет.

Мы встали клином: Стас первым, я сразу за ним, Тимка прижат к моей спине, чтобы не потерять шаг, Мира сзади. Егор остался у ворот вместе с Варей; они держали домкраты и цепь, чтобы закрыть нас, если снаружи всё обернётся во что-то неправильное.

То, как они открыли створку, можно было показывать в учебнике. Цепь слетела, засов лёг, створка отошла на нужный угол без звона, бечёвка поднялась и снова дотронулась до гайки едва слышно. Мы проскользнули в проём, и я ощутил, как холод обнимает лицо, как сырой воздух ломит в зубах. Двор был сер и пуст, но пустота здесь всегда условна. Стас шагал, не выбирая красивых мест, выбирая место, где звук умрёт. Мы прошли вдоль стены к арке, спустились на один пролёт вниз, где плитка лежала на песке, а значит, не звенела. За углом у гаражей виднелась тёмная полоска, как будто снег собирали в одну линию. Стас присел, провёл ломом по этой полосе. Там была проволока, натянутая кем-то умным. Мы её не тронули. Стас обошёл, показал локтем, куда ставить ногу.

До котельной оставалось четыре двора и один короткий переулок, где бетон всегда отдаёт шаг. Мы дошли до перегиба стены, и тут на уровне моего плеча, совсем близко, хрустнула влага, как будто кто-то раздавил сырой гриб. Ощущение оказалось сильнее звука. Я замер и, не поднимая головы, глянул боковым зрением. В окне второго этажа шевелился силуэт. Он не смотрел вниз, он слушал. Стас не ускорился. Он замедлился, как вода в береговом ломе, и мы потекли так же. Силуэт повёл головой и отступил. Мы прошли.

У ворот котельной нас встретил зацеп под замок и толстая труба, уходящая на улицу. Стас не тянулся к замку. Он упёр лом в зацеп, тихо, с небольшим качанием, и металл сдался, как решето под пальцем. Тимка уже держал петлю наготове, я подал клин, чтобы створка не просела и не заскрипела. Мы вошли внутрь как в тёплую пасть. Здесь пахло железом, водой, маслом. Где-то капало без ритма. Мира присела у баков, посмотрела на манометр и кивнула. Внутренний голос сказал, что это уже другая история и другой день, но первая глава ещё не закончилась. Она должна заканчиваться не победой, а порядком.

Мы вернулись тем же шагом, тем же способом, пряча звук и дыхание. У ворот парка цепь легла в проушину так, как будто никогда и не снималась. Варя, не говоря ни слова, пододвинула мне кружку с водой, где на поверхности не было мутной корки. Егор взглянул на меня так, будто переписал у себя в голове ещё одну строку.

— Живём, — произнёс он коротко.

Я сел на знакомую балку, опустил на колени руки, и только тогда позволил себе ощутить, насколько чужой мир стал чуть менее чужим. Никаких ответов, никаких разгадок, только порядок, который можно выполнить руками. Сначала стены. Потом вода. Потом дорога. Всё остальное приложится, если хватит тишины.

За воротами снова провёл ветер, как ногтем по чугуну, и ангара хватило, чтобы этот звук остался снаружи.