Харальд из Нордхейма

Полная луна висела над северным небом, холодная и равнодушная. Деревня, укрытая снежными пластами, дремала. Лишь ветер выл меж деревянных стен, да собаки лениво рычали, чуя волчью стаю где-то внизу, у замёрзшей речки.

В большом лонгхаусе, что стоял ближе к центру поселения, под грубой крышей из дерна и бревен, было теплее. В углу, на шкурах медведя, ворочался мальчик лет десяти. Его волосы, светлые, словно северное сияние, липли к вспотевшему лбу. Он тихо стонал во сне, будто сражался там, в другом мире.

У изголовья сидел Торвальд, староста деревни. Мужчина уже немолодой, плечи его покрыл снег лет, но руки всё ещё крепкие, словно корни старого дуба. Лицо суровое, морщинами исчерченное, но в глазах — тревога, которая выдаёт отцовское сердце. Харальд был сыном его младшего брата, погибшего год назад на охоте. С тех пор мальчик жил в доме Торвальда, и староста принял его, как родного.

— Держись, мальчишка, — пробормотал Торвальд, перекладывая шкуру, чтобы укрыть племянника плотнее. — Ты крепкий. Упрямый, как твой отец. Боги не заберут тебя так скоро.

В углу склонилась над кувшином женщина в шерстяном платке. Это была Эйдис, жена Торвальда. Её лицо было мягче, чем у мужа, но руки натруженные, грубые от бесконечной работы. Она подливала в глиняную чашу отвар из трав, принесённых знахаркой, и осторожно поднесла к губам мальчика.

— Он слабеет, — шепнула она. — Уже десять дней, Торвальд. Десять…

— Слышал, — буркнул староста, не поднимая взгляда. — Но пока дышит — значит, будет жить.

У них было трое своих детей - все уже давно выросли и разъехались. Дом опустел, и потому Харальд стал для них утешением. Мальчишка не заменял родных детей, но давал Эйдис возможность вновь чувствовать себя матерью, а Торвальду — наставником.

За стенами дома жизнь деревни текла своим чередом. В посёлке насчитывалось всего две дюжины домов, тесно прижатых друг к другу, чтобы легче было отгонять вьюгу. У каждого дома был загон для скота: коровы, овцы, несколько коз — всё, что помогало людям пережить зиму. Деревня держалась охотой, рыбалкой на ледяной реке и редкими обменами с соседями.

Сейчас, в долгую зиму, всё казалось ещё суровее. Снег ложился на крыши тяжёлыми пластами, и мужчины днём очищали крыши, чтобы дома не рухнули. Женщины ткали и чинили сети, а дети носили воду и рубили сучья. Смех в эти месяцы звучал редко. Жизнь была тяжёлой и простой: выжить — уже подвиг.

В такие ночи казалось, что сама деревня прислушивается к дыханию мальчика. Собаки затихали у стен, пламя в очаге трещало мягче. Даже ветер, врывающийся в щели, словно замирал на миг, прежде чем снова броситься в бой.

И вот под утро, когда багровые угли почти потухли, Харальд вдруг резко вдохнул. Его глаза распахнулись, глядя в полутьму. Эйдис ахнула, выронив чашу. Торвальд подался ближе и положил ладонь ему на грудь, чтобы почувствовать стук сердца.

Мальчик не сразу понял, где он. Сначала — запах дыма, треск дров, тяжесть шкур. Потом — холодный воздух, пробирающийся сквозь щели. И только после этого — лицо дяди и заботливый взгляд тётки.

Но в голове его жили образы чуждые, тёплые. Каменные дома. Голоса в странной речи. Огни, которые светят не факелами, а мягким сиянием. Сотни людей, спешащих по улицам. Стол, заваленный бумагами, и руки, держащие перо.

Он не знал этих мест. Но он знал, что это было его.

Сил хватило лишь на шёпот:

— Я… где я…

Эйдис испуганно посмотрела на мужа, но Торвальд только крепче сжал плечо племянника.

— Не важно, что ты бормочешь. Важно, что ты снова с нами. Отдыхай.

Харальд закрыл глаза. Он был дома, среди северного холода и скрипящих стен, но тень другой жизни, другой памяти уже поселилась в нём. И теперь он знал: прежний мир его детства уже никогда не будет прежним.