Ход 16 - 25

У Целительницы (16 Ход)

Я стоял у двери Миры, чувствуя, как кровь сочится сквозь повязки, а каждое движение отзывается тупой болью. Но идти было некуда — хранители не дремлют, а свиток всё ещё в их руках. Дверь открылась медленно, как будто тьма нехотя расступалась перед светом.

— Мира, — голос мой звучал хрипло, как скрип ржавых петель. — Я смею тебя снова тревожить.

Она стояла на пороге, её глаза, холодные и проницательные, скользнули по моим ранам, будто читая историю каждой из них.

— Неплохо, кузнец, — сказала она, и в её голосе прозвучало что-то вроде уважения. — Заходи.

В доме пахло травами, дымом и чем-то древним. Я опустился на низкий стул, спинка которого впивалась в лопатки. Мира копошилась у полок, её пальцы скользили по склянкам с жидкостями, чьи цвета напоминали то яд, то гниль. Наконец, она протянула мне чашу с чем-то густым, чёрно-зелёным, от чего сводило желудок.

— Пей. Не нюхай, — бросила она, словно читая мои мысли.

Я залпом проглотил смесь. На вкус — пережёванная кора, смешанная с пеплом. Но через мгновение тепло разлилось по жилам, раны затянулись, будто их стянули невидимые нити. (Вы полностью исцелены)

— Мира, ты знаешь больше, чем кажется. Ты можешь мне помочь? — я посмотрел ей прямо в глаза, игнорируя дрожь в руках. — Староста рассказал странные вещи. Что хранители — зло, что сейчас они слабы, что от них надо избавиться…

Она села напротив, скрестив руки, её тень на стене изогнулась, будто готовая к прыжку.

— Хранители… — она произнесла слово так, будто это была болезнь. — Они не люди. Вернее, не совсем. Тени сделали их чем-то большим. И меньшим.

— Как?

— Они поклонялись Оку Ангмара, — её голос стал глубже, словно она цитировала древний текст. — Каждый из них прошёл обряд: их тени отделили от тел, превратив в оружие. Но тени… они ненавидят рабство. Око держало их в узде. Теперь, когда ты разбил камень, цепи ослабли.

— Значит, их тени восстанут?

— Уже восстают, — она усмехнулась, и в её улыбке не было ничего человеческого. — Но хранители этого не допустят. Они будут сражаться до конца, потому что без теней они — пустые оболочки.

— Как их победить?

— Свет, кузнец. Но не тот, что от факела, — она указала на окно, где луна висела, как бледный щит. — Лунный свет. Он не обжигает, но разрывает связь между телом и тенью. Найди их в ночи, когда луна высоко. Ослепи их
— и их тени сделают остальное.

— Откуда ты это знаешь?

Мира повернулась, её глаза сверкнули, как лезвия.

— Потому что я была одной из них.

Тишина повисла тяжёлым пологом. Даже ветер за окном затих, будто прислушиваясь.

— Ты… хранитель? — я сжал молот, готовый к удару.

— Была. — Она рассмеялась, и её смех звучал как шелест высохших листьев. — Пока не поняла, что тени сильнее хозяев. Они предложили сделку… и я приняла.

Она подошла к полке, достала амулет — чёрный камень с трезубцем, и бросила его мне.

— Возьми. Он притупит их чутьё. Но помни: ты играешь с тенью. И рано или поздно она потребует плату.

Лунный Звёздник и Тени Сомнений (17 ход)

— Мира, — я замер на пороге. — Прежде чем я уйду… Расскажи о Лунном Звёзднике. Как его узнать?
Она обернулась, её тень на стене изогнулась, будто смеясь.

— Он растёт там, где свет луны не касается земли, — голос её звучал как шелест страниц запретной книги. — Его лепестки серебрятся, как слёзы, а сердцевина чёрная, как пропасть. Но чтобы сорвать его, ты должен отдать что-то взамен.

— Что? — спросил я, уже зная ответ.

— Тень, — она усмехнулась. — Часть себя.
Я кивнул, не удивлённый. Всё в этом мире требовало платы. Даже надежда.

Дорога к хранителям вилась через лес, где деревья стояли плотными рядами, будто стражники забытого королевства. Луна плыла над головой, её свет холодный и безжалостный, как взгляд старожилы, знающего все мои грехи. «Имеет ли значение её сила?» — думал я, сжимая амулет Миры. Камень был гладким, почти живым, и в его глубине мерцал трезубец — символ, который теперь преследовал меня даже во сне.

«Почему я не спросил раньше?» — мысль билась в висках, как пойманная птица. Потому что спешил? Боялся? Или потому, что часть меня уже смирилась с тем, что вопросы не имеют ответов, только загадки?
Свиток. Дунхарроу. Меч, способный противостоять тьме. Мысли крутились в голове быстро сменяя друг друга.

Амулет жёг ладонь. Мира сказала, что он притупит их чутьё, но что он притуплял во мне? Может, способность отличать правду от лжи? Или желание это делать?
Лес расступился, открывая поляну. Руины святилища чернели вдалеке, как провал в реальности. Луна освещала их, но свет не касался стен — он скользил по ним, будто боясь обжечься.

«Преимущество луны…» — я вспомнил слова Миры. Лунный свет не обжигал, но разрывал связь. Как нож, разрезающий нити кукловода. Но что, если кукловодом окажусь я?

Шаг за шагом, я приближался к руинам. Воздух гудел тихим набатом, а тени под ногами извивались, словно предупреждая: «Они ждут. Они знают.»

Руины Хранителей (18 Ход)

Амулет лежал в ладони, холодный и безмолвный, как обломок чужой памяти. Я вертел его в руках, пытаясь разгадать тайну, спрятанную в трезубце на его поверхности. Тёр — не нагревался. Стучал — не звенел. Шёпотом спрашивал — отвечала лишь тишина. Мира сказала, что он притупит их чутьё, но как? Может, он просто отвлекал меня, заставляя забыть, что я иду на смерть?

Луна скрылась за тучами, и лес погрузился в слепую тьму. Руины выросли внезапно — чёрные очертания стен, изъеденных временем, словно гигантский скелет, забытый посреди чащи. И тишина. Не та, что бывает перед бурей, а густая и вязкая. Даже ветер замер, боясь потревожить то, что пряталось в камнях. У входа тлели угли костра, но пламя умерло, оставив после себя лишь пепельный запах отчаяния.

Я обошел руины, прислушиваясь к щелчкам камней под сапогами. Ни души. Ни звука. Только тени, слишком густые для ночи без луны, ползли за мной по пятам.

Внутри царил хаос из обломков. Стены, испещрённые трезубцами, будто шрамами, смотрели на меня пустыми глазницами окон. И там, в углу, лежали они. Два хранителя. Их плащи, некогда чёрные, теперь поблёкли, сливаясь с камнями. Лица — спокойные, почти умиротворённые. Ни крови, ни ран. Смерть пришла тихо, как вор, укравший последний вздох.

Я присел рядом, всматриваясь в их черты. Глаза закрыты, но веки дёргались, будто под ними всё ещё метались сны. Или кошмары. Руки сжаты в кулаки — не в борьбе, а в мольбе. К кому?

— Тени… — прошептал я, вспоминая слова Миры.

Их собственные тени. Те, что должны были стать оружием, обернулись против хозяев. Но как? Что они увидели в последний миг?

Под грубой каменной плитой, припорошённой пеплом
, нашёлся тайник Хранителей. Свиток лежал свёрнутым. Рядом — золотые монеты, кольца с чёрными камнями, цепочки, сплетённые из металла, которого не знала моя кузница. Всё это пахло смертью и безумием.

Я взял свиток, чувствуя, как холод проникает в пальцы. Эльдред велел брать всё, но эти вещи… они были пропитаны тьмой. Как плата за услугу, о которой лучше не знать?

Что-то было не так. Слишком тихо. Слишком… легко.

Тени на стенах дёрнулись. Сначала едва заметно, потом сильнее. Углы комнаты начали расплываться, как будто пространство дышало.

Я обернулся. Тела хранителей исчезли. На их месте лежали лишь сморщенные плащи, пустые, как сброшенная кожа.

Разговор с тенями (19 ход)

Я опустился на холодный камень, прислонившись к стене, которая, казалось, нарочно была вытесана так, чтобы впиваться в бока. Огонь костра плясал, отбрасывая дрожащие тени, и я уставился на них, чувствуя, как усталость туманит разум. Амулет Миры вертелся в руках — безмолвный и загадочный, словно насмехаясь над моим невежеством.

— Слушай, тень, — начал я, подняв амулет так, чтобы его символ оказался напротив дрожащего силуэта на стене.

— Я знаю, ты здесь не просто так. Хранители пали, но как? Их собственные тени восстали? Или… — я сделал паузу, стараясь звучать убедительно, — или ты помогла им обрести покой?

Тень молчала, лишь слегка колыхаясь в такт дрожи огня. Я вздохнул, ощущая всю нелепость этого действа, но упрямство гнало вперёд.

— Ну же, — я наклонился ближе. — Возьми амулет. Он твой, да? — протянул его вперёд. — Взамен скажи хоть слово..

Тень внезапно вытянулась к моей руке, и я отпрянул, ударившись спиной о стену.

— Клянусь молотом Торадина! — вырвалось у меня. Присмотревшись, я рассмеялся — горько и глупо. То, что я принял за движущуюся тень, было лишь ветвью старого вяза. Её изгибы, подсвеченные пламенем, рисовали на стене пародию на человеческую фигуру.

— Глупец… — прошептал я, потирая затылок. — Беседовать с деревом, как малый ребёнок с соломенным пугалом.

Вспомнив наказ старейшины: «Бери всё, что может послужить делу», я начал складывать в мешок находки из тайника. Монеты, тяжёлые и холодные, звенели, падая на дно. Одна из них выскользнула из пальцев и, упав у костра, повернулась ребром. В свете огня я разглядел символ — трезубец, вписанный в круг из звёзд. Точно такой же, как на амулете.

— Вот оно как, — пробормотал я, поднимая монету. — Хранители метили даже золото. Неудивительно, что их тени взбунтовались.

Свиток, туго свёрнутый, я уложил в сумку. Следом запихнул туда плащ хранителя, на всякий случай.

— Пора в путь, — буркнул я, вставая. — Места эти и впрямь пропитаны безумием.

Фенмарш, похоже, был спасён, но разум мой требовал покоя. Харнтон манил вдали, обещая тёплую постель и, если боги милуют, эль, что не пахнет болотной тиной.

Талион сильно устал и нуждается в отдыхе. Все характеристики уменьшены на треть.

Харнтон: Тихая Гавань у Энтавы (20 Ход)

Перейдя мост через Энтаву — широкий, с прогнившими досками, но всё ещё крепкий, — я ступил на берег, где раскинулся Харнтон. Река здесь текла неторопливо, её воды, прозрачные у берега и тёмные на глубине, огибали деревню, словно обнимая её. Дома, сложенные из серого камня и тёмного дерева, стояли вдали от воды, окружённые огородами и низкими изгородями. Дымок из труб вился в небо, а запах свежеиспечённого хлеба смешивался с ароматом скошенной травы.

Первыми встретили меня рыбаки. Их лодки, выдолбленные из дубов, что росли здесь ещё до первого камня Харнтона, покачивались у причала. Сети, словно паутина из серебра, сушились на шестах. Старики на берегу чинили вёсла, их голоса — хриплые, как скрип уключин, — перебрасывались шутками о щуках-оборотнях, что утаскивают глупцов на дно.

— Вчера Генрих клялся, что вытащил рыбину с лицом ребёнка…
— Да брось, это он с утра эль хлещет!

Дальше, у кромки полей, земледельцы метались меж золотых волн ячменя. Женщины в шляпах, похожих на грибы-поганки, выпалывали сорняки, а дети бежали вдоль межи, гремя трещотками. Вороны взмывали в небо, каркая что-то на своём языке — может, проклятия, а может, советы.

У входа в деревню плотник Рогар вытёсывал ножку для стола. Стружка, вздымалась и падала в траву, я поймал себя на мысли, что её завитки повторяют узоры на старых свитках из Горнстеда. Его мастерская пахла смолой и потом — запахом труда, который не стареет.

Внимания на меня никто не обращал, и я углубился в деревню, в поисках места для отдыха. На одном из зданий я увидел вывеску: Таверна «Тихая Пристань». С виду это низкое здание с толстыми стенами и дубовыми столами. Я где-то слышал про эту таверну, насколько я помню здесь подавали тушёного кролика с луком и эль, который варили из ячменя, собранного с местных полей.

В доме напротив живёт старейшина Харг. Дом старейшины трудно спутать с чем-то другим, двухэтажный, с резными ставнями, он стоял на холме, откуда открывался вид на всю деревню. Харг, седобородый и мудрый, разрешал споры о границах участков и следил, чтобы никто не ловил рыбу в запретных местах. Его я хорошо знаю, он довольно часто приходил ко мне в кузницу.

Я пошёл дальше по главной улице, где жители украшали дома гирляндами из осенних листьев и пучками пшеницы. На площади возводили деревянный помост — видимо, для музыкантов или сказителей. Дети бегали с раскрашенными шишками, крича что-то о «короле урожая», а из пекарни доносился сладкий запах пирогов с ягодами.

Внезапно в меня врезался мужчина — вихрь из рыжего бархата и зелёного сукна. Его шляпа с пером съехала набок, а в руках он сжимал кружевной мешочек, пустой, как обещания пьяницы.

— О-ой, простите, добрый человек! — залепетал он, поправляя шляпу и оглядываясь, будто за ним гнались. — Я… э-э-э… ищу подарок! Совсем растерялся. Прадеду сто лет исполняется, понимаете? Сто! А я… — он развёл руками, и мешочек захлопал, как крылья пойманной птицы, — я потерял фамильную брошь! Может, у вас есть что-нибудь… э-э-э… ценное? Красивое? Куплю, не пожалею серебра!

Я нахмурился. Ко мне часто обращались — за мечами, за смертью, за правдой. Но за безделушками?

Из толпы донёсся смешок. Лора, рыжеволосая девушка с корзиной яблок, покатилась со смеху:

— Опять ты, Эомер! В прошлом году ты медвежонка на ярмарке потерял!
— Молчи, Лора! — Эомер покраснел, как маков цвет.
— А когда у вас праздник? — спросил я, отмечая, как тень Эомера дёргается, будто пытаясь убежать.
— Уже завтра празник начнётся, — он понизил голос, вдруг став серьёзным. — Вечером.. Ты… э-э-э… поможешь?
— Хорошо, я решу твою проблему. Где мне тебя искать?
— В «Тихой Пристани». После заката. — он схватил мою руку, и его пальцы были холодны, как речной камень. — Ты меня очень выручишь… А здесь ничего путного не найти, один хлам…
— Сам ты хлам! — крикнула Лора, бросив яблоко ему вслед. Оно покатилось по мостовой, оставляя за собой след, похожий на змею.

Я наблюдал, как Эомер исчезает в толпе, его рыжий плащ мелькал, как язык пламени.

Талион получил новое задание.

Центральная площадь встретила меня тенью «Говорящего Дуба» — исполина, чьи корни, словно пальцы древнего великана, впились в землю так глубоко, что, говорят, достигли подземных рек. Его ветви, покрытые листьями с серебристой изнанкой, шелестели на ветру, пересказывая секреты, которые слышали за три века. Сегодня под ним сидели женщины, пряча лица от солнца под платками.

Борн, местный кузнец, стоял у наковальни, застыв в позе человека, который забыл, зачем взял молот. Его мастерская — лачуга с покосившейся крышей — пахла ржавчиной и пеплом. Он ковал подковы, кривые, как судьбы, и гвозди, которые гнулись от первого удара. Когда-то он пытался выковать меч — клинок вышел похожим на зубчатый серп, и дети дразнили его «Борн-Жнец». Теперь он лишь хмурился, слыша это, и бил по железу сильнее, будто выбивая из него ответы.

Женщины под дубом перешёптывались, перебирая шерсть для пряжи. Их голоса донеслись до меня:

— Слыхала? Горнстед сожгли… Говорят, орки пришли…
— Да ну, — ответила вторая. — Харг говорит, что это слухи. Энтава нас защитит.

Старейшина Харг, завидев незнакомца, вышел на крыльцо, опираясь на посох с набалдашником в виде рыбы. Его голос, глухой, но твёрдый, разнёсся по площади:

— Талион! Если ты с миром, в «Тихой Пристани» нальют тебе эля. Если с бедой — говори сразу.

Я кивнул старейшине, сжимая в кармане монету с трезубцем. Слухи о Горнстеде уже долетели сюда, но Харнтон упрямо верил, что его берега останутся нетронутыми. И, глядя на женщин, ткущих пряжу у порогов, на рыбаков, спорящих об улове, я почти поверил сам.

Почти.

В доме старейшины.(21 ход)

Тени цеплялись за резной набалдашник трости, когда я поднимался к крыльцу. Рыба с янтарными глазами следила за мной — два огонька во тьме, слишком живые для деревянной резьбы. Харг стоял неподвижно, пальцы сухих рук сжимали древко посоха так, будто держали не трость, а клинок.

— Рад вас видеть, старейшина, — начал я, стараясь скрыть тревогу в голосе. — Я к вам с плохими вестями. Можем ли мы уединиться и поговорить в тишине?

Харг посмотрел на меня своими мутными, но проницательными глазами, словно взвешивая мои слова.

— Конечно, мальчик мой, проходи, — сказал он, отступая в сторону и открывая передо мной дверь.

В зале пахло сушёным чабрецом и старыми книгами — запах веков, запертых в деревянных стенах. Харг наполнял глиняные чашки отваром, медленно, словно отмеряя время до неизбежного. Его тень на стене изгибалась странно — слишком крупная для сухонького старика, с пальцами, похожими на когти.

Я молчал, глядя на пар, поднимающийся из чашки. Стоит ли рассказывать всё, как есть? Или оставить часть правды в тени?

— Говори, Талион, — мягко произнёс Харг, усаживаясь на стул. — Я вижу, что тебя что-то гложет.

Я начал рассказ. Сначала о Горнстеде — о том, как орки превратили его в пепел, о запахе гари и криках, которые до сих пор звучат в моих снах. Потом о Фенмарше, о тенях, что шептали в руинах, о шкатулке, которая оказалась Оком Ангмара. Я говорил о хранителях, о том, как их тени восстали против них, и о том, как я разрушил Око.

Но о Мире я умолчал. Не потому, что не доверял Харгу, а потому, что чувствовал — её тайна должна остаться между нами. Я лишь упомянул, что целительница из Фенмарша помогла мне советом, подчеркнув её острый ум и знания.

— ...И когда я разбил артефакт, они рассыпались в прах. — Рука сама потянулась к мешку с трофеями. Монеты с трезубцами зазвенели, вываливаясь на стол.

— Рад, что ты жив, мальчик, — произнёл Харг, отодвигая в сторону монету с трезубцем. Его пальцы дрогнули едва заметно, когда он коснулся холодного металла. — Но зачем нести эту... древность в мой дом?

Я отпил глоток, давая себе время. Чай горчил полынью — старик явно добавил успокаивающих трав.

— Потому что верю: вы знаете больше, чем кажется. — Аккуратно положил на стол кольцо хранителя. Чёрный камень в оправе пульсировал тусклым светом, будто в такт нашему дыханию.

Харг встал, подошёл к окну. Его тень, удлинённая светом, легла на артефакты, и на мгновение трезубец на монете замерцал ярче.

— Целительница из Фенмарша... — он говорил в стекло, будто обращаясь к кому-то за пределами комнаты. — Говоришь, она помогла советом?

— Без её знаний я бы не нашёл слабых мест в ритуале. — Правда, вырвавшаяся полунамёком.

Старик обернулся, и в его взгляде мелькнуло что-то острое — сталь под вуалью старческой рассеянности.

— Странно... — Он потянулся к полке с сушёными травами, будто проверяя их сохранность. — Мира всегда держалась особняком. Умная женщина, да. Но ум — опасный инструмент. Особенно когда прячется за чужими спинами.

Ледяная тишина повисла между нами. Где-то за дверью скрипнула половица — может, кошка, а может, не только.

— Орки — угроза простая, как топор, — Харг вернулся к столу, его голос стал тише, будто мы обсуждали урожай. — Выставлю дозоры у брода. А ты... — Он толкнул мешочек с артефактами ко мне. — Отвези это Веорнхольм.

— Почему туда? — Я нарочито медленно перевязывал шнур на мешке.

— Там живёт коллекционер редкостей. — Старик потрогал янтарный глаз рыбы на своём посохе. — Изучает... необычные явления. — Пауза. Взгляд тяжёлый, будто придавливающий к стулу. — Но будь осторожен с его вопросами.

Он встал, словно решив оборвать разговор. У камина взял кочергу, поправил угли — обыденный жест, но слишком театральный для него.

— А твоя целительница... — Голос из-за спины, намеренно бесстрастный. — Спроси её, когда вернёшься, почему в её доме нет зеркал.

Я замер, чувствуя, как холодок пробегает по спине. Его последние слова растворились в скрипе половиц:

— И передай Мире, что старые грехи... имеют обыкновение настигать.

Вы получили новое задание.

Кузница Борна встретила меня запахом ржавчины и старого пепла. Воздух был густым, как будто даже пламя в горне устало от лет бездействия. Борн стоял у наковальни, его молот опускался на подкову с такой неохотой, словно металл сопротивлялся каждому удару. Подкова уже изогнулась, как змея, попавшая в капкан.

— Привет, старый пройдоха, — сказал я, переступая порог. — Как дела?

Борн обернулся, и в его глазах мелькнуло что-то — не радость, а скорее облегчение, будто я прервал немой диалог с чем-то невидимым.

— О, Талион! — Он широко улыбнулся, но улыбка была кривой, как его подкова. — Надоело заниматься своей дребеденью? Решил вкусить настоящей работы?

— Горнстед сожгли орки, — ответил я, опуская сумку на верстак. — У меня больше нет дома. Но я к тебе по другому делу. Могу я воспользоваться твоей кузницей? У меня остался только молот, а я обещал помочь Эомеру.

Борн замер, его рука с молотом зависла в воздухе.

— Эомер? — Он закатил глаза, будто вспоминая что-то неприятное. — Каждый год этот растяпа что-нибудь теряет! В прошлом году — медведя. Представляешь? Медведя!

Молот выскользнул из его рук и с грохотом ударился о стену. Борн даже не вздрогнул, словно это было обычным делом.

— Значит, ты его знаешь, — сказал я, поднимая молот и возвращая его хозяину. — Кто его прадед? Я обещал выковать брошь взамен потерянной.

Борн вздохнул, потирая ладонью щёку.

— Его прадед... — Он задумался, будто подбирая слова.

— Король урожая. Все его так зовут. В сотню лет он всё ещё работает на полях, и его урожаи — самые богатые в округе. Никто не знает, как он это делает. Говорит, что просто любит свою работу.

— Король урожая, — повторил я, вспоминая вывеску на площади. — Значит, это про него.

— Да, Талион, его обожают все. — Борн усмехнулся, но в его глазах не было радости. — Думаешь выковать брошь в форме поля ржи?

— Не совсем, — ответил я, раздувая горн. — Но твоя мысль толкает меня вперёд.

Борн кивнул, его взгляд скользнул к окну, где ветви вяза скреблись по ставням.

— Бери всё, что нужно, — сказал он, отходя к двери. — Мне пора немного отдохнуть. Всю ночь не спал — мерещилось, что тень за мной следит. Сущий ужас. Только под утро понял, что это вяз за окном так отбрасывал тень под светом луны.

Я кивнул, чувствуя, как холодок пробегает по спине.

— Я тебя прекрасно понимаю, — сказал я, опуская раскалённый металл на наковальню. — Сам чуть не обделался... Но это не сейчас. Пора за работу.

Борн засмеялся, но смех его звучал глухо, как эхо из колодца.

— Удачи, старый друг. — Он вышел, оставив дверь приоткрытой.

Я ударил молотом по металлу, и звон разнёсся по кузнице.

«Король урожая», — подумал я, разглядывая в серебре отражение.

К вечеру брошь была готова. Не просто украшение — сплетение серебряных колосьев, чьи изгибы напоминали то ли змеиные кольца, то ли древние руны. Она лежала на ладони холодным грузом, словно впитала в себя тяжесть вопросов, на которые я не находил ответов.

Таверна «Тихая Пристань» встретила меня гулом голосов и запахом подгоревшего жира. Эомер сидел в углу, его рыжий плащ сливался с отсветами огня в камине. Когда я положил брошь на стол, он замер, будто перед ним лежала не безделушка, а отрубленная голова врага.

— Ты сделал это... — прошептал он, не сводя глаз с металла. — Я не верил, что кто-то...

— Пей, — перебил я, отодвигая кружку эля. Усталость обволакивала сознание, как паутина, но его вопрос пробился сквозь неё, острый и неудобный:

— Зачем? — Эомер впился в меня взглядом, словно пытаясь прочесть тайные знаки на моём лице. — Я мог обмануть. Или подставить. Почему ты?..

Пламя в камине дёрнулось, отбрасывая на стену наши тени — его, сгорбленную, мою, сжатую в кулак.

— Помощь — это не сделка, — сказал я, вращая кружку в руках. — Ты спрашиваешь, будто добро нужно взвешивать на весах.

— Но люди так и делают! — Он ударил кулаком по столу, брошь подпрыгнула, сверкнув. — Одни помогают за монеты, другие — из страха. Ты... ты словно выковал это из воздуха.

Я откинулся на спинку скамьи, вспоминая Горнстед. Пепел на ветру. Крики, которые не смолкали даже во сне.

— Знаешь, что страшнее зла? — спросил я, глядя, как его тень на стене медленно шевелит губами. — Добро, которое требует отчёта. Эти вот... — я махнул рукой в сторону шумного зала, — они готовы помочь, но только если им назовут причину. «Ты мне друг?», «А что я получу?», «А вдруг ты враг?». Как будто добро — это меч, который можно воткнуть в ножны после боя.
Эомер замер, его пальцы сжали брошь так, что побелели костяшки.

— А ты не боишься ошибиться? — Голос его дрогнул. — Вдруг я использую твою помощь, чтобы...

— Тогда это будет мой выбор, — перебил я. — А твой — твой.

Тишина повисла между нами, густая, как дым. Где-то за спиной упала кружка, чей-то хохот взметнулся к потолку.

— Люди, которые ищут причины для отказа, — продолжал я, — они как раз те, кто хочет помочь. Но боятся. Боятся, что их добро обернётся клинком в спину. И потому бесконечно ждут «правильного момента», «верного знака»... — Я ткнул пальцем в брошь. — А жизнь — не кузня. Здесь нет идеально ровных заготовок.

— Значит, ты просто... молот? Бьёшь, не думая?

— Нет. — Я встал, отбрасывая тень, которая накрыла его целиком. — Я просто помню, каково это — остаться в пепле. Без чьей-либо помощи.

Поднимаясь в комнату, я услышал, как он шепчет броши что-то, будто заклинание. А может, извинение.
Наверху, глядя в потрескавшееся зеркало, я поймал себя на мысли: а что, если добро — это не свет, а тень? Та, что всегда с нами, даже когда мы её не замечаем. И лишь в моменты, подобные этому, она обретает форму — серебряную брошь, протянутую руку, тихий разговор в дымной таверне...

Я лёг на кровать и закрыл глаза…

Талион выполнил задание "Помочь Эомеру найти подарок на праздник" и получил новый уровень!

Утро в Харнтоне.(22 ход)

Утро ворвалось в окна ярким светом, будто пытаясь выжечь из меня остатки ночных сомнений. Я спустился вниз, где Эомер уже восседал за столом. Его рука взметнулась в приветствии. Я кивнул, но сел напротив. Он заказал еды — гору, грубую и щедрую, как сама земля этих мест. Яичница, мясо, пропитанное дымом костра... Аромат хлеба, ещё тёплого, врезался в сознание, напоминая, что жизнь — это не только тени и клинки. Желудок заурчал, будто пробуждаясь от долгого сна. Я ел жадно, почти зверино, пока насыщение не разлилось тягучей тяжестью под рёбрами.

Потом я потянулся к рюкзаку — проверить припасы. Старая привычка: открыл, вдохнул, и чуть не скривился. Запах. Тот самый — сладковато-кислый, как дыхание заброшенного погреба. Хлеб, завёрнутый ещё неделю назад, покрылся сизым пушком. Мясо, аккуратно упакованное в вощёную бумагу, превратилось в склизкую массу. Время. Оно не враг — просто равнодушный свидетель. Я вытряхнул испорченное в ведро у стойки, даже не глядя.

— Не сегодня, — пробормотал я, заворачивая в чистую холстину то, что не доел. Свежий хлеб, ломтики мяса, кусок сыра с дымчатым ароматом. Припасы теперь пахли жизнью, а не тленом. Рюкзак захлопнулся с глухим звуком, будто одобряя замену.

— Ноги скажут спасибо, — усмехнулся я про себя. — Мёртвый груз хуже предателя — тянет вниз, но не признаётся, пока не станет поздно.

Фенмарш ждал. Но сначала — кузница. Всегда сначала кузница.

Борн встретил меня грохотом молота, будто выковывая ярость собственной персоной. Искры лизали его закопчённый фартук, а удары отдавались в каменном полу, словно эхо подземных толчков.

— Борн! — крикнул я, перекрывая лязг наковальни.
— Не сегодня, Талион! — рявкнул он, даже не обернувшись. — Подковы должны быть готовы до заката!
— Помогу. Взамен — твоя мастерская.

Он замер, молот застыл в воздухе. Плечи дрогнули. — Полторы дюжины подков, — бросил он. — Сделаешь и кузница твоя.

Работа поглотила меня, как всегда. Металл — странная субстанция. Он помнит. Помнит огонь, который его рождал, руки, которые ковали, боль, когда его гнут. Подковы выходили аккуратными и прочными — именно такими, какими любит Борн, правда сам он выковать их такими не может. Пара часов, и я закончил. Он кивнул, бросив взгляд на груду железа:

— Смерти научили тебя спешить, кузнец?
— Смерти учат только одному — ценить время, — ответил я, уже снимая фартук.

Кузница опустела, но жар ещё витал в воздухе, смешиваясь с запахом масла и старой древесины. Мой молот — удлинённая рукоять, баланс, смещённый к навершию... Я прикрыл глаза, позволяя пальцам вспомнить. Металл пел под ударами, вибрируя в такт пульсу. Не просто инструмент — продолжение руки. Оружие, которое держит дистанцию. Как и я.

Но кузнец — всегда немного алхимик. В пламя я бросил осколок лунного камня, найденного в куче старого хлама Борна. Металл впитывал его синеву, становясь холоднее. Может, это безумие — смешивать магию с железом. Но разве мир вокруг не соткан из безумия?

К полудню молот был готов (Базовый урон молота увеличен на 1). На площади бушевал «Король урожая» — пьяные крики, визг скрипок, топот ног. Я стоял в тени арки, наблюдая, как кружится в танце девушка в платье цвета спелой сливы. Она смеялась. Настоящим смехом. На миг захотелось шагнуть в этот шум, раствориться...

Мира. Лунный Звёздник. Друаданский лес. Эльдред. Веорнхольм. Коллекционер… Имена прокручивались в голове, как заклинания. Каждый выбор — развилка, где одна дорога залита светом, другая — поглощена туманом.

Староста Торнвика... Может он что-то знает?

Я потрогал рукоять молота. Холодная. Как и должно быть. Праздник на площади казался теперь чужим сном — ярким, но не моим.

— Ты всё ещё стоишь меж двух огней, кузнец, — прошептал я, отрываясь от стены. — Но пора выбирать, какой металл закалить.

Ветер донёс запах грозы. Или пепла.

Дорога в Веорнхольм.(23ход)

Тучи сгущались над землёй, словно тяжёлые своды древнего храма, накренившиеся под собственной громадой. Гроза была уже в пути — её дыхание чувствовалось в каждом порыве ветра, её голос эхом отдавался в далёком громе. Но откладывать дорогу я не собирался. Угроза приближалась, это было ясно, но любопытство жгло сильнее. Мне не терпелось разобраться с находками из руин, ощутить в руках их тайную суть, понять, почему судьба вывела меня к ним.

Веорнхольм звал. А ещё друаданский лес, где я должен был отыскать Лунный Звёздник для Миры. Эта встреча была неизбежной, как первый удар молота по раскалённому железу. Вопрос лишь в том, кто окажется в роли наковальни.

— Лошадь. Мне нужна лошадь. Или хотя бы осёл, готовый терпеть моё общество, — пробормотал я себе под нос, прислушиваясь к своим ногам, которые уже подрагивали от усталости.

Но пока компаньона не было и приходилось рассчитывать только на себя. Я выбрал короткий путь — вдоль реки, по тропе, которой не пользовались уже несколько лет. Энтава неслась навстречу, пенясь, будто она злилась на небо за то, что оно не проливает на неё достаточно дождя. Но дождь шёл, и с каждой минутой земля под ногами становилась тяжелее. Грязь липла к сапогам, превращая каждый шаг в испытание. Дорога высасывала силы. (Сила уменьшена на 4 единицы на 2 хода)

Когда я увидел впереди каменную площадку, усталость навалилась так резко, что ноги сами направили меня к ней. Рядом раскинулось огромное дерево, ветви которого протянулись к небу, словно пытаясь остановить грозу. Его корни уходили глубоко в землю, обвивая камень, словно древний страж, который пережил века. Я медленно опустился под сень раскидистой кроны, ощущая, как покой, хоть на мгновение, окутывает меня.

Энтава бурлила, её вода, тяжёлая, вздыбленная ветром, билась о камни с упрямством дикого зверя. Я смотрел на реку, наблюдал, как стихия проявляет свою неукротимую силу, и в этот момент осознал, насколько ничтожны люди перед лицом природы. Мы строим стены, куём клинки, но одна буря может смыть всё, что мы создали. Мы думаем, что управляем миром, но мир даже не замечает нас.

Я прислонился к стволу дерева, ощущая под пальцами его грубую кору. Мокрая от дождя, она казалась почти живой, словно хранила в себе память о тысячах таких же странников, что когда-то искали здесь убежище.

— Интересно, как там идёт праздник? — мелькнула в голове мысль.

Наверняка в Харнтоне сейчас гремит музыка, пиво льётся рекой, кто-то выигрывает в кости, а кто-то — проигрывает последние монеты. Там тепло, там светло, и никто даже не подозревает, что всего в нескольких часах пути по лесу начинается совсем другой мир.

Я уже было позволил себе прикрыть глаза, когда услышал звук. Тихий, настороженный.

Подо мной.

В самом камне.

Тело сработало раньше, чем разум. Я вскочил, отскакивая назад, и в тот же миг камень задрожал. Сначала едва заметно, потом всё сильнее. Он словно дышал. Земля под ним вспухла, затрещала, и внезапно камень треснул. Из разлома вырвалось нечто живое.

Гигантский краб.

Нет — не просто краб.

Щипохват.

Тёмный панцирь поблёскивал в свете молний. Его клешни, покрытые жёлтыми пятнами, напоминали лезвия боевых топоров. Глаза-бусины мрачно сверкали, отражая вспышки неба. Существу не было дела ни до меня, ни до самого камня, который оно разметало. Оно вылезло на поверхность, его клешни щёлкнули, разрезая воздух, как кузнечный молот рассекает раскалённый металл.

Я выхватил молот, замирая в стойке.

Похоже, мне придётся отстаивать своё право на отдых.

битва с щипохватом видео (https://t.me/helmsDeepHi/1130)

Битва с Щипохвостом.(24 ход)

Молот в моей руке дрожал, как живой. Не от страха — от предвкушения. Металл помнил удары по наковальне, жар горна, песню стали. А ещё — кровь. Её он помнил лучше всего.

Щипохват вылез из-под камня не спеша, будто давая мне время передумать. Его панцирь блестел, как мокрая могильная плита, клешни щёлкали, перемалывая камень в песок. Энтава бурлила за его спиной, словно одобряя выход своего чада.

— Ну что, кузнец? — пробормотал я, сжимая рукоять. — Кто из нас сегодня станет наковальней?

Первая атака пришла снизу. Клешня метнулась к ногам, рассекая грязь. Я прыгнул вбок, молот взметнулся сам — будто тяжёлый маятник судьбы. Удар пришёлся в бок панциря. Гулкая вибрация побежала по руке, как удар током. Краб даже не дрогнул.

— Прочнее брони, — усмехнулся я, отскакивая. — Хорошо.

Он рванул вперёд, клешни сомкнулись в месте, где я стоял секунду назад. Земля вздыбилась, обдавая лицо грязью. Молот снова взвыл в воздухе — на сей раз в основание лапы. Раздался хруст, будто ломали сухое дерево. Щипохват взревел, и этот звук был похож на скрежет ржавых ворот ада.

— Болит? — я откатился, чувствуя, как мокрый плащ тянет к земле. — А ты не ной.

Но тварь училась быстрее, чем я ожидал. Следующая атака пришла не снизу, а сверху — клешня рухнула, как гильотина. Я едва успел подставить молот. Сталь встретилась с хитином, высекая сноп искр. Ноги подкосились, я рухнул на колени, ощущая, как грязь затекает за воротник.

— Нет, — прошипел я, выворачивая молот. — Ты не возьмёшь меня в танце смерти.

Удар снизу вверх — в сочленение нижней клешни. Хруст. Жёлтая жидкость брызнула на руки, жгла как кислота. Щипохват отполз, шипя. Его глаза, мутные и без век, сузились.

— Боишься? — я поднялся, вытирая лицо рукавом. — А я ведь только разогреваюсь.

Он бросился вперёд, слепой от ярости. Я ждал. Считал шаги. Молот замер за спиной, как пружина. В последний момент прыгнул в сторону, позволив твари пронестись мимо. Молот опустился на макушку панциря.

Хруст. Треск. Щипохват рухнул, подогнув лапы. Я стоял над ним, молот на затылке монстра, как палач с топором.

— Ты проиграл, — выдохнул я. — А я…

В горле встал ком. А я что? Убийца?

Краб дёрнулся, извернулся и направил огромную клешню в сторону моей головы.

Молот взметнулся, описал дугу.

— Я тот, кто превратит тебя... …в прах.

Последний удар разнёс панцирь, как гнилую скорлупу. Щипохват вздрогнул и затих. Энтава стихла, будто устав спорить.

Я опустился на колени, роняя молот в грязь. Руки дрожали, но не от усталости. От осознания.

— Прости, — прошептал я твари, хотя не знал — кому.

Может, реке. Или себе.

Потом поднял молот, стряхнул с него жёлтую слизь и пошёл прочь. Я должен идти вперёд.

Загадочный лагерь (25 ход)

Перекусив свежим хлебом с ломтиком мяса и закусив дымчатым сыром (Здоровье полностью восстановлено), я отправился в путь. Дождь немного утих, но не прекращался, упрямо превращая тропу у реки в месиво из грязи. Я накинул капюшон плаща Хранителя - стало чуть теплее.

Дорога давалась тяжело. Каждое движение отзывалось гулкой болью в мышцах — тело всё ещё помнило встречу с щипохватом. Но сытая усталость была куда приятнее голодной. Я чувствовал, как еда разгоняет кровь, придаёт силы, заставляет идти дальше, несмотря на ноющую боль.

Серое небо давило на землю, опускаясь всё ниже, будто собираясь поглотить её целиком. Время неумолимо тянулось к вечеру, но края дороги всё ещё не было видно. Глубокие лужи отражали мрачный свод небес.

Огонёк возник внезапно. Не яркий — тусклый, как взгляд умирающего. Шалаш притулился под соснами, его стены из веток и глины напоминали скорлупу гигантского жука. Дымок из трубы вился тонкой нитью, растворяясь в дожде.

«Ловушка»,— подумал я, но ноги сами повернули к свету. Усталость сильнее страха. Всегда сильнее.

Я крался, прижимаясь к земле. Лагерь был крохотным: костёр, тренога с котелком, корзины, набитые травами — чабрецом, мятой, чем-то горьким и знакомым. Пахло рыбой и… полынью. Полынь всегда росла у порогов между мирами.

Старик сидел спиной, сгорбленный, как древний дуб. Его руки, покрытые синими прожилками, ловко потрошили рыбину. Нож блестел — слишком блестел для лесного отшельника.

«Некоторые клинки стареют, но не ржавеют», — вспомнил я и прижался к стволу сосны.

Старик не обернулся. Не подал вида. Но котелок вдруг забулькал громче, и пламя костра рвануло вверх, осветив лицо. Морщины, как трещины на высохшей глине. Глаза — мутные, но не слепые.

— Выходи, кузнец, — сказал он хрипло. — Твоё дыхание громче медвежьего.

Я замер. Пальцы сами сжали рукоять молота.

— Не бойся. Рыбы хватит на двоих, — он ткнул ножом в тушку, и капля крови упала в огонь. Пламя на миг позеленело.

Я вышел из тени, но не сел. Стоял, чувствуя, как дождь стекает за воротник.

— Ты знаешь, кто я?

— Знаю тех, кто идёт из Харнтона, — он бросил рыбу в котелок. — И тех, кто бежит в Веорнхольм.

Пахнуло странно — не ухой, а дымом ладана. В котле булькало что-то густое, почти чёрное.

— Бегут? — я прищурился.

— Все бегут. Одни — «от». Другие — «к». — Он помешал варево костяной ложкой. — Ты ко вторым.

Плащ Хранителя вдруг стал тяжёлым, будто пропитался не водой, а свинцом. Я сбросил капюшон.

— А ты к каким?

Старик хрипло рассмеялся:

— Я сижу у огня.

Он протянул миску. Жидкость в ней была густой, как смола, но пахла мёдом и чем-то… чужим.

— Пей. Согреешься.

Я взял миску, но не поднёс к губам. Внутри что-то шевельнулось.

— Боишься? — старик склонил голову. — Зря. Яд — дорогое удовольствие. А ты пахнешь бедностью и кровью.

Я отпил глоток. Горячая сладость обожгла горло, потом разлилась теплом. Боль в мышцах отступила, будто её смыло волной.

— Что это?

— Память, — ответил он, наливая себе. — Рецепт старше Рохана.

Мы молчали. Дождь стучал по крыше шалаша, огонь трещал, пожирая смолистые ветки.

— Ты ищешь Звёздник, — вдруг сказал старик. Не вопрос. Констатация.

— Тебе рассказал ветер?

— Мне рассказали твои глаза. В них горит тот же огонь, что и в её глазах.

Ложка замерла у моих губ.

— В чьих?

Он улыбнулся, обнажив дёсны, лишённые зубов.

— Она приходила сюда. Девушка с лунным камнем на шее. Спрашивала дорогу к руинам.

Посуда задрожала в моих руках. Мира.

— Когда?

— Вчера. Сегодня. Завтра. — Он махнул рукой. — Время в лесу… гибкое.

Я встал, роняя миску. Жидкость растеклась по земле, шипя, как живая.

— Где она?

Старик вздохнул, подняв мутные глаза:

— Ты действительно думаешь, что она хочет, чтобы ты её нашёл?

Холод пробежал по спине. Не от дождя.

— Что ты знаешь?

— Знаю, что некоторые двери лучше не открывать. — Он кивнул на мою суму, где лежали находки из руин. — И что некоторые камни… смотрят назад.

Я шагнул к выходу, но его голос остановил:

— Переночуй. Ночь не для путников.

— Почему?

— Потому что «они» сейчас ближе. — Он ткнул ложкой в темноту за пределами круга света. — Тени, что идут за тобой от самых руин. Ты же слышишь их шёпот?

Я не стал отвечать. Но когда он натянул над входом одеяло, заслонив нас от дождя, я остался.

Засыпая я слушал, как старик бормочет во сне на языке, которого я ни разу не слышал. А за стеной шалаша, в кромешной тьме, что-то скреблось.

Уже на рассвете старик открыл один глаз:

— Видишь? Иногда достаточно просто переждать.