Холод Альбиона

Сентябрь 1979 года пахнул дымком первых костров и остывающей водой. Где-то далеко, за плотными границами складки, бушевала осень Простого Мира – дожди, ветра, начало учебного года. Здесь же, на берегу озера, имя которому давно забыли даже местные духи, а маги звали просто Тихим, царило затянувшееся бабье лето. Воздух, пропитанный хвойной смолой и сладковатым ароматом спелых клюквенных болот, был неподвижен и звонок, как натянутая струна. Само озеро, огромное, темно-синее, почти черное в центре, лежало зеркалом, отражая небо, где уже проступила первая, едва заметная голубая полоса – признак близкой зимы в магических широтах.

Военный санаторий «Звездный Берег», спрятанный в складке пространства где-то в белорусских лесах, походил не на место отдыха, а на притаившегося деревянного монстра. Его корпуса, сложенные из вековых бревен, почерневших от времени и защитных пропиток, взбирались по склону, цепляясь за скалы тяжелыми галереями и смотровыми башнями. Ничего лишнего – суровая функциональность оборонного волшебства. Окна-бойницы, усиленные руническими решетками, мощные двери из мореного дуба, вросшие в землю фундаменты, обложенные валунами, на которых мерцали серебристым инеем древние обережные знаки. С тыльной стороны, где лес подступал вплотную, стояли ряды приземистых ангаров – хранилища артефактов и полигоны для тренировок. Воздух над территорией вибрировал от множества наложенных защит: от простейших «Невидимок» до сложных полей, искажающих время и гасящих любую попытку враждебного проникновения. Для простецов – лишь еще один участок глухой тайги, обходимый стороной из-за смутного чувства тревоги и постоянно разряжающихся аккумуляторов.

Сюда, в этот оплот советской магической мощи, съехались гости со всего мира. Международная конференция по теоретической защитной магии «Щит-79» была событием редким, почти беспрецедентным для времен «холодной войны» в обоих мирах. По гравийным дорожкам между корпусами сновали мантии всех цветов радуги: строгие черные и темно-синие – магистры из ГДР и Чехословакии; яркие, расшитые золотом – делегаты из Индии; лаконичные серые халаты китайских колдунов; пестрые, словно лоскутные одеяла, наряды африканских шаманов. И, конечно, множество советских специалистов в практичных темно-зеленых мундирах МинМага или скромных гражданских костюмах с едва заметным знаком отличия – стилизованным дубовым листком на лацкане. Говорили на десятках языков, но над всем витал плотный гул рабочего заклинания «Единый Глагол», превращавший любую речь в понятную слушающему. Лишь изредка слышались обрывки родных языков – в спорах, слишком горячих для волшебства, или в приватных беседах.

Молодежь держалась особняком. В отдельном крыле, выходящем на озеро, разместили «подсекцию перспективных разработок» – по сути, подростков и недавних выпускников магических школ, допущенных к участию скорее для престижа и обмена опытом. Здесь царила менее формальная, но от того не менее напряженная атмосфера. Будущие светила защитного искусства с горящими глазами и еще не остывшим юношеским максимализмом спорили о каналах силы, коэффициентах отражения сложных проклятий и элегантности рунических связок.

Именно здесь, у огромного камина в холле молодежного корпуса, Амаяк Акопян впервые увидел их. Они стояли у окна, залитые медным светом заката, падавшего на воду озера Тихим. Девушка – хрупкая, с огненно-рыжими волосами, собранными в небрежный хвост, и живыми, чуть насмешливыми зелеными глазами. Ее платье – нечто среднее между мантией и вечерним нарядом – было глубокого бардового цвета, оттенявшего бледность кожи. Рядом – молодой человек, высокий, худощавый, с вечно взъерошенными черными волосами и очками в тонкой проволочной оправе. Он что-то оживленно говорил, размахивая руками, а она слушала, улыбаясь уголками губ, и поправляла ему очки. Они излучали такую уверенность, такое неосознанное обаяние молодости и счастья, что казались инородным телом в этой атмосфере строгой науки и скрытых амбиций. Как два ярких тропических попугая, залетевших в суровую северную тайгу.

– ...и Дамблдор просто посмотрел на этот самонаводящийся Бладжер, – звонко, с легким акцентом говорил молодой человек, – и он тут же превратился в облачко конфетти! Ни единого жеста! Просто посмотрел! Альбус – он просто гений, Лили, абсолютный гений!

– Он предвидел траекторию, Джеймс, – поправила его девушка, Лилия. Голос у нее был низковатый, теплый, с металлическим оттенком уверенности. – Он всегда на десять шагов впереди. Помнишь его лекцию о превентивной защите разума? Это было... фундаментально.

Амаяк, прислонившийся к косяку камина с бокалом терпкого армянского гранатового вина (привезенного им про запас, на всякий дипломатический случай), наблюдал за парой с профессиональным, но не лишенным искреннего интереса любопытством. Англичане, мгновенно определил он по манере речи, по крою не совсем стандартных мантий, по тому самому имени «Дамблдор», которое уже мелькало в сводках МинМага как потенциально опасный идеалист. Молодые, талантливые, влюбленные... и, судя по всему, беззаветно преданные своему старому волшебнику. Интересный образец.

Его заметили. Зеленые глаза Лили метнулись в его сторону, оценивающе скользнули по его аккуратному темному костюму (не мундиру, но и не совсем гражданскому – золотистый дубовый листок МинМага на лацкане), по бокалу в руке, по спокойному, открытому лицу.

– Привет, – сказала Лилия легко, без тени смущения. – Прекрасный вечер, не правда ли? Почти как в Хогвартсе у Черного Озера. Только... масштабнее.

Амаяк улыбнулся, сделал шаг вперед, изящным жестом чуть склонил голову.

– Вечер действительно замечательный, несмотря на прохладу над озером. Амаяк Акопян. Сопровождающий от МинМага для гостей. Рад встрече. Вы, если не ошибаюсь, миссис и мистер Поттер? Авторы доклада по кельтским обережным практикам в молодежной секции?

Джеймс оживился.

– Точно! Джеймс Поттер. А это моя жена, Лилия. Наш доклад – да, завтра утром. Хотя, – он чуть смутился, – честно говоря, я больше по практической защите. Квиддич, знаете ли! А Лилия – наш гений в древних рунах и обрядах. Она все это выкопала в библиотеке Хогвартса и проверила! Дамблдор сказал, что это блестяще для ее возраста!

Лилии щеки слегка порозовели, но она с достоинством приняла комплимент.

– Альбус слишком добр. Это лишь систематизация известных практик с небольшой коррекцией под современные энергетические потоки. Но спасибо.

Амаяк почувствовал знакомое щемящее чувство – смесь интереса, легкой зависти к их непринужденности и профессиональной настороженности. «Дамблдор сказал... Дамблдор считает...». Имя звучало как аксиома, не требующая доказательств. Он предложил бокал вина. Джеймс с энтузиазмом согласился, Лилия – с осторожной вежливостью, попробовав сначала кончиком языка. Вкус граната, терпкости дубовой бочки и слабого, но ощутимого магического послевкусия (старинный семейный рецепт Акопянов) их приятно удивил.

Так началась их странная, стремительная дружба, уместившаяся в несколько дней конференции. Амаяк, с его врожденным кавказским гостеприимством, обаянием фокусника (он пару раз, к восторгу Джеймса, заставил исчезнуть и появиться его очки или зажег кончики пальцев беззвучным синим пламенем «Душа Очага») и глубоким, но ненавязчивым знанием магической теории (он закончил факультет Защитной Магии при МинМаге год назад), стал их гидом и компаньоном.

Они гуляли по берегу озера Тихим, где вода у кромки была кристально-прозрачной и холодной, а в глубине таились темные, недвижимые тени. Амаяк рассказывал о духах северных лесов – леших, не любящих шума, банниках, следящих за чистотой парной в санатории, северных волшебных коркодилах, что иногда показывали спины, похожие на гниющие бревна, далеко от берега. Лилия с профессиональным интересом расспрашивала о местных обережных знаках на бревнах корпусов, сравнивая их с кельтскими узлами. Джеймс больше интересовался устройством магических щитовых генераторов в ангарах, но уважительно слушал.

Вечерами, после заседаний, они собирались на небольшой поляне чуть в стороне от главных корпусов, у костра, который Амаяк разжигал одним щелчком пальцев и особым свистящим заговором на армянском. Он припас не только вино, но и настоящий лаваш и специи. Джеймс, с азартом новичка, пытался помочь ему готовить шашлык на магическом огне (кусочки баранины, замаринованные в гранатовом соке, луке и травах, пахли невероятно). Лилия, укутавшись в теплый плед (вечера у озера были по-осеннему холодны), наблюдала, как пламя костра играет в ее рыжих волосах, и рассказывала о Хогвартсе, о Дамблдоре.

– ...он всегда знает, что сказать, – говорила она, глядя на угли. – Даже когда все кажется безнадежным. Он верит в лучшее в людях. Даже в... – она запнулась, – в тех, кто оступился. Он считает, что Любовь – самая сильная защита в мире. Сильнее любых древних рун или щитов. Иногда я думаю, он единственный, кто по-настоящему понимает, как работает Темная Магия. Изнутри. И поэтому может ей противостоять.

– Мудрый человек, – кивал Амаяк, аккуратно переворачивая шампуры. Внутри него шевелилось что-то холодное и тяжелое. Любовь против Авада Кедавра? Против системного зла? Наивно. Опасно наивно. – Но разве одного понимания зла достаточно для победы над ним? Разве не нужна... система? Организация? Сила, способная ответить ударом на удар?

– Сила Дамблдора – в его моральном авторитете! – горячо вступил Джеймс, откладывая палочку, которой пытался поджарить кусочек лаваша. – Он объединяет людей! Он – маяк! Когда он говорит, его слушают не из страха, а потому что верят! В Хогвартсе он создал островок... ну, почти справедливости и добра. Несмотря на всех Слизеринских гадов и министерских идиотов. Он защитил школу во времена... ну, вы знаете, когда Тот-Кого-Нельзя-Называть набирал силу.

Амаяк молча налил им вина. Рубиновые капли ловили отблески костра. Островок. Маяк. В СССР такие острова либо стирались с лица земли, либо становились частью системы. Идеализм здесь был роскошью, за которую платили кровью. Он вспомнил рассказы отца, знаменитого Арутюна, и о дореволюционных временах, и о первых, жестоких годах СНКСД, и о войне, где магия была не маяком, а оружием выживания. Вспомнил своего куратора, майора Громова, с его бесстрастным лицом и фразой: «Акопян, твоя задача – дружелюбие. Но помни: каждый их восторг, каждая их фраза – информация. Запад есть Запад. И Дамблдор – не просто старый волшебник. Он идеолог».

– Ваш Дамблдор, – произнес Амаяк осторожно, выбирая слова, как сапер мину, – безусловно, выдающаяся личность. Но мир сложен. Иногда для защиты добра нужны не только светлые мысли, но и... твердая рука. Четкие инструкции. Система безопасности, которая не полагается только на моральный авторитет одного человека, каким бы великим он ни был. У нас в Союзе... – он сделал широкий жест, охватывая темные силуэты корпусов санатория, невидимые щиты над озером, – мы стараемся строить именно систему. Где каждый винтик важен. Где защита – это коллективный труд и дисциплина.

Лилия посмотрела на него с легким удивлением, как на человека, утверждающего, что солнце вращается вокруг земли.

– Но система может быть бездушной, Амаяк! – возразила она мягко, но твердо. – Она может подавлять лучшее, что есть в людях – инициативу, веру, ту самую любовь! Альбус учит нас думать, чувствовать, принимать решения сердцем! Система же дает лишь инструкции. А против настоящего, изощренного зла инструкций недостаточно. Нужна мудрость. Как у Дамблдора.

Джеймс энергично закивал. Амаяк лишь улыбнулся, поднял бокал.

– За вашего Альбуса Дамблдора, тогда. И за мудрость. Пусть она никогда вас не покидает.

Они чокнулись. Вино было терпким и теплым. Костер трещал, отгоняя сгущавшиеся над озером сумерки. Но внутри Амаяка что-то сжалось в холодный, тяжелый комок. Они не просто уважают его. Они боготворят. Они видят мир только через призму его идей. Они... не способны на критическую мысль в его адрес. Это было хуже, чем просто шпионаж. Это была искренняя, слепая вера. Идеальная почва для манипуляции.

На прощание, уже на перроне крошечной волшебной станции, спрятанной в скале на краю складки, Лилия, сияя, протянула Амаяку пергаментный свиток.

– Вот адрес! Наш дом в Годриковой Лощине. Ты обязан приехать! Когда угодно! Мы покажем тебе Хогвартс, Косую Аллею, все! Только... – она понизила голос, – адрес защищен Фиделиусом. Хранитель – наш верный друг Питер, конечно. Просто произнеси его вслух, когда будешь на месте, и дом появится! Дамблдор все устроит!

Джеймс хлопнул Амаяка по плечу.

– Да, приезжай! Погоняем в квиддич! И ты покажешь нам свои фокусы с огнем! Это круче, чем у некоторых профессоров!

Амаяк крепко пожал их руки, улыбался, благодарил, клялся, что обязательно приедет. Он взял свиток, ощущая его вес – не физический, а вес доверия, которое он сейчас предаст. Когда поезд, ведомый в тщательно перебранном и зачарованным локомотивом ИС20-16, тронулся, увозя яркое пятно рыжих волос Лили и взъерошенную голову Джеймса в туманную даль складки, его улыбка мгновенно исчезла. Лицо стало гладким, бесстрастным.

Через час он сидел в кабинете майора Громова в самом сердце санатория. Кабинет был аскетичен: стол, два стула, карта СССР с мерцающими точками магических объектов на стене, тяжелый сейф. Громов, мужчина лет пятидесяти с лицом, высеченным из гранита, и холодными глазами цвета озерной воды, слушал, не перебивая. Амаяк докладывал четко, по делу, опуская шашлыки и вино, но акцентируя каждое упоминание Дамблдора, каждый признак абсолютного доверия и преклонения перед ним со стороны Поттеров. Он передал пергамент со свитком.

– ...и адрес защищен Фиделиусом, товарищ майор. Хранитель – их друг Питер. – Амаяк сделал паузу. Его голос, всегда такой ровный и уверенный, дрогнул. – Они... хорошие ребята. Искренние. Талантливые. Но... – он поднял глаза на Громова, – их мозги, товарищ майор. Они... промыты. Дамблдором. До самого основания. Они не видят ничего, кроме его света. И не хотят видеть. Они искренне верят, что его мудрость, его вера в «любовь» – панацея от любого зла. Критическое мышление в отношении его личности или методов у них отсутствует полностью. Это не просто лояльность. Это... культ личности. В миниатюре.

Громов медленно взял пергамент, развернул его, посмотрел на аккуратные строчки. Его лицо не дрогнуло. Лишь в уголках холодных глаз что-то мелькнуло – не удивление, не гнев. Скорее... усталое понимание. Печаль солдата, видящего, как молодые, здоровые силы врага бездумно бросаются под колеса идеологии.

– Промыты, – повторил он тихо, откладывая свиток. Голос был ровным, но слово прозвучало как приговор. – Спасибо, Акопян. Информация ценная. Отдыхай. Завтра – обратный портал в Москву.

Амаяк вышел в пустынный коридор. За окном ночное озеро Тихим лежало черной, бездонной плитой, отражая редкие холодные звезды. Где-то там, за границей складки, в Англии, двое молодых, горячих, преданных магов делились впечатлениями о суровой красоте русского севера и обаятельном парне из МинМага, который угостил их дивным вином и показал классные фокусы. Они не знали, что их искренность, их доверие, их слепая вера в своего старого волшебника только что стали строчкой в досье. Строчкой, подтверждающей, что они – не просто потенциальные противники. Они – идеальные проводники чужой, чуждой идеологии. Промытые.

Тишина в коридоре была абсолютной. Лишь где-то в глубине здания мерно тикали маятники огромных магических хронометров, отсчитывающих время до неизбежных будущих бурь. Амаяк потянулся к карману, где лежала маленькая, теплая дубовая фигурка Гамаюна – талисман, данный отцом. Он сжал ее в кулаке, ощущая резьбу крыльев и зорких глаз птицы-вестника. Предвидение. Сохранение знания. Ответственность. Грусть, холодная и тяжелая, как воды озера Тихим, накрыла его с головой. Он сделал шаг в темноту коридора, навстречу долгой, бессонной ночи.

Трещины в Зеркале и Черный Прах.

Холод. Не просто осенний московский холод, пробирающий до костей сквозь добротное пальто, а холод иной. Он шел изнутри, от самого сердца, пропитанного ледяными крошками тревоги и горечи. Октябрь 1981 года вгрызался в каменную плоть столицы ранними сумерками и колючим ветром с северных морей. Амаяк Акопян шагал по почти пустынному Арбату, не замечая ни витрин, ни редких прохожих, кутающихся в воротники. Его шаги были быстрыми, четкими, отработанными – следствие двух лет интенсивной практики в Отделе Магического Контроля и Перемещений (ОМКП) при МинМаге СССР. Мастер трансгрессии. Звучало гордо. На деле означало бесконечные расчеты пространственных координат, рискованные прыжки в пограничные слои реальности, адреналин, граничащий со страхом, и вечную, выматывающую настороженность.

Он вошел в подъезд старого, но крепкого дома недалеко от Арбата. Не волшебный небоскреб МинМага, а обычное жилье – маскировка и островок относительного покоя. Квартира была небольшой, аскетичной. Книги по теоретической магии и пространственной топографии, аккуратные стопки отчетов, чертежи сложных артефактов на столе. И лишь один предмет выделялся, нарушая строгость казенного порядка, излучая слабое, но упорное тепло: зачарованный блокнот связи «Зеркальные Листы». Он лежал на дубовом столе у окна, его кожаный переплет казался теплее окружающих предметов.

Амаяк сбросил пальто, машинально проверил защитные чары на дверях и окнах – привычка, въевшаяся в плоть и кровь. Подошел к столу. На обложке блокнота, там, где обычно был лишь тисненый символ переплетенных колец (знак связи), теперь пульсировал тревожный золотисто-красный свет. Сообщение. От Лили и Джеймса.

Два года. Два долгих, кровавых года с момента той почти идиллической встречи у озера Тихим. Два года переписки через «Зеркальные Листы». Переписки, которая началась восторженными рассказами о Хогвартсе, приглашениями в гости (которые Амаяк вежливо, но твердо отклонял, ссылаясь на службу), описаниями их сына Гарри – «маленького волшебника с папиными непослушными волосами и мамиными глазами». Но постепенно, неумолимо, тон менялся. Словно трещины на зеркале, по страницам блокнота поползли тени.

Сначала это были тревожные шепоты о непонятных исчезновениях, о странных знаках, появляющихся на стенах домов – Знаке Черепа со Змеей. Потом – отрывистые, нервные строки о нападениях на маглов и волшебников, неугодных Тому-Кого-Нельзя-Называть. О бессилии Министерства Магии. О том, как ряды авроров тают, как лучшие гибнут или переходят на сторону Тьмы. Джеймс писал о стычках с Пожирателями Смерти, его письма пахли дымом и горечью. Лилия – о страхе за сына, о том, как Орден Феникса, возглавляемый все тем же, непререкаемым Дамблдором, пытается противостоять, но силы явно не равны. О том, как улицы магической Англии превратились в поле боя, где кровь лилась рекой – и со стороны Пожирателей, и со стороны яростно сопротивлявшегося Ордена. «Руки по плечи в крови», – как-то горько написал Джеймс. Амаяк читал эти строки, и холод внутри сковывал его сильнее московских морозов. Он видел войну не понаслышке – пусть и другую, советскую, с ее железной дисциплиной и системой, но войну. И знал, чем она пахнет. Знакомые тени ложились на страницы блокнота: тени безысходности, предательства, невосполнимых потерь.

Он прикоснулся к пульсирующему свету. Страницы блокнота сами раскрылись, зашелестели. Слова, написанные Лили, вспыхнули на бумаге не привычными чернилами, а алым, почти кровавым светом. Они плясали, дрожали, передавая не просто смысл, а саму панику, отчаяние, леденящий ужас, в котором они были написаны:

Амаяк! Ради всего святого! Он здесь! САМ! Волдеморт! В Годриковой! Защита... Дамблдор говорил... Петер... он... ПРЕДАТЕЛЬ! Сириус не виноват... Джеймс пошел задержать его... Я слышу... О БОЖЕ, ДЖЕЙМС! НЕТ!

Амаяк, умоляю! Если не можешь помочь нам... СПАСИ ГАРРИ! УВЕЗИ ЕГО! КУДА УГОДНО! ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ! Он в детской... наверху... колыбель... Прошу тебя! Как друга! Как человека! СПАСИ МОЕГО СЫНА!

Он ломает дверь... Я встану перед Гарри... Может... может любовь... Дамблдор говорил... Амаяк, ПОМОГИ!

Сообщение оборвалось. Кроваво-алые буквы замерли, потом начали медленно тускнеть, как угасающая жизнь. На последней строке, на слове «ПОМОГИ!», чернила словно прожгли бумагу, оставив дымящийся след.

Время остановилось. Холод внутри Амаяка взорвался ледяной звездой, парализующей все, кроме одного – действия. Мысли о докладе куратору, о согласовании, о последствиях незаконного вмешательства в дела другого магического государства – все это испарилось. Остался только крик Лили, застывший в кровавых буквах, и адрес, выжженный в его памяти с того самого дня на перроне: Годрикова Лощина.

Он рванулся через комнату. Рука врезалась в тяжелую дверь чулана, сбивая простой, но надежный магический замок. Внутри, в пыльной полутьме, стоял его цирковой сундук. Не просто ящик для реквизита, а наследие отца, Арутюна Акопяна – фокусника, волшебника, мастера иллюзий и пространственных искажений. Сундук был артефактом. Старинным, сложным, опасным в неумелых руках. Его деревянные стенки, покрытые выцветшей росписью с изображениями летающих ковров и исчезающих голубей, хранили память о тысячах представлений. Но под этой пестрой оболочкой скрывались мощные руны пространственного якоря и трансгрессионного навигатора. Это был не просто контейнер – это был ключ и убежище.

Амаяк вытащил сундук, швырнул его крышку открытой. Внутри пахло пылью, старым деревом и чем-то неуловимо чужим – запахом иных измерений. Глубины сундука казались неестественно большими, уходящими в сумрак. Он судорожно обыскал карманы, нашел небольшой, плотно свернутый пергамент – свиток трансгрессии в точку Годриковой Лощины, привязанную к тому самому адресу, что дала Лилия. Свиток был холоден, как лед. Использовать его без санкции ОМКП – тягчайшее преступление. Но крик Лили звенел в ушах громче любого приказа.

Он схватил свиток, вложил в него всю ярость, весь холод, всю отточенную мастерством волю и разорвал.

Мир взорвался.

Не грохотом, а оглушительной, всепоглощающей тишиной, в которой кости вибрировали, как струны. Пространство вокруг сжалось, затем рванулось в бешеном вихре. Цвета сползли в серую мглу, формы растворились. Амаяка вывернуло, скрутило, пропустило сквозь игольное ушко ледяной пустоты. Он ощутил знакомое, но от этого не менее ужасающее давление Межмирье – безвременья и небытия, где даже мысль замерзала. Трансгрессия на такие расстояния, да еще и в точку, защищенную Фиделиусом, была безумием. Риск быть разорванным, потерянным навсегда в щелях реальности, был огромен. Но он держал в сознании только два образа: плачущего младенца и кровавые буквы "СПАСИ".

Выброс был резким, болезненным. Амаяк рухнул на колени, едва не теряя сознание, на холодный пол. Ледяной ожог пространства сменился пронзительным холодом ночного воздуха и... тишиной. Гробовой тишиной. Он был внутри.

Дом Поттеров в Годриковой Лощине.

Но это был не уютный дом с теплым светом в окнах, каким он представлял его по письмам. Это был склеп. Воздух был густым, тяжелым, пропитанным запахом озона, гари и... медью. Запах крови. Света не было, лишь слабые отблески луны, пробивавшиеся через развороченные окна гостиной. Мебель была перевернута, разбита. Стены испещрены темными подтеками и выбоинами от заклятий. На полу, у подножия лестницы, лежало тело. Высокое, в очках, со взъерошенными черными волосами. Джеймс. Лежал неестественно, с раскинутыми руками. Пустой взгляд стеклянных линз был устремлен в дыру на потолке. Рядом валялась сломанная палочка.

Амаяк вскочил, игнорируя головокружение от прыжка. Взгляд метнулся наверх. Дверь в детскую... она была не просто сломана. Она была вырвана с петель, превращена в щепки. И оттуда, из темного проема, лился отчаянный, непрерывный плач ребенка.

Сердце Амаяка бешено колотилось, но разум был холоден и ясен. Он взлетел по лестнице, не касаясь ступеней, магия трансгрессии давала кратковременный импульс левитации. В детской царил хаос. Обломки мебели, разорванные книги, валяющиеся игрушки. И в центре – колыбель. И над ней...

Лилия. Она лежала на полу перед колыбелью, раскинув руки, словно пытаясь закрыть ее собой. Ее огненно-рыжие волосы были растрепаны, лицо бледное, прекрасное даже в смерти. Глаза, те самые живые зеленые глаза, были широко открыты, полные невысказанного ужаса и... немой мольбы. На лбу – маленькая, аккуратная, но смертельная отметина – точка от проклятия. Никаких следов борьбы. Она просто... встала на пути. И пала.

Амаяк застыл на мгновение. Два года переписки, смех у костра, восторг Джеймса от его фокусов, их слепая вера в Дамблдора... все это промелькнуло перед глазами и рассыпалось в прах перед этим немым укором мертвых глаз. Горечь, ярость, ледяная ясность – все смешалось в один клубок.

И тут он его увидел. Не Волдеморта в его ужасающем облике. В центре комнаты, над телом Лили, медленно оседал на пол... странный черный пепел. Он клубился, принимая на мгновение очертания высокого мужчины в темных одеждах, но не держал форму. Это был не дым, не тень. Это была сама суть распада, материализованное уничтожение. Силуэт дрожал, терял контуры, превращаясь в кучку мелкой, мертвенно-холодной сажи, которая беззвучно осела на пол рядом с Лили, смешавшись с пылью разрушения. От него веяло ледяной пустотой и чем-то... неестественно сломанным.

Что... что это было? Мысль пронеслась молнией. Но времени на раздумья не было. Из колыбели снова донесся слабый, испуганный всхлип.

Амаяк рванулся вперед, переступив через пепельный след. В колыбели, завернутый в голубое одеяльце с вышитыми золотыми снитчами, лежал Гарри. Малыш, не больше года. Его личико было мокрым от слез, большие зеленые глаза (мамины глаза!) широко раскрыты от ужаса. На лбу, чуть сдвинув темные, непослушные волосы, алел свежий, странный шрам. Не царапина, не ссадина. Он был четким, ясным, как нарисованный... молнией.

– Шшш, малыш, – прошептал Амаяк, голос сорвался. Он протянул руки, осторожно, как берут хрупчайший фарфор, поднял ребенка. Гарри замолк на мгновение, удивленно глядя на незнакомца, потом снова заплакал, но уже тише, уткнувшись личиком в грудь Амаяка. Он был легким, теплым комочком жизни посреди ледяного хаоса смерти.

«СПАСИ МОЕГО СЫНА!»

Слова Лили горели в его мозгу. Он не спас их. Он опоздал. Но этого мальчика... он должен был унести. Любой ценой.

Амаяк развернулся, намереваясь бесшумно трансгрессировать обратно, используя сундук как якорь. И в этот момент с улицы, сквозь выбитые окна, донесся душераздирающий, полный нечеловеческой боли и отчаяния крик:

– ДЖЕЙМС! ЛИЛИ! НЕЕЕЕЕТ!!!

Голос был хриплым, знакомым по описаниям. Сириус Блэк. Друг. Крестный отец Гарри. Тот, кто, по словам Лили в ее последнем сообщении, был не виноват.

Крик был слишком близко. Секунды решали все.

Амаяк не раздумывал. Одной рукой крепко прижимая к себе плачущего Гарри, другой он схватил открытый цирковой сундук. Он не стал его закрывать. Вместо этого он шагнул внутрь, в казавшуюся бездонной темноту артефакта, унося с собой драгоценную ношу.

Пространство снова сжалось, но на сей раз прыжок был короче, точнее – обратно в его московскую квартиру. Энергии оставалось в обрез. Он вывалился из сундука на пол кабинета, едва удерживая Гарри. Ребенок зашелся в новом приступе плача от резкого перемещения.

Амаяк встал на колени, тяжело дыша. В ушах еще стоял крик Сириуса Блека. Перед глазами – мертвые глаза Лили, оседающий черный пепел, пустой взгляд Джеймса. И тепло маленького тела, прижимавшегося к нему в слепом инстинктивном поиске защиты.

Он осторожно поднял Гарри, глядя в его зеленые, полные слез глаза. Глаза Лили. Глаза, которые больше никогда не засветятся смехом, не загорятся азартом спора о магии.

– Тише, Гарри, – прошептал он хрипло, качая ребенка. – Тише. Все... все кончилось. Пока кончилось.

Он подошел к окну. За стеклом кружил густой московский снег, застилая мир белым, безмолвным саваном. Тишина квартиры, нарушаемая только всхлипываниями ребенка, казалась оглушительной после кошмара Годриковой Лощины.

Амаяк стоял, прижимая к груди осиротевшего мальчика с молнией на лбу, и смотрел в падающий снег. В руинах дома Поттеров остались двое мертвых, один предатель (Питер Петтигрю, как кричала Лилия?), и один человек, чье горе только начиналось – Сириус Блэк. А здесь, в холодной московской квартире, у мастера трансгрессии из России, лежал открытый цирковой сундук, пахнущий пылью и чужими мирами. И в нем, как в страшной, нелепой шкатулке, только что привезли самое ценное и самое опасное сокровище развороченной войной Англии.

Тишина квартиры, нарушаемая только всхлипываниями ребенка, казалась оглушительной после кошмара Годриковой Лощины. Амаяк стоял, прижимая к груди осиротевшего мальчика с молнией на лбу, и смотрел в падающий снег. В руинах дома Поттеров остались двое мертвых, один предатель (Питер Петтигрю, как кричала Лилия?), и один человек, чье горе только начиналось – Сириус Блэк. А здесь, в холодной московской квартире, у мастера трансгрессии из России, лежал открытый цирковой сундук, пахнущий пылью и чужими мирами. И в нем, как в страшной, нелепой шкатулке, только что привезли самое ценное и самое опасное сокровище развороченной войной Англии.

Глава жизни Гарри Поттера, начавшаяся со смерти, только что была грубо перелистнута. И Амаяк Акопян, сын фокусника, солдат холодной магической войны, невольно стал хранителем новой, непредсказуемой страницы. В блокноте на столе, «Зеркальные Листы», погас последний след кроваво-алого сообщения. Связь оборвалась навсегда. Оставались только снег за окном, плач ребенка и давящая тишина, в которой эхом звучал последний крик Лили Эванс-Поттер: «СПАСИ МОЕГО СЫНА!».

Он спас. Но цена этого спасения, Амаяк чувствовал это каждой фиброй своего существа, будет невероятно высока. И заплатить ее придется всем.