Холодец с горчицей

Сука. Лживая маленькая сука. На пойманном кадре она упирается головой в угол моей вышивки, запрятанной под стекло, смешно прикрывая голую грудь рукой, за окном буйно цветет куст сирени, форточка распахнута, шторка невесомой дымкой пузырится от слабого дыхания майского ветра. Сейчас — ноябрь. Флешка, на которой куча папок в непонятной иерархии, принадлежит Максу.

Моему Максу.

Они трахались на моей кровати, когда я лежала в больнице. Моя любовь и моя подруга детства. Трахались, а потом фоткались.

Значит, понравилось. Им было весело, хотелось запечатлеть момент. Это не было помутнением рассудка, ошибкой пьяной выстраданной ночи. Это было отличное времяпрепровождение, когда оргазм исчерпывающе вытолкал из тел остатки похоти, и остались силы только на почти истерический хохот от тупейшего словосочетания или безумного выражения лица на экране телефона.

Оля-Лёля. Макс. Ты говорил, что сделать мне больно, все равно что себя ударить, что я твое счастье, что ты задыхаешься от распирающей нежности, что… что…

Нет, это я сейчас задыхаюсь, преданная сразу двумя...

Ты целовал ее? Да, конечно, целовал, что за глупый вопрос.

Когда-то ты доказывал мне, что губами можно касаться только тех, кто дорог: любимых и родных. Манерные же поцелуи, типа тех, которыми обмениваются при встрече, состоят из фальши, следовательно, не имеют смысла, ибо фальшь — обман, прежде всего самого себя, своих представлений о жизни.

Милый, ты предал, получается, себя? Или Лёлька тебе дорога? А кто говорил, что она поверхностна и слишком много трещит?

Рука сжимает крышечку флешки и пластиковые края впиваются до боли в мясо ладони. Ни хрена не отрезвляет, только напоминает о собственной ничтожности. Самооценка рухнула через пол до девятого круга ада, где Сатана смеется над моими страданиями.

Говорят, все познается в сравнении: счастье чувствуешь, избавившись от мук. Когда-нибудь и это унижение перестанет разрывать мне сердце, но пока до финала далеко, хочется лечь на прогретые солнцем рельсы, ощущая голыми ляжками ниже ткани джинсовых шорт неподъемную тяжесть раскаленного металла, и слушать шумное пыхтение приближающегося товарняка.

Ах, да, ноябрь. Красиво уйти не получится. Дождь со снегом, слои льда, словно корки гноя на незаживающих ранах земной поверхности, общая атмосфера тотальной сонливости. Или суицидальности. Скорее второе.

Предал.

Почему?

Не была внимательна к нему? Бред. Бежала как собачонка (чуть ли не с тапками в зубах), куда бы ему ни захотелось, не надоедала бабскими разговорами и всегда слушала дурацкие анекдоты, смеясь над ними (да, порой натужно, но от чистого сердца, желая угодить).

Плохо выглядела? Запустила себя? Нет.

Не удовлетворяла? Ахаха.

Ты с Лелькой так же скулил, так же смешно дергался, когда она... Она...

Я знаю твое тело как никто. Мы учились всему вместе, и я отчетливо помню, каким был наш первый поцелуй — никаким. До меня ты просто не умел этого делать, хотя первый опыт (и на тот момент последний) у тебя имелся.

Первый поцелуй... Язык неторопливо пропускается в расслабленно-полусомкнутое кольцо губ, скользит между ними туда-обратно, касается другого языка, рецепторы активируются, бабочки обдалбываются амфетаминами и пляшут в безумном ритме на уровне пояса и ниже, рождая желание.

Он предшествует большему или обрывается на высокой ноте, оставляя послевкусие и полный вывих мозга — думать хочется только о тесно прижатых торсах и непроизвольном движении бедер.

До меня ты такого не испытывал. До меня ты умел лишь виртуозно дрочить обеими руками попеременно, вытираясь потом туалетной бумагой.

Захотел нового?

Все познается в сравнении, да, неплохо сказано. Все, кроме любви. Ее нельзя измерить, она не подлежит препарированию. Сплошная химия: ароматы кожи, которые нравятся и нет, вкус секретов слизистых оболочек, тембр голоса, глубина доверия и отражение в глазах — то, как ты себя сам ощущаешь рядом с этим человеком.

Я возле тебя была готова летать, я светилась изнутри до этого дня. Ты сломал меня, раскрошил как печенье в руке. Точка невозврата найдена, и от нее прочными лучами в сторону прошлого пошли ростки злобы к нам троим: к Лельке, тебе, Макс, ко мне.

Не было ничего хорошего... Все разрушается, каждое воспоминание оценивается с другого, извращенного ракурса и воспринимается иначе. Оказывается, я не была достойна твоей безоговорочной преданности и безусловной любви. Я не была той, которой себя считала.

Что ж, пора бы ей родиться. Может, прямо сейчас?

Униженная и оскорбленная... Униженная и оскорбленная хочет уколоть врагов и выковырять из них способность делать больно другим. Вряд ли Федор Михайлович стал писать о такой посредственной и повсеместной, должно быть, беде как у меня, но от этого легче не становится.

Я не способна спустить ситуацию на тормозах — в первую очередь я всегда думаю о себе, это инстинкт самосохранения. Стараюсь не показывать это и всегда быть внимательной к близким, но эгоистичную сущность не перекроить полностью, как ни старайся.

Ноябрьские праздники долгие — четыре выходных. Лелька уехала к маме в деревню. Вернется в понедельник утром и сразу отправится на учебу с остатками макияжа, щедро нанесенного накануне вечером перед посадкой в поезд. Она никогда не умела краситься: уголки стрелок опущены вечно вниз как у грустного хомяка, фрагменты туши на верхнем нависающем веке не вытерты ватной палочкой.

Некрасивая Лелька, если уж быть честными, недостаточно ухоженная, но обаятельная в такой степени, когда плевать, насколько забиты поры на лице и как сильно секутся темно-русые, иссушенные феном и покрасками, волосы.

У меня нет такой притягательности, хотя поклонников в разы больше — выгляжу лучше, но это я теперь с рогами.

Набираю номер Лельки и в последний момент бросаю трубку. Не могу сейчас говорить. Не могу сейчас отказаться от нее, что бы там между нами не произошло. Надо набраться сил, смелости, сгрести крошки самоуважения и нанести удар будучи готовой выпрямиться во весь рост, а не стоя по колено в соплях и слезах.

Макса я отпущу — слишком жалок. Не прощу, нет, ни в коем случае, а именно отпущу — на волю. Без унижения со своей стороны, он мне чужой и не достоин смотреть, как я болею им, как лихорадит меня при отторжении трансплантата — его самого. Он врос в меня больше, чем следовало...

Общих знакомых у нас катастрофически мало — Лелька да моя мама, — потому лишних вопросов не будет.

Лельке скажу, что больше не люблю Макса (и это частично даже правда), что устала от его заносчивости и вообще двух солнц на небе быть не должно, а он меня затмевает… Если продолжу с ней общаться, поверит, подвоха не почувствует. Прежняя Лелька, моя Лелька, вытащила бы истину клещами, а этой засранке, беззастенчиво трясущей плоскими сиськами на камеру — все равно. Если не прогоняю от себя, значит, ничего не знаю об измене.

Максу скажу то же самое. Не будет он допытываться, скорее, облегченно вздохнет и предложит остаться друзьями. Неделю назад я была уверена, что на такой поворот событий он рассмеется, обнимет меня, и скажет:

— Дуреха. Давай съездим куда-нибудь, поедим шашлыка, и вся твоя хандра растает.

Сегодня я знаю точно: он уйдет. Стыд не позволит начать искать аргументы против, совесть прошепчет: «Вот и славный повод съебаться, не боясь спалиться».

Твою мать. Лелька звонит.

— Привет, пупс, как жизнь городская?.. — хриплый прокуренный голос радостно вещает из динамика. Интересно, смогу ли сыграть роль и не выдать тайну своей же постели?

— Привет, Лель, скучно как-то. Надо было тоже домой съездить…

Спектакль разыгран. Я — Офелия. Когда все кончится, либо утоплюсь в реке, либо смогу воскреснуть полноценной и очистившейся.

— …на большую часть состою из холодца и горчицы. А еще из маминых оладушек с яблоками… — трещит Леля, смачно закусывая прямо во время разговора.

Смогу ли воплотить задуманную шалость? Смогу ли переступить через себя?

— … кароч, не скучай, пупс, буду в понедельник. Отхватила, кстати, лифак без бретелек. Типа бра. Ну, знаешь, такие наклейки на сисяндры…

Лелька…

Ржачная ты.

Как я без тебя?..

— Все, погнала я в баню. Покеда.

— Пока, Оль.

Мы знакомы не просто давно — кажется, всегда. Лель, мы ж себя сестрами называли, помнишь? Нет, сестер так обижают только последние мрази, вроде тех, что у мам отбирают пенсии и пропивают в особо крупном масштабе, нигде не работая и не собираясь этого делать.

Так странно, вчера я могла рассказать тебе, как смешно у меня пачка прокладок вылетела из рук на кассе прямо в центр зала перед толпой парней, а сегодня твое лицо хочется расцарапать, загоняя под ногти кожу с тоналкой до кровавых линий. Макса я не простила, но поняла — он сам в себе запутался, веря долгое время, что я ему нужна, но ты, ты, моя родная?

Сколько пройдено дорог — рука в руке — тяжелых на старте и мучительных на финише? Враждебность однокурсниц-мажорок, травля стервой доцентшей, трудности с деканатом, моя чертова пневмония… Задержки стипендии, одна черная юбка на двоих и сладкий ликер из бутылки перед сессией…

Кстати. Лезу на верхнюю полку шкафа со стула, вытягиваюсь в струну из мяса и костей, цепляясь кончиками пальцев заветной бутылки «Моцарта», и рывками подтаскиваю к себе. Моя последняя радость…

Сладкое способствует выработке эндорфинов, шоколадный ликер — сладкое для детей постарше... Кто меня осудит, а? Некому…

Я дорожила тобой, Лелька. Я ревновала тебя даже ко всем уличным котам, которых ты гладила и подкармливала, потому что по натуре являюсь абсолютным собственником. Мое — только мое. Все смешливые взгляды — мои, походы по магазинам за тряпками — мои. Сплетни из твоих уст — мои в первую очередь.

Кто ты, Лелька? Я тебя не знаю, оказывается. Я тебе не нужна, я не лучшая из твоих подруг, я так, девочка для подколок, злых шуток и розыгрышей на пределе допустимого нормами морали. Я — пробитое дно.

Ты перебила рыб в моем океане, загасила свечи в самой глубине огромной пещеры с заваленным входом, вывернула мир наизнанку и теперь он покрыт язвами от солнечных ожогов — нет доверия к людям, не знаю, где правда, где ложь.

Я никогда не считала себя правильной, святой простотой не отличалась с детского сада, потому, наверное, ярость и острая жажда отомстить за себя разъедают глаза — словно струи пота в жаркий день обманули защиту бровей и попали-таки на роговицу.

Будет тебе, Лель, холодец с горчицей от меня. Так много, сколько нужно, чтобы ты подавилась.

***

Сашка неплохой парень. Не хороший, не положительный по всем фронтам, а именно неплохой. Я ни разу за ним не замечала каких-то явных косяков типа нездорового интереса к насилию, склонностей к манипулированию или несусветного завирательства, но и ровным счетом ничего для себя интересного в нем не видела. Парень как парень с непонятными мне хобби, дурацким хохолком ржаных волос и глубокими познаниями отечественной мультипликации.

— «Я — свинья, и ты — свинья. Все мы братцы свиньи!..» — завывала Лелька, выпекая на скворчащей сковороде золотистые пышные сырнички с ванилью и изюмом.

— «…Нынче дали нам, друзья, целый чан ботвиньи!» — продолжал Сашка, подходя к ней сзади и целуя в висок. Мне оставалось только морщиться, наблюдая их почти уже семейную идиллию. «Кошкин дом», конечно, вещь клевая, но не на третьем же десятке лет его пересматривать…

А они смотрели, цитировали, заканчивали друг за другом фразы. Они были влюблены и не видели ничего вокруг. Сашка нашел Лельку на беговой дорожке в апреле того года, что следовал за черным годом моего расставания с Максом.

Как ни странно, тот не хотел заканчивать наши отношения и даже плакал, что мне казалось совсем смешным. Я еле удержалась от пощечины и тошнотворного позыва выблевать на него истинную причину моего скоропалительного решения.

Установка «нельзя» маятником качалась во мне, напоминая: месть Лельке удастся, только если она ничего не будет знать о найденном фото и раскрытии тайны, а Макс мог все ей рассказать.

Черт с ним, с Максом. Ничтожество, не стоящее моего внимания, хотя я долгие месяцы еще скулила в подушку, вспоминая его... А вот Лельку мне хотелось помучить, хотелось свести с ума ее болью, выпотрошить весь ее позитив и засунуть ей в глотку, как суют огромные резиновые елдаки в рот порноактрисам, и чтобы она также задыхалась — потасканная грязная шлюха

Ах, это сладкое слово месть!

Почти два года я вынашивала в своем черепе план — двадцать месяцев и две недели. Сука, я ничего не забыла.

Конец июня, улицы напоминают духовку, солнце — гриль. Экзамены почти все сданы, кроме одного, последнего. Еще чуть-чуть и мы станем дипломированными специалистами. Еще немного и я сниму маску.

Лелька уехала домой, чтобы забрать красные туфли на высоченной шпильке для выпускного, но обещала вернуться к трем часам ночи, как раз перед экзаменом. Готовиться уже нет сил, да и все мы с ней давно разобрали по косточкам.

Одна проблема — Сашка. Этот лопух действительно влюблен в Лельку, он чуть ли не молиться на нее, но я ему нравлюсь. Как друг, что понятно, ведь я обрабатывала его не один день, но и как женщина — я красива, я сделала все, чтобы быть готовой к ответственному моменту. Иногда его голодный взгляд почти физически тяжел и темен. Да, они с Лелькой близки и во многом похожи, но прояви я к нему внимание прежде - кто б знал, чем все бы закончилось...

Жаль парня. Пешка в моей игре, он, наверно, не заслужил с моей стороны ничего противоестественного в виде жесткой атаки — уж очень неопытный и мягкий. Кажется, он был до Лельки вообще девственником в свои двадцать три.

Ладно, что не ломает нас, то делает нас сильнее. Лживая Лелька недостойна счастья, а Сашка непременно найдет себе кого-нибудь получше. Или нет, но, честно сказать, мне нет до него большого дела.

Четверг, половина девятого. По прежнему жарко, но очень сухо и потому дышится свободно. Горячий воздух обволакивает ноги, залезая под свободное короткое платье, волосы разметались по плечам тугими пружинами черных кудряшек.

На меня все оборачиваются, я улыбаюсь. В объемной сумке «Black label» на семьсот миллилитров. Можно в хламину нахлестаться, можно даже голову помыть или продезинфицировать промежность при желании. Хаха, мирамистин двенадцатилетней выдержки…

— Привет, — удивленно приподнимает бровь Саша, открывая мне дверь.

— Привет, зайти можно?

— Да, конечно. Лелька уехала. Я думал, ты знаешь…

Осматривает меня с головы до ног и не без труда отводит взгляд.

— Приедет в субботу. Она мне говорила.

— Просила встретить завтра в три утра, — хмурится Саня, напрягая извилины. Жопой подвох чует.

— Не, у нас экзамен-то в субботу, она напутала, когда тебе сообщала…

Разуваюсь в прихожке, стаскивая с загорелых изящных ног босоножки на каблучках. Сразу становлюсь хрупче и меньше на вид, будто по-детски беззащитной. Саня нетерпеливо пытается разблокировать телефон, но ни хрена у него не получается. Впрочем, связи в поезде нет, Лельке не дозвониться.

— А, черт… — шипит Сашка, кидая айфон на кресло. — Разрядился. Правда, завтра? Я так-то с дежурства, ночь не спал, хоть высплюсь.

Санька еще учится в меде, подрабатывая медбратом. Смотрит на меня, осоловело хлопая серыми глазенками. Выпроводить меня нельзя — я лучшая подруга любимой Лелечки, да и просто хороший человечек… Раз пришла, значит, надо было. Нет, он определенно положительный.

Потягиваюсь, выставляя грудь вперед и втягивая и без того плоский живот. Мысленно подготавливаюсь. Легко выступившие слезы застилают обзор.

— Сааань…

Картинно падаю на диван, захлебываясь от рыданий. Сашка столбом стоит, не зная куда деваться.

— Сонечка, что случилось?

Садится рядом, боясь притронуться, но все-таки привлекает меня за плечи к себе, ощущая нежный земляничный аромат лосьона для тела.

— Я… Я…

Минут пять я рыдаю и делаю это абсолютно натурально — мне действительно без меры жалко себя. Я два года готовилась к этому дню, забив на свою личную жизнь, которую могла десять раз устроить с достойнейшими людьми, на саморазвитие, которое похерено одной лишь идеей-фикс — отомстить, на истинные чувства, на отношения с настоящими друзьями.

Я сама себя уничтожила. Да, Лелька с Максом меня разломали на части, но вместо того, чтобы склеить осколки и покрыть их лаком, я разметалась по всей вселенной, растрачивая все потенциалы уходящей юности на этот чертов план.

— Санька…

Плачу, уткнувшись куда-то ему в шею и чувствую, как страшно быстро бьется жилка у него под кожей. Она же не лопнет, нет?

- Я… Я чего пришла. Поговорить надо. — Высвобождаюсь из влажного плена его руки, подхожу к брошенной на пол сумке, достаю вискарь. — Выпьем? Мне очень надо.

Сашка с грустью кивает головой, отправляясь на кухню за стаканами, понимая, что сон ему не светит. Славный он, все-таки. Ну, правда, славный. Как я раньше этого не видела? Жаль только, что слаб в плане алкашки - легко теряет контроль, хоть и может выпить много. Но меня-то чего бояться? Я своя!

Будем брать правдой. Так проще. Так честнее и правильнее.

Мы выпили четверть бутылки молча, закусывая шоколадом. Сашка ничего не спрашивал больше, давая мне возможность дойти до кондиции, но пьянее мы как будто не становились. Парадокс.

И тогда я просто все рассказала. Все, начиная моей патологической привязанностью к Лельке, без которой жизнь теряла краски, продолжая моей скрытой ненавистью к ней и заканчивая тычками пальца с деревянным кольцом на нем в телефон, где была та ненавистная фотка.

— Смотри, это лебеди, блять. Я их три месяца вышивала на этом гребанном синем фоне. Три!

Сашка на лебедей не смотрел, он видел лишь Лельку, позирующую перед чужим мужчиной обнаженной. В какой-то момент я затихла, судорожно теребя край платья. Сашкино лицо было просто меловым. Святой образ рассыпался. И хотя в те времена, когда была сделана фотография, он еще не знал Оленьки Суриковой, факт измены его явно огорошил.

— Ты уверена, что это твой Макс ее фотографировал?

— Абсолютно. Мы жили вместе с Максом на той съемной квартире, это наша постель. Это моя вышивка. Это те самые засаленные обои с ромашками.

Сашка налил себе еще вискаря, покачал бутылку, предлагая долить мне, но я отказалась.

— И что теперь?

— Я хотела соблазнить тебя, чтобы она увидела. Она действительно приезжает сегодня ночью.

— Плохая идея. Я не…

— Не хочешь меня? — злобно прошептала я.

— Нет, — улыбнулся Сашка. — Я поговорю с Лелькой.

— Вы расстанетесь?

Сашка промолчал. Мало ли что творила Оля до встречи с ним? Она его единственная.

— Саш? Вы расстанетесь? — звенящим голосом почти кричала я. — Ты же не можешь любить предательницу!..

— Меня она не предавала. По крайней мере, я об этом ничего не знаю.

— Но…

— Ты слишком много выпила. Оля тебя слишком сильно ранила. Вам лучше поговорить об этом, когда ты проспишься, после экзамена…

— Да я два года спать не могу! Я два года живу мыслью, как растоптать ее, как раздавить ее глаза и… и…

Я металась по комнате как раненая лиса. Мысли вихрем кружили в голове, на виски давил чугунный обруч недосыпа, хронической усталости и боли.

— Блять… Я… Кажется, мне нужна помощь… — кусая пальцы, я осела на мохнатый ковер. — Я тронулась, похоже…

Хохот сам вырвался из моей груди, не желая сбавлять обороты и останавливаться. Сашка потянулся к городскому телефону, явно намереваясь привлечь психушку. Ну, или кого-то из общих знакомых...

— Нет, Саш, все норм. Честно, — с трудом подавляя приступ, выдохнула я. — Правда. Я устала. И свернула не туда. Два года назад я отгородилась от всего, кроме мести и вот результат.

Я снова заплакала, на этот раз беззвучно, не на публику — Сашку, — а для себя самой. Санька опустился на ковер рядом и обнял меня.

Не знаю, сколько мы просидели, но сорок градусов дали-таки по мозгам. Мои растрескавшиеся губы, нуждавшиеся, в общем-то, в стакане холодной воды, нашли его, по-девичьи пухлые и нежные.

Ночная прохлада опустилась, наконец, на город, заглянула через противомаскитную сетку в комнату и накрыла нас.

Его руки неосознанно бродят по моей талии, мои — по его плечам. Крепкие мышцы, твердые. Господи, у меня ж два года никого кроме душа не было…

Расстегиваю его рубашку, он пытается отцепить мои пальцы от пуговиц, но я проворнее. Медленно провожу языком по его, быстрее, еще быстрее, впиваясь руками в короткие волосы у самых корней.

Мое платье полетело к чертям. Теплое дыхание и еле уловимые короткие поцелуи в шею заставляют биться сердце чаще.

Между ног горячо, хочется, чтобы он вошел, я извиваюсь, подаваясь тазом навстречу все еще одетому в джинсы Сашке. Мешаем друг другу, пытаясь расстегнуть молнию, с третьей попытки получается.

О презервативе пьяные головы даже не вспомнили.

Остатки белья летят в разные стороны.

Глажу его бедра, пока он задает размеренный ритм, рьяно помогаю, сую его пальцы по одному себе в рот — Максу нравилось, когда я нежно посасывала фаланги, он заводился от одной мысли об этом.

Жарко. Хорошо. Очень хорошо. Толчки и движения члена внутри о стенки приятны, в какой-то момент даже хотелось, чтобы они не заканчивались — до оргазма все равно мне не дойти в такой позе, проходили, но уже и неважно.

Не кричу, не стонаю, но дышу непроизвольно часто и рвано. Сашка кончает, конвульсивно опускаясь на меня полностью, и тут же буквально скатывается на ковер рядом.

Молчим. Я даже в какой-то степени разочарованно, но не успеваю расстроиться по поводу отсутствия оргазма, как Сашка сползает мне до пояса, хозяйски раскидывает в стороны уже приведенные вместе ноги и широким взмахом горячего влажного языка проходится по гладким половым губам.

Пара движений и нарастающая волна внизу живота достигает пика, заставляя биться в судорогах.

Господи, прости за твое упоминание в таком контексте, но никогда я не кончала так долго.

— Хватит, — тихо говорю любовнику, не открывая глаз, вслепую ерошу ему волосы.

— Да уж, хватит, — раздается Лелькин голос. Она стоит в дверях с огромной дорожной сумкой через плечо — она сама в нее б влезла, — и, скривившись от внутренней боли, смотрит на нас сверху вниз. По худым щекам слезы бегут непрерывным потоком — одна за другой.

— Лелька пришла! — нарочито весело говорю я, вставая с пола и беря платье. Подхожу впритык к ней, голая, скалящаяся, красивая, наклоняюсь и целую низкорослую подругу в лоб. — Привет, малютка наша. Максу при встрече привет передавай, ладно?

Вытираю тылом ладони ее слезы, не оглядываясь на Сашку, выхожу прочь из квартиры, на ходу натягивая платье.

Шалость удалась.

А стоило оно того?