Холодные из Щепкинского

Я шла по Щепкинскому переулку, обгоняя прохожих. Холодные сегодня приходили трижды, а значит день будет суматошный. Накрапывал мелкий дождик, ветки сирени, уже набухшие соцветиями, но еще не распустившиеся до полноценных темно-фиолетовых гроздьев обтекали каплями дождя. Изморось оседала на гроздьях, собиралась в крупные капли, а потом стекали прицельно за шиворот пробегавших людей, заставляя их ежиться, но не поднять головы. Люди только сильнее вжимали головы в плечи, поднимали воротники плащей, повыше поднимали зонтики, но не смотрели на небо. Как будто им это было запрещено. Впрочем, так и было.

Я спустилась в метро, комкая в кармане белую шапочку. Вчера задержалась до самого обхода, пришлось удирать через подвал. Халат привычно спрятала в сестринской, а вот шапочку забыла. Очнулась у метро, ощущая на себе чужие неправильные, слишком заинтересованные взгляды. Тогда и поняла. Стянула шапочку с головы под заинтересованными взглядами прохожих и снова превратилась в серое, неприметное нечто, не стоящее взгляда. Странно, что вне больницы шапка-невидимка теряет свои свойства и даже начинает работать наоборот. Я нырнула в неприметную дверь, скрытую кустом белой сирени и на мгновение закрыла глаза, привыкая к темноте и звукам. Потом поморгала, привыкая к новым ощущениям и двинулась вперед. Охранник Захар коротко кивнул мне и перевернул лист газеты, сдвинув на нос очки в толстой роговой оправе. Сегодня это был «Труд» за 6 мая 1967 года. Я помахала ему в ответ и ощупью натянула шапочку на голову. Дальше без нее идти было опасно. Шапочка отражала от меня взгляды проходящих мимо врачей и больных. Праздные взгляды скользили по мне, как по мебели, не вспыхивая интересом. Короткая перебежка в сестринскую, подождать, пока сестра понесет анализы, нырнуть в сестринскую и вынуть из-под белья свой халат. Фух, теперь можно выдохнуть и уже чинно двигаться по коридорам. Еще лучше, если взять в руки чью-нибудь мед.карту. Но тут может выйти промашка. В каждой больнице они разные, да и многие уже перешли на планшеты. Поэтому лучше планшетка, пусть старая и с потрескавшимся экраном, зато в ней собраны интерфейсы всех больниц, а больше от нее и не требуется.

Итак, первый Холодный приходил в два тридцать по душу некоего Каратаева Константина Игоревича. Я затаилась за кофейным автоматом, дождалась, пока пройдет обход и вошла.

С Каратаевым мы встретились глазами сразу. Его сосед спал, отвернувшись к стене и укутавшись с головой в одеяло. Еще две кровати были пустые.

— Вы за мной? — мгновенно охрипшим голосом спросил он.

Я представила, как должна выглядеть со стороны и подавила смешок. Каждый раз забываю.

— Да, я к вам. — Я плотнее прикрыла дверь палаты и плюхнулась на пустую кровать, застеленную только матрасом. Пружины подо мной жалобно скрипнули. — Готовы?

Каратаев сглотнул и отрицательно замотал головой. Как к такому можно быть готовым?! Был он невысокий, молодой, лет тридцати, но уже с заметным пузиком. Футболка с мордой волка была ему маловата на животе, от чего казалось, что бедного волка покусали пчелы. Ничего особенного в нем не было ни брутальности, ни харизмы. Интересно, чем он так заинтересовал Холодного. Но делать нечего. Я забралась на кровать с ногами, прямо в кроссовках и вздохнула.

— Давай уж!

Холодный не заставил себя ждать, зашел сразу. Я почувствовала, как мне вдруг стало очень холодно. В груди поселился ледяной комок. Голова закружилась, как при обмороке, а потом в глазах потемнело и сознание угасло. Но я знала, что так и осталась сидеть с широко открытыми глазами. Только в глазах моих теперь плескалась тьма. Позу я теперь старалась выбирать поустойчивее. А то первые разы не обходилось без падений. Потом то синяк в пол-лица, то шишка на лбу. Даже белая шапка-невидимка не всегда спасала.

Когда я пришла в себя Каратаев стоял передо мной и тряс за плечи. По щекам его текли слезы.

— Прекрати. Меня. Взбалтывать. — Стараясь не прикусить язык, рявкнула я и чувствительно приложила его по руке.

Катараев отпрыгнул от меня. Глаза дикие, губы трясутся. Интересно, что Холодный ему сказал.

— Ты! — Каратаев указал на меня пальцем. — Но его палец так дрожал, что выглядело это скорее комично. — Ведьма, аферистка, да я тебя….

Многие так орут и что только не орут. Конечно, если твоя картина мира только что была порвана в клочья, очень хочется вернуть ее обратно. Вот и верещат, пытаясь доказать, что это им показалось, или их надули, показав ловкий фокус. Орут. И тем громче орут, чем вернее знают, что-то, что только что произошло — правда.

Я бы даже поржала, если бы не мутило, как с перепою и зубы не стучали от холода. Вообще, состояние — врагу не пожелаешь, а этот бы хоть спасибо сказал. Ладно, мы не гордые.

— Сам дурак. — Буркнула я, неуклюже сползла с кровати и побрела к выходу.

Каратаев разорялся о чем-то за спиной, но я не слушала. Орать всегда орут. А вот ударить никогда не пытались, то ли страх, то ли защищает меня что-то, я еще не разобралась. Вообще стараюсь не слушать их после общения с Холодными. Там кто орет, кто грозится, кто плачет или молится. Некоторые исповедоваться пытаются. А мне куда их грехи? В мешочек сложить и за плечами носить?! Мне бы со своими разобраться.

Я, на дрожащих ногах выползла из палаты, добрела до кофейного автомата и забренчала мелочью. Сейчас бы стакан кипяточка, или вообще крепкого чая. Но в больницах почему-то стояли только кофейные автоматы. Кофе я терпеть не могу. Принимаю его как лекарство. Только чтобы согреть отмороженные Холодными внутренности.

Больница жила своей жизнью. Куда-то пробежала стайка хихикающих медсестричек, дедок, шаркая тапками-валенками брел к кулеру со стаканом. У окна что-то орал в телефон молодой человек и махал кому-то на улице. Я постояла, привыкая к этой обычной, реальной, живой жизни. Рутинной и такой теперь милой и недоступной. Ну, кому что досталось. Я заглянула в планшетку. Второй Холодный оказался из Второй Градской. Блин-блинский, другой край Москвы. Я нога за ногу побрела на выход. Халат в сестринскую под белье, шапочку в карман — она из Второй Градской как раз. И на выход через котельную. Уже спускаясь в подвал я обернулась. Из сорок седьмой палаты выглянул Каратаев, в руке он сжимал столовый нож, в глазах плескалось безумие.

Захар читал «Правду» от какого-то апреля 1969 года. На месте числа была дырка, как от пули. Сквозь эту дырку Захар строго посмотрел на меня и погрозил пальцем.

— На сегодня все? — строго спросил он.

— Ага. — Я закинула рюкзак с планшеткой на плечо.

— Трупов не будет? — Так же строго спросил Захар. — Не люблю трупы в свою смену.

— Да не должен. — с сомнением пожала плечами я. — Вроде мужик крепкий, справится.

— Ну, давай. — Захар встряхнул, расправляя, газету и углубился в чтение, потеряв ко мне интерес.

Во Второй Градской было шумно. То ли самый разгар обхода, то ли комиссия приехала. С котельной пришлось поковыряться. Своего охранника тут не было, только рыжий кот с хвостом толстым, как полено. Но железный засов, задвинутый изнутри оказался даже ему не по зубам, хотя, судя по скрежету когтей о дверь, он очень старался. И вот что интересно, все эти электронные замки, отпечатки пальцев, карточки. И все равно, все их бьет с присвистом простой железный засов в пазах. В результате во Вторую Градскую я попала в разгар обеда изрядно вспотевшая и злая. По коридорам плыл запах горохового супа, или рагу, в зависимости от того, как надолго повар забудет на плите кастрюлю. Где-то уже стучали ложки, где-то скрипела тележка, развозя еду, а я шла в халате, надвинув шапочку на самые глаза и уткнувшись в планшет. Двенадцатая палата на втором этаже оказалась одноместной с кодовым замком и каким-то бугаем на стуле у двери. Значит за дверью либо очень богатый, либо очень параноидальный больной. Хотя, может быть и все сразу. Я прошла в палату не останавливаясь. Бугай как по команде уронил голову на грудь и засопел, а кодовый замок пискнул, едва я приложила к нему ладонь.

— Ты чего, Вадик?! — ко мне обернулся тощий патлатый парень с узкими губами и невыразительными глазами.

Глаза у него тут же стали очень даже выразительными. И выражали они в основном ужас и непонимание.

— Я не Вадик, но тоже по делу. — Сказала я и прикрыла дверь палаты.

И тогда патлатый завизжал. У меня аж левое ухо заложило и я прикрыла его ладонью. Дала ему провизжаться, подождала, пока он побегает по палате, не приближаясь, правда, ко мне. Где-то я его, кстати, видела. Небось певец какой модный, а может блогер. Жаль, что мои познания остановились где-то на уровне Утесова. Когда патлатый устал вопить все вариации на тему: «Вадик, срочно ко мне!», «Вадик, спаси!», «Вадик, урою, падлу!»

— Кичевский Анатолий Юрьевич? — официально спросила я, заставив его замолчать и затрястись.

Сдулся Кичевский сразу, как я заговорила. И заныл, заюлил, что мол да, я, но я не хотел, оно само так получилось…. Интересно, за кого он меня принял?

— Готовы? — я отпихнула его от его кровати, застеленной белой накрахмаленной простыней и покрывалом и взгромоздилась на кровать, пачкая покрывало. Ну, ничего, ему просто перестелить, а мне падать со стула неохота. Кровать в палате была одна, а на стульях, как ни раскорячивайся, все равно теряешь равновесие.

— Н-н-неет! — протрясся он.

Но я уже мотнула головой и так полдня потеряла.

Холодный не заставил себя ждать, нырнул сразу, как к себе домой, а я как глыбу льда проглотила. На этот раз сознание не погасло сразу и я успела увидеть как едет вниз челюсть Кичевского, как вылезают глаза из орбит, а сам он лепечет, выставив руки в защитном жесте:

— Арина, не может быть, ведь ты же…

Когда я пришла в себя, Кичевский плакал. Стоял на коленях перед кроватью и рыдал, уткнувшись лицом едва мне не в кроссовок. Я брезгливо поджала ногу, но он даже не заметил.

Автомат с кофе куда-то переставили, пришлось долго бродить по коридорам в поисках. Когда нашла, обнаружила, что мелочь почти кончилась. Осталось только на американо — горькая противная гадость. Я поставила максимальный сахар, размешала и выпила, стараясь не дышать. Фу, теперь во рту долго будет привкус жженой бумаги. Я даже забежала в туалет и прополоскала рот, но привкус так и не исчез.

Я устала, как Бобик. Умоталась, как будто грузила вагоны с углем. Но оставался еще третий Холодный. Я привалилась к теплой стене и заглянула в планшетку.

— Ах, чтобы вас! — В отчаянии я стянула с головы шапочку и швырнула ее на землю. Последний Холодный был из Щепкинского. Придется возвращаться обратно. И чего я сразу адрес не посмотрела?!

Я так расстроилась, что даже не сразу обратила внимание, что на меня уже давно и пристально глядит пожилая медсестра. И взгляд ее становится все настороженнее. Я быстро подняла с пола и натянула на голову шапочку, но было уже поздно.

— Девушка, можно вас на минуточку?! — утвердительно сказала она и строевым шагом направилась ко мне. Ее изломанная раздвоенная тень принялась стягиваться вокруг меня, пытаясь заключить в кольцо. Я почувствовала, как на горле сжимается невидимая рука теней, как трудно становится дышать и неловко отпрыгнула на негнущихся ногах. Прыжок был так себе, как у пьяной обезьяны, но рисунок теней, сложившихся в острие удалось сломать, а потом и вывалиться за его пределы.

— Девушка! — завопила медсестра и перешла на тяжелый бег.

И я бросилась вниз к котельной. Там не было теней, там было темно. Главное, чтобы она не захватила фонарь, тогда конец. Рыжий кот уже ждал меня увиваясь у двери. И как только увидел меня в конце коридора, тут же принялся царапать лапой дверь, пытаясь открыть. К моменту моего подбега, ему удалось раскрыть дверь котельной на приличную щель, куда я и вывалилась прямо в куст сирени, мокрая, как мышь. Сирень тут же осыпала меня градом крупных капель. Теперь я была просто мокрая. Но я была на свободе.

«Надо в следующий раз Рыжему сосиску принести!», — подумала я и побежала прочь, на ходу закидывая в рюкзак планшет, сдирая халат и шапочку.

Она сидела на кровати худая, красивая и тонконогая. Длинные русые волосы свисали пологом вдоль бледного лица. Я бы решила, что это подросток, но Холодные никогда не приходили к детям. Значит все же девушка. Интересно, когда же она успела?! В красоте трудно разглядеть пороки. Я с минуту пялилась на нее, пытаясь понять, не ошиблась ли палатой. Но девушка смотрела на меня без страха и с пониманием. И это пугало еще больше.

— Пришла? — спокойно спросила она меня. Впервые за всю мою эпопею обратившись ко мне первой.

— Ага, — ошалело потрясла головой я и тут же решила перехватить иннициативу, нечего тут… — Ну, что начнем?!

— Начнем, — она подняла на меня свои большие бледно-голубые глаза, и я поняла, что адресом я не ошиблась. В ее глазах отражалась сталь.

Я растопырилась на соседней пустой кровати, ощущая, как по спине ползет холодок. Все шло неправильно, непривычно и от этого мне становилось жутко.

Холодный вошел сразу, как только я кивнула, словно боялся, что я передумаю. Голова сильно закружилась в ушах зашумело. Свет на мгновение померк, но тут же снова затеплился, словно мне оставили небольшое окошко для наблюдения — мутный глазок, где все видишь непропорциональным, словно в дымке. Хотела ли я все это видеть, меня никто не спрашивал.

— Лиза, — сказала я сама чужим грудным голосом, — ты помнишь меня?

— Помню, — девушка на кровати вдруг улыбнулась так хищно, что вопрос о непорочности красоты отпал сам собой, да и не была она больше красивой. — Я помню тебя, Карина. Ты думала, ты напугаешь меня, явившись с того света?! Ты, дрянь подзаборная подохнешь столько раз, сколько мне нужно!

— А родители? — я-Карина кажется была ошарашена не меньше, чем я.

— А ты думаешь, Каришенька, та машина, вылетевшая навстречу, или открытое окно были случайны? Но ты была слишком удачлива! Родители не заподозрят дочку, слегшую от нервного срыва, после похорон сестры.

Голос, вот, что было не так в этот раз. Голос красавицы Лизы. Он был жестким и чересчур спокойным. Я уже поняла, что будет дальше, и забилась, пытаясь достучаться до Холодного. Но куда там! Мне и смотреть то позволили в первый раз.

— Лизонька, послушай, если ты раскаешься…. — это снова альт мой-Каринин.

А я беззвучно орала и билась в собственном сознании: «Какое раскаяние?! Ты в своем уме?! Как надо было любить собственную сестру-убийцу, чтобы явиться сюда Холодным. На такое способна только очень большая любовь. Больше похожая на самопожертвование. Но тут, похоже, будут жертвовать сейчас мной.

— Ты, Карина, мешала мне с самого своего рождения! И, если ты думаешь, что сможешь помешать мне сейчас… — тонкие полупрозрачные пальцы Лизы сомкнулись на моем горле стальным капканом.

Я закричала-захрипела, я ли, Карина ли, кто разберет. Сознание начало гаснуть, но не как при приходе Холодного, а насовсем. Пронеслись перед глазами все мои визави за эти долгие пятьдесят лет. Говорят, невозможно увидеть перед смертью всю свою жизнь. Оказывается, можно. Их лица проносились передо мной в обратном порядке, как за окном проходящего поезда. Интересно, сколько из них все же раскаялось?! Очень хочется узнать, жаль, не получится. Потом мелькнула перед глазами моя собственная жизнь — школа, выпускной, медицинский, война, и лицо того вихрастого летчика — Лехи, которому я на спор вколола пропофол-сильное, но кратковременное снотворное. Его срочный вызов на вылет, а потом могильный холмик со вбитым в землю искореженным самолетным винтом. Глупая шалость, повлекшая смерть человека. Умерла ли я после этого, кто знает. Вина так искорежила душу, что я превратилась в нечто, живущее среди людей и видящее умерших. Искупала свою вину как могла. Теперь видать искупила. Свет разгорелся длинным коридором, а потом вдруг сжался до узкой точки. Мелькнули перед глазами охранник Захар, рыжий хвост кота из Второй Градской, темный силуэт, на фоне моих обоев в цветочек, он-то и объявил мне мою работу, когда я уже стояла на табуретке и натягивала на голову петлю из колючей веревки, пахнущей мокрой шерстью. Успела ли я спрыгнуть тогда с табуретки или нет, я так и не узнала. В себя пришла на рассвете на полу, рядом с опрокинутым табуретом. Рядом стоял мой первый Холодный. А за окном, оклеенным полосами бумаги, завывала воздушная сирена.

Белая точка на черном фоне наконец пропала. И тут я увидела. Мое тело — тощее с короткой стрижкой в черных джинсах и кофте с черепами. Халат с меня почти сполз, шапочка валялась на полу. Глаза у меня до сих пор слабо фосфорецировали. Понятно, почему пациенты так пугались. От меня отдирали осатаневшую Лизу, а она продолжала рваться к моему трупу, выкрикивая ругательства и плюясь. А я плыла по воздуху, поднимаясь все выше и выше к чему-то очень хорошему. Я поднялась уже на уровень крыш и подняла глаза к небу. К серому низкому небу, сыпавшему мелкий дождик на кусты сирени. Внизу стоял охранник Захар и махал мне свернутой газетой. Кажется, это был «Труд». А я так и не спросила его, почему он остался здесь после смерти. Да и ладно. Видимо, его путь здесь еще не подошел к концу. Я помахала ему в ответ. А потом увидела. На серой крыше Щепкинской стоял он — такой же рыжий и вихрастый в серой форме летчика. И он улыбался мне. А значит простил.