Холодный дом

Этот дом стоял на Екатерининском канале с начала царствования Николая Павловича. Был ли он построен немного раньше восстания декабристов или чуть позже, история умалчивает. Известно лишь то, что первоначально владел им некий купец первой гильдии, но продал фабриканту с труднопроизносимой голландской фамилией. Дважды в доме случался пожар. После второго раза, а случилось это приблизительно через месяц после Бракосочетание великой княгини Марии Николаевны с герцогом Максимилианом Лейхтенбергским, его перестроили, добавив самый верхний этаж. Неизвестно, что стало тому причиной, но к концу царствования Александра Освободителя он уже лет десять стоял пустым. Совсем пустым. Была какая причина, из-за которой даже бродяги обходили его стороной. Там опасались ночевать бездомные. Да что там бездомные... По утверждению дворников из соседних домов, собаки с кошками не слишком его жаловали, обходили десятой верстой. И всё же нашлись люди, которые зимней ночью потревожили мёртвый покой старого заброшенного дома.

Подняв воротники и пониже надвинув шапки, к чёрному входу подошли трое.

Стояла тёмная и стылая петербургская ночь. Ветер нёс позёмку. Сырость от канала забиралась за шиворот, в рукава, за пазуху, несмотря на все старания людей.

— Ваше благородие, — с тоской проговорил самый высокий и плечистый из них. Он, по-видимому, больше всех страдал от холода, потому что поверх шапки натянул ещё и башлык почти до глаз. — Зачем в Сочельник-то? Или других дней-ночей мало? Нет, я, конечно, всё разумею — служба есть служба, но праздник-то великий!

Шагавший впереди даже головы не повернул. Он привык к нытью подчинённого. Это как бородавка. Слегка докучает, но дело не мешает делать. А дело для жандармского ротмистра Ильи Павловича Мещерякова всегда было на первом месте. Любому новому расследованию он отдавался всем сердцем и требовал того же от помощников. А что ворчат, так все мы люди, все мы человеки, все имеем право высказать мнение. Главное, чтобы приказы начальства исполнялись точно и в срок. Тут Пафнутий Лесков ещё ни разу не проштрафился. Служил в Санкт-петербургском дивизионе жандармерии не более года, рядовым, но показал отменное хладнокровие в рукопашных стычках, неиссякаемое терпение в засадах и живой ум, позволявший находить самые правильные и удобные пути решения поставленных задач. Единственный недостаток — постоянное брюзжание по делу и без дела. Ротмистр старался этот недостаток не замечать.

Иное дело третий спутник. Жандармский вахмистр Степан Степаныч Атаманов мог бы уже давно уйти на заслуженный отдых и наслаждаться дневным сном под тенистыми грушами в родной станице на берегу Хопра, но продолжал службу из любви к искусству сыска. Пожилой вахмистр со стальным взглядом и седыми висячими усами не имел равных в распутывании следов, добыче улик и вещественных доказательств на месте преступления. Редкий злоумышленник умудрялся заметить слежку и оторваться от «хвоста», ежели Степан Атаманов шёл за ним в толпе. Прекрасно стрелял из револьверов Лефоше, Кольта и Смита-энд-Вессона, попадая в алтын за двадцать шагов. Кроме всего прочего он отличался любовью к дисциплине и терпеть не мог, когда подчинённые докучали начальству, и не важно — имелся веский повод или же нет.

— Нишкни, Пафнутий, — зашипел он. — Чего голову его благородию морочишь? Наше дело малое — приказы выполнять.

— Да я чё? Я ничё... — забормотал молодой жандарм, втягивая голову в плечи.

— Вот и сопи в две дырки!

— Не ругай его, Степаныч, — мягко заметил ротмистр. — Я всё понимаю. Никому не охота мёрзнуть в ночь под Рождество. Гораздо лучше сесть за стол, выпить чарочку за светлый праздник. Только не мы выбираем, где нам врагов государства ловить, а они. Потому что это мы охотимся, а они убегают.

— Да понял я, понял... — кивнул Пафнутий. — Виноват. Покорнейше прошу простить.

За разговором они подошли к невысокому — три ступеньки — крыльцу. Дверь, казалось, не открывалась много лет, но когда вахмистр потянул за цепочку, заменявшую ручку, подалась с душераздирающим скрипом. Мещеряков встревожено огляделся, сунув руку в карман, где покоился заряженный револьвер. Потом успокоился.

— Пусть скрипит. Зато мы их наверняка услышим.

В заброшенный дом они явились не просто так. Больше двух месяцев Мещеряков с помощниками занимался делом бомбистов-террористов из числа революционной организации «Свобода и совесть». Это были такие же отчаянные социалисты-народниик, как «Земля и воля», «Народная воля», «Чёрный передел» и многие другие, наполнившие российское общество, как опарыши гниющее мясо. Их выслеживали, их ловили, отправляли на каторгу, а то и на виселицу, как виновников смерти Его Императорского Величества Александра Николаевича, но на место уничтоженных приходили новые. Выдвигали требования одно другого краше. Замена монархии республикой. Всеобщее избирательное право. Передача земли в собственность крестьян, а заводов и фабрик — рабочим. Полная свобода совести и слова. Выборность всех должностей. Управление державой территориальными советами. Спаси, Господи, Россию, если хоть что-то из перечисленного осуществится.

«Свобода и совесть» уступала в численности другим революционерам, но честно стремилась достичь их славы, проведя несколько успешных акций. В одной из них погиб полицмейстер. Во второй — генерал от инфантерии. Третья акция успехом не увенчалась — не сработал запал, но бомбист был убит при задержании. Во время четвёртого, довольно громкого во всех смыслах дела, карета обер-прокурора Сената разлетелась в щепки, погиб кучер и пара лошадей, но сам обер-прокурор, замешкавшийся на крыльце, получил всего лишь контузию средней тяжести. Арестованный бомбист начал давать следствию признательные показания, но, к большому сожалению жандармов, он не знал руководство группы ни в лицо, ни по именам. Только псевдонимы, которые мало что могли сказать. Мало, но хоть какая-то зацепка.

Мещеряков потратил немало сил, отыскивая самые малые, самые незаметные ниточки. Ему удалось установить личности большинства членов группы «Свобода и совесть», но все они жили в Санкт-Петербурге по поддельным документам с вымышленными именами, почуяв даже намёк на слежку, перебирались в другой конец города, а порой искусно меняли внешность.

Возглавлял группу некий Глеб Лашкевич. Разночинец тридцати трёх лет от роду, высокий блондин. Фанатик и отличный стрелок. К тому же он был великолепным конспиратором и от остальных членов «Свободы и совести» добился того же мастерства.

Вторым по значимости считался Соломон Минц, приехавший в Санкт-Петербург из Киева. Тридцати лет, отличный химик, способный создать взрывчатку практически из ничего, как хорошая хозяйка пирог, а плохая — скандал. Характерными его приметами были очки и искривлённый позвоночник — одно плечо выше другого.

Барбара Руцинская. Полячка двадцати двух лет, любовница Глеба Лашкевича. Фанатичка. Атеистка. Были сведения, что акции группы замышлялись и планировались до мелочей ею.

Еремей Тихий — бывший семинарист, бросивший учёбу из-за увлечения социалистическими идеями. Больше о нём не знали ничего, даже цвета волос.

И наконец, Родион Сальков, дворянского происхождения, но покатившийся несколько лет назад по наклонной плоскости. Был осуждён на каторгу за вооружённое ограбление, бежал с этапа. Прибился к группе бомбистов, где играл роль личного охранника Лашкевича.

Вот, собственно, и всё. Если в «Свободу и совесть» входил ещё кто-то, жандармы о нём не знали.

За то время, пока Илья Павлович расследовал дело, группа совершила попытку убийства священно-архимандрита Свято-Троицкой Александро-Невской лавры, а затем ещё на нескольких священников. Примечательно, что взрывы были большой силы, но либо запаздывали, либо случались раньше необходимого времени. В результате страдали прихожане или случайные прохожие, но священники отделались лишь испугом. Зато посыпались жалобы из Священного Синода на дурную работу жандармерии.

Уже отчаявшись, ротмистр вдруг получил записку, в которой говорилось, что следующий террористический акт запланирован группой «Свобода и совесть» на Рождество Христово. Взрыв должен произойти в соборе преподобного Исаакия Далматского в разгар богослужения. Бомба будет начинена рубленной проволокой и гвоздями, чтобы количество жертв стало максимально возможным. Кто писал? Какую цель преследовал, подбрасывая правоохранителям это письмо? Ответа на вопросы не было. Но если бы террористический акт удался, полетели бы многие головы. Прежде всего, голова ротмистра Мещерякова. Так он и сказал подчинённым, не погрешив против истины. Те удвоили старания. Едва не рыли носом улицы Санкт-Петербурга, крутились в самых злачных местах. Переодевались в тряпьё и просились в ночлежки. Слушали разговоры пьяниц в кабаках и болтовню извозчиков. Назубок выучили словесные портреты группы Лашкевича. Искали, искали, искали...

И вот совершенно случайно на день Иоанна Кронштадтского уже одуревший от усталости Степаныч заметил в толпе человека, подходящего под описание Соломона Минца. Чернявый и носатый, в круглых очках, кривоплечий и сутулый. Вахмистр осторожно пошёл следом. Они долго петляли по улицам. Минц оглядывался, останавливался, разворачивался на ходу и шёл в противоположную сторону. То есть, выполнял все трюки, присущие конспираторам. Однако, чтобы уйти от Степаныча, мастерства ему не хватило. И не таких выслеживали. Химик-бомбист привёл жандарма к заброшенному доходному когда-то дому и растворился в его нутре, проникнув через чёрный ход. Вышел часа через два с пустыми руками. Степаныч проследил его путь до ночлежки, но арестовывать не стал, опасаясь спугнуть более крупную рыбу. Лашкевич — вот главная цель! Взять его и группа перестанет существовать.

Мещеряков вполне разделял мнение помощника. За брошенным домом установили наблюдение. Минц появлялся дважды, но более никто. Каждый раз химик приходил и уходил налегке, без какого бы то ни было груза. Ротмистр сделал вывод, что в доме оборудована секретная лаборатория, где заканчиваются работы по изготовлению бомбы. Любой другой из социалистов только помешал бы экс-студенту. А поскольку до самого кануна Рождества никто ничего не вынес, Илья Павлович сделал вывод, что забирать бомбу они придут перед самым террористическим актом. Потом проникнут в собор в самом начале службы, оставят адскую машинку и сбегут. Хотя нельзя исключать варианта, что кто-то взорвёт себя вместе с прихожанами. Фанатики они фанатики и есть.

С утра за домом следил Пафнутий, потом вахмистр Атаманов. Не получив сигнал тревоги, ротмистр понял, что «Свобода и совесть» появится ближе к ночи. У них просто не оставалось иного выхода. Конечно, могло так получиться, что записка о террористическом акте в Исаакии, подброшена для отвода глаз. Но об этом лучше не задумываться. Финал карьеры, разжалование, служебное расследование, позор... Уж лучше пулю в висок из верного Смит-энд-Вессона калибра 0.38, который Илья Павлович предпочитал револьверам Лефоше, которые полагались корпусу жандармов. Посовещавшись с верными подчинёнными, он решил устроить засаду. Как говорят Крулевстве Польском: «Или пан, или пропал!»

— Степаныч, — проговорил ротмистр. — Они нас точно по следам не обнаружат?

— Так позёмка, ваше благородие, — отозвался вахмистр. — Метёт. Какие следы? — Он присел на корточки, вытащил из заплечного мешка лампу «летучая мышь» с защитным кожухом, превращавшим её в потайной фонарь, чиркнул спичкой и зажёг фитиль.

Узкий круг жёлтого света выхватил стены с облупившейся штукатуркой. Кое-где обнажилась дранка. С потолка свисали космы паутины.

— Сколько лет он пустует? — пробормотал Пафнутий. — И чего никто не живёт-то?

— Говорят, что здесь когда-то кого-то убили, — ротмистр протянул руку и коснулся покрытой изморозью стены. Холодно. Даже через перчатку. — Можно было бы поднять архивы уголовной полиции. Но некогда. Родина в опасности.

Степаныч переступил с ноги на ногу. Захрустел мусор и лёд. Откуда здесь лёд? Понятно, что дом не отапливается годами, но всё же Петербург — не Лапландия с её морозами.

— На второй этаж! — скомандовал Мещеряков. — Там подождём. Шагать аккуратно. Следов не оставлять.

Стараясь не тревожить покрывающий ступени мусор, они поднялись на второй этаж. Вахмистр подсвечивал дорогу «летучей мышью». Направо и налево тянулись анфилады. Когда-то здесь жили люди. Радовались и грустили. Взрослели, а потом старели. Растили детей и затевали ссоры между собой. Рождались и умирали. Любили и ненавидели. А потом один из них отнял жизнь у другого. Как? Ударил ножом или топором? Подсыпал яду? Удушил подушкой во сне? Всё это можно выяснить, только зачем? Мёртвого не воскресишь. Убийца, скорее всего, давно отбыл наказание...

Второй этаж тоже поражал заиндевевшими стенами. Казалось, что в заброшенных комнатах холоднее, чем на улице. Ротмистр наклонился и поднял куклу с оторванной головой. Она был тоже замороженной, как будто зиму пролежала под снегом.

— Вот так и мы... — послышался негромкий, слегка дребезжащий голос. — Бегаем, суетимся, а потом теряем голову. И мёрзнем.

Три револьвера почти одновременно нацелились в говорившего.

В пространстве анфилады, ничуть не скрываясь, стоял невысокий плотный старик с окладистой седой бородой. В расстёгнутом, несмотря на холод, зипуне, косоворотке, высоких сапогах. Длинные волосы расчёсаны на пробор посредине головы — от лба до затылка.

— Руки вверх! — приказал Степаныч.

— Руки? — лукаво улыбнулся старик. — Дались всем мои руки... Вот они! — Он показал пустые ладони. — Одна правая, а другая — левая. И никакого мошенничества.

— Ты кто? — спросил Илья Павлович. — Что делаешь тут?

— Что делаю? Да за людьми наблюдаю. Вот уж много лет. Вы меня не бойтесь, я безобидный.

— Знаем мы таких безобидных, — недоверчиво проворчал вахмистр. — Только дёрнись — получишь лишнюю дырку в голове.

— Злые вы... — старик покачал головой. — Я с вами по-хорошему хотел, а вы пугать меня вздумали. Меня нельзя напугать. Я разучился бояться.

— Ты мне зубы не заговаривай! Говори, что тут забыл?!

Старик вздохнул. Его окутало неяркое сияние. Слегка зеленоватое, как свет от гнилушки.

— Нечистая сила! — вахмистр перекинул револьвер в левую руку и размашисто перекрестился. — Спаси и сохрани!

— Ах, вот вы как? — обиженно протянул старик. Шагнул в сторону и легко прошёл сквозь стену, оставив на плотной шубе немного подтаявший след, напоминавший очертаниями человеческий силуэт.

Тут уж перекрестился каждый. Пафнутий Лесков забормотал «Отче наш», а ротмистр невольно прикоснулся ладонью к ладанке, которую носил на груди под тёмно-синим мундиром.

— Этого нам ещё не хватало, — сказал он. — Призраки, привидения и прочий оккультизм... Как тут террористов ловить?

Степаныч наклонился, осматривая место, где только что стоял загадочный старик.

— Никаких следов! Он был или нам померещилось?

— Какие могут быть следы, если это дух бестелесный? — пояснил Мещеряков. — Видно, призрак кого-то из тех, кого здесь убили.

— А как же он с нами говорил, если он бестелесный? — не унимался вахмистр.

— Духи — энергетическая субстанция, — ответил ротмистр. — Мне книжонка попадалась на английском языке. Там речь шла о призраках. Они бестелесны, но могут издавать звуки, могут двигать предметы. У англичан духи ещё и камнями могут кидаться.

— Ишь, ты, говна какая! — возмутился Степаныч. — Камнями! Уж я бы им показал, где раки зимуют!

— А человеку они могут вред причинять? — осторожно поинтересовался Пафнутий.

— Напугать могут сильно, — пояснил Мещеряков. — Но вы же у меня не из пугливых, верно? Так что сидим в засаде и молимся. Бог не выдаст — свинья не съест. Бомбистов брать надо тёплыми. Для меня это главное и никакие духи мне не помешают. Ясно?

— Так точно, ваше благородие, — кивнул вахмистр. — Яснее не бывает.

Несмотря на уверенность Ильи Павловича в безопасности призрака, располагаться той комнате, где он появлялся, никому не захотелось. Жандармы прошли чуть дальше, обнаружили старый продавленный диван и табурет. Там и остановились. Пафнутий прикрутил фитиль лампы. Керосина должно хватить до утра, но лучше, всё-таки, чуток поберечь.

Время тянулось мучительно неторопливо. Мещеряков не взял с собой часы — брегет был с боем и очень не хотелось бы услышать его звон в самый неподходящий момент. Поэтому он затруднялся сказать — час прошёл или полтора. Об одном можно было судить с уверенностью — стало ещё холоднее. Дыхание превращалось в клубы пара, заметные даже в темноте. Стыли пальцы на руках и ногах. Носы и щёки ощутимо пощипывало.

Наконец предательски заскрипела дверь чёрного входа. Эти ржавые петли — настоящий подарок судьбы. Внизу послышались приглушённые голоса. Больше трёх человек. Неужели, «Свобода и совесть» пожаловала в полном составе? На такую удачу ротмистр даже не рассчитывал. Конечно, арестовать их втроём будет нелегко, но ведь и не обязательно задерживать всех, кто-то может оказать сопротивление и погибнуть. Мысль циничная, но весьма здравая.

По знаку Мещерякова, его подчинённые достали револьверы, взвели курки, стараясь не щёлкнуть и не звякнуть. Теперь важно дождаться — пойдут ли бомбисты на второй этаж или, напротив, их тайная лаборатория укрыта в подвале?

Через некоторое время мусор на ступеньках захрустел под ногами поднимающихся людей, в лестничном пролёте заметалось пятно жёлтого света. Они тоже захватили фонарь.

Ещё немного... Ещё пара ударов сердца...

В проёме анфилады появились человеческие фигуры. Пятеро. Судя по предварительным оперативным данным, вся группа «Свобода и совесть». За считанные мгновения ротмистр успел их разглядеть и сопоставить увиденное со словесными портретами, полученными ранее.

Вот Глеб Лашкевич. Светлая кудрявая борода и длинный шарф, обмотанный несколько раз вокруг шеи. Руки в карманах, где наверняка спрятано оружие. Барбара Руцинская в шапочке с вуалью прячет руки в каракулевой муфте. Не красавица, но о таких говорят — что-то в ней есть, какая-то изюминка, притягивающая мужчин. Соломон Минц надвинул шапку пониже и поднял воротник, но химика выдавал крупный нос и поблескивающие стёкла в тонкой оправе. Еремей Тихий оказался рыжим и круглолицым, небольшого роста. Именно он держал в руках фонарь. Видимо, Лашкевич решил, что на более сложную работу бывший семинарист не способен. Наконец, Родион Сальков. Широкоплечий, рослый. Он замыкал группу, держась на пару шагов позади Тихого. Весьма разумно, если опасаешься внезапного нападения.

Не долго думая, Мещеряков выстрелил в фонарь. Осколки стекла и горящие капли керосина разлетелись по сторонам, падая на одежду бомбистов.

— Руки вверх! Оружие на пол! Вы окружены! Сопротивление бесполезно!

Террористы выхватили револьверы. Кроме Минца, присевшего и закрывшего голову руками, и Тихого, сбивающего пламя с шубейки. В это же мгновение Пафнутий открыл кожух «летучей мыши», осветив противника, а Степаныч и Мещеряков начали стрелять.

Ротмистр видел, как упал Глеб Лашкевич. Дёрнулся и скорчился Сальков. Еремей Тихий растянулся на полу, держась за ногу и подвывая. А потом комнату затянуло пороховым дымом, который выедал глаза.

Пуля ожгла Мещерякову щёку. Он вытер кровь о бекешу, а когда поднял взгляд, то сквозь слёзы от едкого дыма увидел лежащего неподвижно Лашкевича и извивающегося от боли Тихого.

— Все целы? — спросил он у своих.

— Бог миловал, — ответил вахмистр. — Ни царапины.

— А меня, кажется, в плечо, — сдавленно проговорил Пафнутий.

— Степаныч! Посмотри рану! — приказал Илья Павлович, а сам прошёл к бомбистам. — Оружие есть? — Наклонился над Тихим, держа револьвер наготове.

— Нога... — простонал Еремей. — Ой, нога моя...

Ротмистр легонько пнул его.

— Я спросил — оружие есть?

— Нету! Ой, нога болит!

Мещеряков похлопал террориста по карманам, проверил за поясом штанов. Не врёт. Правда, безоружный. Да такому дай револьвер — или себе ногу прострелит, или тому, кто будет рядом. Жандарм перетянул ногу Тихого выше колена его же кушаком.

— Идти сможешь?

— Не-ет... Больно...

— А ползти?

— Попробую.

Ротмистр повернулся к помощникам:

— Ну, что там у вас?

— Жить будет! — отозвался Степаныч. — Пуля вскользь прошла. Кость цела. Остальное до свадьбы заживёт.

— Слава Богу! — Мещеряков снова пнул Еремея. — Где бомбу прячете?

— Вот истинный крест, не знаю!

— Ты крестом не прикрывайся! Нет на тебе креста! Архимандрита кто взорвать хотел? А собор Исаакиевский?

— То на них креста нет! Они заповеди Христа нарушили! — неожиданно твёрдо ответил Тихий. — Не говорил ли Иисус фарисеям и первосвященникам: «Отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его!»?

— А вы сразу фарисеям бомбу?

— Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь! — Не растерялся бывший семинарист. — Итак по плодам их узнаете их.

— А вы взяли на себя труд срубать и в огонь бросать?

— И ещё было сказано: «Соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою»!

Ротмистр покачал головой. Указал на диван, где пристроился раненый Пафнутий.

— Туда ползи.

Тихий сверкнул глазами. Видимо разошёлся и хотел дальше сыпать цитатами из Евангелия. Но ослушаться не посмел. Волоча простреленную ногу, пополз.

— Степаныч, неси фонарь сюда!

Мещеряков наклонился над телом Лашкевича, лежащим навзничь.

Одна пуля в колено. Одна в плечо. Одна в живот. Ни одна из этих ран не могла стать причиной мгновенной смерти.

— Переверни, Степаныч!

Вахмистр выполнил приказ и легонько свистнул.

Террорист, возглавлявший группу «Свобода и совесть» был убит выстрелом в затылок.

— И кто ж у них такой шустрый?

Ротмистр на мгновение задумался.

— Минц отпадает. Он сразу за голову схватился. Это либо Руцинская, либо Сальков.

— Зачем им?

— Да кто же сказать может? Революционеры... Что им в голову может взбрести?

— Это точно, ваше благородие! — Степаныч махнул рукой. — Дикие люди! Без царя в голове!

Он неторопливо перезарядил револьвер. Вопросительно глянул на Мещерякова.

— Я на первый, ты на третий, — приказал ротмистр. — Хорошо бы хоть кого-то взять живым. Кроме этого, конечно, — он кивнул на Еремея. — Пафнутий!

— Так точно, ваше благородие!

— Что «так точно»?

— А что прикажете!

— Стереги этого... Головой отвечаешь. Уяснил?

— Так точно! Будет исполнено.

— Дёрнется, вторую ногу прострели. Нам его ноги без надобности.

Осторожно, стараясь шагать неслышно, Мещеряков и Степаныч пошли к лестнице. Постояли в темноте, чтобы привыкли глаза. Отправились дальше, полагаясь больше на слух, чем на зрение. Илья Павлович вниз по лестнице, а его помощник — вверх.

Спуск по ступенькам в темноте всегда опаснее, чем подъём. Вероятность оступиться и, покатившись кубарем, сломать шею гораздо выше.

Осторожно нащупать ногой опору, перенести вес, начать искать ступеньку второй ногой.

У подножия лестницы кто-то невидимый возился и поскуливал. Несложно предположить, что это — Соломон Минц. Любой другой из бомбистов, слыша шаги, уже открыл бы стрельбу. Ну, что ж... Тем лучше. Бывшего студента-химика нужно брать быстро и жёстко, а потом сразу требовать показать, где находится лаборатория. Со слабовольными юнцами этот фокус удаётся в девяти случаях из десяти возможных.

Мещеряков приготовил револьвер. Просто на всякий случай, чтобы обезопасить себя от какой бы то ни было неожиданности.

Шаг.

Ещё шаг.

Зеленоватое свечение, исходившее от покрытых толстым слоем инея стен, появилось внезапно и застигло жандарма врасплох. Он замер на одной ноге, глядя вниз. Там, у самой двери чёрного хода, корчился на полу Соломон Минц, пачкая нелепое куцее пальто. Одной рукой он толкал дверь, которая упрямо не поддавалась, а второй прикрывал голову, как будто его сейчас начнут бить. Напуганный, растерянный, а значит, тёпленький и готовый раскрыться на допросе, как бутон на рассвете. Ротмистр был уже готов кинуться к бомбисту, но на ступеньках перед ним возник давнишний старик-призрак. Спутать с кем-то невозможно. Те же косоворотка и зипун, те же кудлатая борода и пробор в волосах.

Призрак раскинул руки, останавливая жандарма, который словно натолкнулся на невидимую стену.

— Погодь, ваше благородие, — прошептал старик. — Погодь чуток.

Свечение усилилось, позволяя разглядеть всё до мелочей. Пришитый белыми нитками рукав пальто у Соломона. Глубокие царапины на двери. Кровь, запёкшуюся под ногтями химика.

— Погодь, барин, погодь... — бормотал призрак, будто читал заклинание.

Высокая нескладная фигура в длинном фартуке, покрытом бурыми пятнами, появилась из темноты. В два шага поравнялась с бомбистом. Взлетел тяжёлый мясницкий тесак... Опустился. Снова взлетел. И так трижды.

Всего три мгновения понадобилось, чтобы рука, нога и голова Соломона Минца оказались на полу отдельно от туловища.

Мясник повернулся к лестнице, открыл пасть, полную кривых жёлтых зубов, длинных, как у лошади, и захохотал, потрясая тесаком.

Призрак, заслонявший собой жандарма, вроде бы вырос и засветился ярко, словно уличный фонарь. Убийца погрозил ему пальцем и снова захохотал.

Мещеряков услышал лёгкий топот многих ног.

Дети что ли? Откуда здесь?

Но слух его не обманул. Из темноты анфилады выбежали трое детей лет от семи до десяти. В домотканых рубахах до пят. Светловолосые и кудрявые, как купидончики на картинах Рафаэля Санти. На пухлых щеках ямочки. Только не от милых и добрых улыбок, а от кровожадных оскалов. Рубахи, как показалось жандарму, тоже покрывали бурые пятна, весьма напоминавшие кровь. Хохоча и кривляясь, дети подхватили отрубленные части тела Соломона Минца и убежали с ними.

Следом за ними на лестничной площадке появилась измождённая женщина в белом платье с накинутой на плечи багровой шалью. В бульварных романах о таких пишут: «со следами былой красоты на лице». Что ж... Кому-то и гадюка может показаться красивой. Женщина наклонилась, вцепилась в штанину уцелевшей ноги Соломона и поволокла его по полу. Кровь оставляла липкий на вид, чёрный след.

Мясник издал ликующий крик, более подходящий воинственным мингам, сошедшим со станиц романов Фенимора Купера. Ещё раз внимательно посмотрел в сторону Мещерякова, которого прикрывал призрак старика, и скрылся в темноте.

Жандарм, к которому вернулась способность двигаться, потянулся осенить себя знамением, но натолкнулся на осуждающий взгляд привидения и передумал.

— Не спеши, ваше благородие... — проговорил старик. — Всегда успеешь меня прогнать. — И вдруг лукаво улыбнулся. — Видишь, я тебе пригодился.

— Что это было? — с трудом преодолевая стук зубов, спросил ротмистр. — Вернее, кто это был?

— А это призраки, ваше благородие. Живут, понимаешь, в старых домах. Развлекаются как могут.

— Но они же его...

— Какими при жизни были, такими и после смерти остались. Им душу людскую на тот свет спровадить — одно удовольствие. Семейка Балабановых. Знаменитые убийцы.

— Мистика какая-то... — покачал головой Илья Павлович.

— Хоть мистика, хоть мастика, а душегубствуют по сей день. Да ты и сам, барин, видел.

— Почему дверь не открылась? — несмотря ни на что, Мещеряков старался сохранить трезвым рассудок и задавать рациональные вопросы. — Он же мог сбежать!

— Не мог, ваше благородие. И ты не сможешь. И никто не сможет. Как первая звезда на небе зажглась, так двери сами собой запираются.

Жандарм в два прыжка преодолел расстояние до выхода и изо всех сил налёг плечом на дверь. Они даже не шелохнулась, хотя никаких видимых запоров не было — ни засова, ни навесного замка. Может, кто подпёр колом с той стороны? Только зачем? Мещеряков ударил ещё раз. Аж плечо заныло. Но ничего. Дверь даже не шелохнулась.

— Да не старайся, барин, — сказал призрак. — Только покалечишься. Я это сколько лет наблюдаю.

— Ты что, тоже из их шайки? — Мещеряков послушался, отошёл, потирая плечо.

— А я, ваше благородие... — начал старик, но в это мгновение наверху грохнул выстрел. За ним второй.

Ротмистр, не слушая более словоохотливого призрака, кинулся вверх по лестнице.

— Эх, барин... — послышалось вслед. — Поспешать надобно медленно...

Мещеряков прыгал через три ступеньки, опасаясь лишь одного — оступишься, подвернёшь ногу и нарубят тебя, как в мясном ряду. Он не знал, причинит ли вред привидению-убийце пуля из Смит-энд-Вессона.

Зеленоватое свечение стен и потолка только усилилось, что, кончено, облегчало бег, но навевало ещё большей жути.

Вот и третий этаж. Взгляд вправо, взгляд влево. Никого!

Неужели выше?

Четвёртый этаж был последним. Дальше только чердак...

Заметив движение на лестничном пролёте, Мещеряков вскинул револьвер, но вовремя остановился, не выстрелил. Навстречу ему, неуверенно, будто слепая, шла Барбара Руцинская. Шапочку с вуалью она потеряла. Чёрные локоны упали на глаза. Оружия в её руках жандарм не разглядел.

Полячка успела сделать три шага по ступенькам, как из стены высунулась длинная когтистая лапа, схватила бомбистку за плечо, дёрнула. Барбара с размаху ударилась о стену и закричала. Отчаянно, на одной высокой протяжной ноте. Ещё удар! Изломанное тело осело на пол, словно груда тряпья.

Воцарилась тишина, которая казалась подозрительной и невзаправдашней. Так не должно быть.

Справа донёсся слабый стон.

Держа Смит-энд-Вессон наготове, Мещеряков направился туда.

Родион Сальков лежал бездыханный. Пуля вошла ему точно между глаз. Вахмистр Степаныч ещё жил, но кровавые пузыри на губах показывали, что пробито лёгкое и осталось жандарму не много.

— Виноват, вашбродь... — прохрипел он, когда Илья Павлович подбежал и присел рядом. — Не успел. Это она его. А он меня. А я не успел...

— За что она его?

— Сказала: «Ты убил Глеба, Иуда!» Вот так вот...

— Значит, Лашкевича он застрелил... — задумчиво проговорил ротмистр и тут же опомнился. — Я перевяжу, Степаныч! Погоди!

Но было поздно. Вахмистр смотрел в потолок остановившимся взглядом.

— Прости, Степаныч... — Мещеряков одним движением закрыл глаза погибшего.

— Идти бы вам отседа, барин, — послышался негромкий, слегка дребезжащий голос. Старик-призрак! Как же можно было забыть о нём?! — Сейчас здесь такая свистопляска начнётся, хоть святых выноси... Они-то на кровушку сбегаются.

— На кровушку? — переспросил Илья Павлович. — А как тогда химик...

— И на страх, — добавил призрак. — Он даже сильнее тянет. Пригнись!

Увесистая затрещина неожиданно опровергла досужее мнение, что привидение не может причинять вреда живым людям. Впрочем, мясник это подтвердил ещё раньше, просто Мещерякову некогда было разложить по полочкам впечатления. Ротмистр едва не упал лицом в мусор и скорее почувствовал, чем заметил просвистевший над головой тесак. Смягчив прикосновение досок плечом, он перекатился на спину и выстрелил трижды. Пули 38-го калибра проделали три хорошие дырки в измаранном побуревшей кровью фартуке, но не причинили заметного ущерба призраку-убийце. Он снова занёс оружие, но отшатнулся от втиснувшегося между ним и жандармом старика в зипуне.

— Беги, барин! Беги! Я придержу его!

Мещеряков снова перекатился, вскочил на ноги и побежал вниз по лестнице. В спину ему били, подгоняя, вопли мясника.

Жандармский ротмистр бывал во всяких переделках. Пару раз разминулся со смертью всего на волосок. Несколько раз ушёл от встречи с костлявой благодаря опыту и привычке вначале думать, а лишь потом действовать. Но никогда раньше ему не было так страшно. Какой-то первобытный ужас, который ещё иногда называют животным ужасом, гнал его прочь. Если бы окна дома не были забиты горбылём, он попытался бы выпрыгнуть наружу и не важно, с какого этажа приземлишься на мостовую.

К счастью, Илья Павлович привык брать себя в руки как можно быстрее. На этот раз паники хватило ровно на три лестничных пролёта. На четвёртом он уже дышал ровнее и проверил, сколько патронов осталось в барабане «Смит-энд-Вессона». Что бы там не происходил выше, задачу он выполнил. Группы «Свобода и совесть» больше не существует. Лаборатория пока не обнаружена, но можно провести тщательный обыск здания днём. С обученными для поиска взрывчатки собаками. Главное, выбраться сейчас. И вытащить Пафнутия. О Еремее Тихом ротмистр тоже помнил, но не считал жизнь бывшего семинариста важнее жизни своего подчинённого.

И хорошо бы понять — кто этот старик-призрак, какой властью над остальной злобной нечистью обладает и почему благоволит к правоохранителям в синих мундирах? В простонародье они не пользовались особой любовью, а старик явно не из дворян. Вот ещё шарада, которую предстоит разгадать. Но вначале вытащить Пафнутия.

Слабый отсвет прикрытого фонаря ротмистр различил, едва свернул в ту самую анфиладу. Ещё через мгновение услыхал бессвязное бормотание Еремея Тихого. Бомбист, по всей видимости, молился, но такой скороговоркой, что половину слов не разобрать. Ну, ничего удивительного. В заброшенном доме стоят такие вопли, хоть святых выноси.

Бормотание Еремея становилось всё громче, но никаких других звуков.

Вот и комната длиной анфилады, где ротмистр оставил помощника сторожить арестованного.

Семинарист-социалист полусидел, привалившись спиной к стене, истово крестился, смотрел в пустой угол и бормотал:

— Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша.

Мещеряков постоял перед ним. Помахал рукой. Хоть бы что. Крепко зажмурившись, Тихий повторял слова молитвы и ничто не могло его отвлечь.

Покачав головой, стукнул без всякой жалости по больной ноге. Не сильно, но Еремею хватило. Он жалобно ойкнул и открыл глаза.

— Это вы, господин ищейка? — проговорил он, но к удивлению Мещерякова с облегчением.

— Ты кого ждал?

— Тех, чьё имя — Легион.

— Однако... Где Пафнутий?

— Нет его, — всхлипнул Еремей.

— Как это — нет?

— Утащила... — одними губами прошептал Тихий и трижды перекрестился.

— Ты что плетёшь? — Мещеряков присел на корточки. — Ты умом не тронулся часом?

— Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня... — Снова зачастил бомбист. — Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас.

— Я сейчас тебе такие «Блаженства» устрою! — зарычал, не выдержав, жандарм. — Изволь отвечать на вопросы! — Выстрелил в стену поверх головы арестованного. Куски штукатурки посыпались на волосы Еремея. — Кто утащил? Куда утащил?

— Бабища, — шёпотом ответил Тихий. — Огромная! И вонючая.

— Что ты несёшь? Какая бабища?

— Какая, какая... — из стены послышался голос старика-призрака. — Вестимо какая. Митрофановна. — Говорящее приведение медленно высвободилось из плена штукатурки и полуистлевших шпалер. — Тута одна такая...

— Она ему шею сломала... — заикаясь, проговорил Еремей. Губы его тряслись, зубы цокали друг о друга. — Сзади за голову взяла, крутанула. Он даже не ойкнул. А потом за шиворот схватила и утащила.

— Куда? — спросил ротмистр, хотя понимал, что разницы уже никакой.

— Туда! — бомбист махнул рукой, указывая в тёмную глубину анфилады.

— А чего она вонючая?

Старик подтолкнул носком сапога кусок штукатурки поближе к Илье Павловичу.

— Круг очерти, барин. Чую — пора! Да поторопись, если хочешь живым остаться!

Мещеряков подхватил белёсый угловатый обломок. Подкинул на ладони.

— Поторопись, барин!

«Ну, хуже точно не будет», — подумал жандарм и быстро нарисовал неровный круг, больше похожий на контур огромного блина, испеченного не слишком умелой хозяйкой. Он старался, чтобы линия получалась жирной и без разрывов, ибо хорошо помнил повесть Николая Гоголя о бурсаке Бруте. Эх, был бы Хома сейчас здесь, ему можно было бы сказать: «И ты, Брут!» Но Хому придушила нечисть во главе с Вием, подстрекаемая ведьмой-панночкой. Илье Павловичу очень не хотелось повторить его судьбу, поэтому ротмистр старался. Закончив рисование, он оглядел плод своих трудов и кивнул, оставшись довольным. Старик, похоже, так же не отыскал в кривой линии изъяна. Удивительно, но он занял место внутри круга. Видимо, ограничения на приведения налагались исключительно касаемо пересечения черты — где оказался, там и будешь торчать.

Ротмистр успел затащить в пределы окружности поскуливающего Еремея — не бросать же его? И почти сразу же воздух задрожал от коротких, но мощных волн ярости, ненависти, злобы, голода. Призраки, населявшие брошенный дом, появились почти одновременно. Кто-то шагнул из стены, как необъятная бабища в грязном платке, из-под которого выбивались сальные пряди волос, переднике, испещрённом пятнами от щей и подлив, и острыми, мелкими зубами, торчавшими во рту, как у акулы. Кто-то вынырнул из пола, помогая себе руками и ногами, будто выбираясь из проруби на лёд, как уже знакомый ротмистру мясник — смуглый, будто цыган, заросший чёрной бородой до самых глаз. Кто-то прибежал вприпрыжку по анфиладе, как дети, похожие на злобных херувимчиков. Женщина в багровой шали и горбун со свисающими до пола мускулистыми руками и пальцами с ногтями-крючьями просто пришли. Позже всех появилась фигура в чёрном балахоне. Ни очертания тела, ни лица не разобрать. Так что ротмистр не знал кто это — мужчина, женщина или, возможно, сущность из фольклора, наподобие кикиморы или лешего.

Призрачные обитали ледяного дома шли с явной целью — убивать. Последние живые существа, посмевшие уцелеть, были для них, как кость в горле. Или, скорее, как хромовые сапоги на верхушке столба, смазанного салом. Труднодостижимая, но от того не менее желанная добыча. Каждый из них издавал свой звук. Кто-то подвывал, кто-то замогильно хохотал, кто-то безумно хихикал. Громче всех орал мясник, задирая бороду к потолку и взмахивая тесаком. Но меловой круг оказался непреодолимым препятствием. Наткнувшись на него, призраки отшатывались, махали руками, будто обожглись, и только громче кричали. Первыми поняли, что пробить защиту им не под силу, дети. Они пошли по кругу, поглядывая в сторону людей. За ними потянулись и взрослые призраки. Получился эдакая адская карусель, от одного вида которой стыла кровь в жилах.

— Ты гляди-кось! Выперлись! Всей шайкой! — проговорил старик-призрак. — Ненасытные...

— Ты мне расскажешь, кто это и что здесь происходит? — повернулся к нему жандарм. — И как тебя звать-величать, спаситель?

— Лука Архипович я, — степенно поглаживая бороду, ответил призрак. — А это — семейка Балабановых. Сколько лет с ними тут маюсь!

— Кто они? Почему такие? Что здесь делают?

— Кто они? Семейка убийц и людоедов. Потому и такие. А здесь наказание отбывают. зависли между Этим Светом и Тем.

— Давно?

— Так мне трудно тут считать, барин. Я ж газет не читаю. В церковь не хожу на Рождество. Откуда мне знать, какой сейчас год?

— А началось в каком?

— Да как Восточная компания закончилась[1], так через год где-то и порешил я их.

— Что значит — порешил? — округлил глаза Мещеряков. — По какому праву?

— А по праву справедливости, барин. Сам суди... Жил я, не тужил. Лавка была скобяная. Купец третьей гильдии — Лука Архипович Беляков. Жил в этом самом доме. Плату вносил исправно. И другие жильцы — люди хорошие — жизни радовались. Пока не вселилась энта самая семейка. Балабановы. Трофим на бойне работал. Вишь, барин, как ходит, бородой трясёт, ножичком играется? Мамашка его единоутробная — Прасковья Митрофановна. Супружница — Пелагея. Дети малые — Фрол, Савва и Кузьма. Погодки. Брат двухродный Трофима — Епифан-горбатый. Поначалу тихохонько себя вели. После скандалить начали. То не так глянули, то не то сказали... Жил с нами городовой — сурьёзный мужчина и семья интересная. Жил, а потом — бац, и пропал. А всего-то вины, что Трофима посулил в каталажку упечь, если не утихомирится. Пропал городовой. Все думали, что уголовнички его в канал скинули, но следов не нашлось. Семья уехала в Калугу. Тут бы жить-поживать спокойно, но начали другие соседи пропадать. Только был человек, а уже и нет человека. Полиция чего-то там искала, но не справилась. Только эти, Балабановы, ходят довольные...

Они и впрямь ходили по кругу, но довольными их назвать не поворачивался язык. Звериный оскал. Дёрганные движения, выдававшие крайнюю степень ярости. Голодные взгляды, которые приведения бросали на укрывшихся за меловым кругом людей.

— Что дальше было? — спросил Илья Павлович.

— Стал я к ним приглядываться, — ответил Лука Архипович. — Как живут, куда ходят, что едят, над чем смеются... Выяснилось, что Трофим работу на бойне уже полгода как бросил, а столу них от мяса ломится, что ни день. Ещё и продавала Митрофановна. И свежанину, и солонину. А горбатый Епифан по вечерам, как стемнеет, на канал бегает. Туда с мешками, обратно налегке. Тут я догадываться начал, что не просто так люди пропадают. С чего бы им просто так пропадать? Проследил за Пелагеей. Она частенько одёжу отстирывала. От чего? Да от крови, вестимо. Отстирывала, потом носила торговцам сдавать. Как-то Трофим зелена вина напился, хвастался револьвером. Мол, прячет его в надёжном месте. Чей револьвер у него мог быть? Только городового, что пропал бесследно. Вот улучил я время, когда никого из Балабановых дома не было, пробрался к ним на кухню да поглядел. Думал, на месте помру. Человечина у них везде была. В кадках, солью пересыпанная. В кастрюлях да в горшках. Хотел я бежать куда подальше...

— А в полицию чего не пошёл?

— В полицию? Не доверяю я полиции, ты уж извини, барин. Привык на себя рассчитывать.

— Что ж не убежал?

— Не успел. Решил напоследок им подарочек сделать — пригоршню крысиного яда в щи кинул и ложной разболтал. Только хотел ноги в руки, как Трофим явился. Махнул мне ножиком по горлу. — Архипович потёр ладонью кадык под бородой. — Вот я сразу в призраки и определился. Только Балабановы не долго радовались. Всей семейкой окочурились. От Митрофановны до мелких проглотов.

— А призраками почему вы стали? — удивился Мещеряков. — Я так понимаю: помер праведник — попал в Рай, если грешник — так в Ад, в Геенну Огненную, отбывать наказание до Страшного Суда.

— А вот на этого посмотри, барин, — Лука Архипович указал на фигуру в бесформенном балахоне. — Красавец, да?

— Ну, как сказать... — скептически заметил ротмистр. — На любителя.

— Он тут главный. Он — всему голова. Это я уже потом узнал, когда призраком стал. Дух места. Ну, значит, получается, что дух дома. Когда строили, кого-то растревожили. Большой человек какой-то похоронен был. То ли водь, то ли ижора. Шаман. По-нашему, это колдун или чародей. Сильно он народ православный не любит. Как пробудился, так Балабановых подчинил и сбил с пути истинного.

— Уразумел, почему вас потянуло в храм бомбу тащить? — Мещеряков пнул Еремея, который притворялся равнодушным, а сам внимательно слушал рассказ Луки Архиповича. — В архимандрита бомбу кидали... Кто первый додумался здесь лабораторию устроить?

— Лашкевич, — сдавленно проговорил Еремей. — А потом Минц его поддержал. Хорошо здесь, говорил. Силы прибывают. — Он вздохнул и вдруг пискнул фальцетом. — Иуда... Куда нас завёл?!

— Вот семь раз надо подумать, прежде чем связываться! — назидательно произнёс Мещеряков. — Внутренний враг он такой — бунтовщики, студенты, конокрады... — И повернулся к Архиповичу. — И что же нам делать?

— Не знаю, барин. Мне-то что? Я бесплотный. Мне сколько лет вся эта сволочь ничего сделать не смогла...

— Да! Забыл спросить? Они-то лютые душегубы, а тебя за что здесь привязало?

— Так я тоже душегуб получаюсь, — пожал плечами призрак. — Крысиным ядом людей накормил.

— Нелюдей.

— А то без разницы. Это вам, жандармам, легко. Кто подозрительный показался — «бах!» из левольверта! И всё. А мы людишки чёрные, нам самосуд вершить не положено. Нас и на земле за это судят, и Бог наказывает.

— Я бы на месте Бога простил, — вздохнул ротмистр.

— Не богохульствуйте, ваше благородие! — воскликнул Еремей. — Мы, может, последние мгновения доживаем? О душе подумать надо!

Мещеряков кивнул. Удивительно хоть в чём-то соглашаться с бомбистом-социалистом, но в данном случае бывший семинарист прав. Становилось всё холоднее и холоднее. Уже градусов двадцать по Реомюру. Дыхание замерзает на усах сосульками. Пальцев на ногах жандарм давно не чувствовал. Как и кончик носа. До утра без движения внутри тесной окружности они не выстоят. Превратятся в ледышки. Но и выходить за её пределы не хочется. Сводить близкое знакомство с семейкой Балабановых — то ещё удовольствие. Мещеряков вспомнил незавидную кончину Соломона Минца и Барбары Руцинской и содрогнулся.

— Ну, так помолитесь за всех нас, господин Еремей Тихий — социалист, террорист, бомбист. Ведь Иисус Христос учил любить всех, независимо от политических разногласий. Помолитесь — вдруг, поможет. Нам сейчас только чудо и поможет.

Бомбист не стал возражать. А что ему оставалось делать? С трудом, стараясь не слишком уж опираться на простреленную ногу, он встал на колени, сложил руки перед грудью и начал:

— Ныне приступих аз грешный и обремененный к Тебе, Владыце и Богу моему; не смею же взирати на небо, токмо молюся, глаголя: даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько. Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Призраки, кружившие у меловой черты, опасливо глянули в его сторону. Но ничего больше не случилось.

— О, горе мне грешному! Паче всех человек окаянен есмь, покаяния несть во мне; даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько. — Постепенно голос Ермея окреп, стал зычен и раскатист. Слова отражались от ледяных стен, рикошетили, словно пули, и эхом раскатывались в пустой анфиладе. — Помышляю день страшный и плачуся деяний моих лукавых: како отвещаю Безсмертному Царю, или коим дерзновением воззрю на Судию, блудный аз? Благоутробный Отче, Сыне Единородный и Душе Святый, помилуй мя.

Мещерякову показалось, что воздух становится теплее. Но, скорее всего, просто показалось.

— Воспомяни, окаянный человече, како лжам, клеветам, разбою, немощем, лютым зверем, грехов ради порабощен еси; душе моя грешная, того ли восхотела еси? Помилуй мя, Боже, помилуй мя. Трепещут ми уди, всеми бо сотворих вину: очима взираяй, ушима слышай, языком злая глаголяй, всего себе геенне предаяй; душе моя грешная, сего ли восхотела еси?

Да нет же! Не показалось!

От коленопреклоненного Еремея расходилось тепло, как от изразцовой печи.

И даже свет!

Бывший семинарист излучал неяркое золотистое свечение. Тёплое и уютное, как настольная лампа с жёлтым абажуром. И оно разгоралось всё сильнее по мере того, как громче становились слова покаянной молитвы.

— Душе моя, почто грехами богатееши, почто волю диаволю твориши, в чесом надежду полагаеши? Престани от сих и обратися к Богу с плачем, зовущи: милосерде Господи, помилуй мя грешнаго. Помысли, душе моя, горький час смерти и страшный суд Творца твоего и Бога: Ангели бо грознии поймут тя, душе, и в вечный огнь введут: убо прежде смерти покайся, вопиющи: Господи, помилуй мя грешнаго.

Неожиданно Еремей встал на ноги, будто и не было пули, засевшей в бедре. Раскинул руки.

— Припади, душе моя, к Божией Матери и помолися Той, есть бо скорая помощница кающимся, умолит Сына Христа Бога, и помилует мя недостойнаго. Верую, яко приидеши судити живых и мертвых, и вси во своем чину станут, старии и младии, владыки и князи, девы и священницы; где обрящуся аз? Сего ради вопию: даждь ми, Господи, прежде конца покаяние.

Прежде, чем Илья Павлович успел ему помешать, Тихий перешагнул меловую черту. Он уже сиял, будто полуденное солнце. Больно становилось глазам, если смотреть прямо.

— Но, Владыко Господи Иисусе Христе, сокровище благих, даруй мне покаяние всецелое и сердце люботрудное во взыскание Твое, даруй мне благодать Твою и обнови во мне зраки Твоего образа. Оставих Тя, не остави мене; изыди на взыскание мое, возведи к пажити Твоей и сопричти мя овцам избраннаго Твоего стада, воспитай мя с ними от злака Божественных Твоих Таинств, молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех святых Твоих. Аминь!

Первыми в него врезались с разгону дети Трофима Балабанова — погодки Фрол, Савва и Кузьма. Соприкоснувшись с сиянием, они лопнули, как мыльные пузыри. Затем исчезла Пелагея, кинувшаяся спасть детей, но последовавшая за ними. Епифан и сам мясник Трофим поплатились за попытку расправиться с Еремеем. Горбун норовил сграбастать бомбиста за горло, а глава семейства рубанул наотмашь тесаком. Оба исчезли с негромким хлопком. Илья Павлович даже удивился в глубине души, насколько легко Тихий расправляется с опаснейшими порождениями Преисподней. Толстенную старуху Митрофановну, которая оказалась самой хитрой и попыталась сбежать, Еремей догнал в два шага и хлопнул по плечу с закономерным итогом. Бабища растворилась в морозном воздухе.

Последней осталась та самая фигура в чёрном балахоне с низко надвинутым капюшоном. Ни дать, ни взять, сама Смерть, только без косы.

Они застыли друг напротив друга. Преисполненный благодати Еремей Тихий, которого уже язык не поворачивался назвать террористом, и клокочущая тьмой и ненавистью фигура, олицетворяющая в данное мгновение всё Зло. Какое-то время Тьма боролась со Светом на расстоянии. Потом их носители взялись за руки, как Бенджамин Дизраэли и Отто фон Бисмарк на плакате времён Берлинского конгресса, и... От громкого хлопка, подобного взрыву, ротмистр упал навзничь и потерял сознание.

Когда Мещеряков пришёл в себя, с трудом пробиваясь сквозь звон в ушах, его окружали кромешная тьма и тишина. Вытащив из кармана помятый коробок, Илья Павлович чиркнул спичкой. Никого. Ни жандармов, ни бомбистов, ни призраков. Только потухший фонарь и начерченный мелом круг на полу.

Керосина в «летучей мыши» оставалось достаточно. Фитилёк зажёгся легко.

Освещая себе путь, ротмистр добрался до лестницы, а потом и до чёрного хода. Здесь царило запустение и засилье мусора с грязью. Но ничего, что напоминало бы об ужасной смерти Соломона Минца, не обнаружилось. Илья Павлович толкнул дверь. Она с душераздирающим скрежетом отворилась. После холода, пробирающего до костей всякого, кто уходил в чрево заброшенного дома, питерская позёмка показалась тёплым бризом на побережье Крыма, где томился в ссылке великий русский поэт Александр Пушкин.

Мещеряков спустился с крыльца. Он пока не знал, что и как будет докладывать по инстанции обер-полицмейстеру Санкт-Петербурга. Как объяснить исчезновение вахмистра Атаманова и жандарма Лескова? Каким образом доказать, что группа террористов «Свобода и совесть» больше не потревожит покой граждан, если нет ни арестованных, ни убитых при задержании? Разве что чудом... Очередным чудом, которое произошло в ночь перед Рождеством.

2023

[1] Так в Российской Империи до конца XIX века называлась Крымская война.