Холоп по прозрению

Проснулся я от того, что все тело онемело, словно его пережали прессом. Лютый холод, пробирающий до костей, оказался куда эффективнее любого будильника. Я инстинктивно потянулся к одеялу, но пальцы наткнулись лишь на жесткую, влажную от пота солому. Одеяла не было. Вместо привычной пижамы на мне висели какие-то тряпки, от которых несло застарелым потом, дымом и чем-то звериным.

Я лежал, не шевелясь, пытаясь продышать паралич ужаса. В кромешной тьме, едва разбавленной бледной полоской света из какого-то отверстия в стене, копошились тела. Мы лежали, как скот в стойле, человек десять, а может, и больше. Воздух густой, которым невозможно надышаться — вязкая смесь перегара, человеческих испарений и едкой вонючей простоты, топившей где-то в углу. Курная изба. Смутное воспоминание из школьного учебника пробилось сквозь панику: дом без трубы, дым от печи выходит через маленькое окошко и впитывается в стены. Отсюда этот удушливый, коптящий душу запах.

Мысль, что это просто кошмар, рассыпалась, как только я попытался пошевелить ногой и задел чье-то спящее тело. Последовал сонный, звериный рык и я в полном шоке, замер.

Не успел я снова собрать в кучу расползающиеся обломки сознания, как дверь с грохотом распахнулась, впустив внутрь серый, мокрый рассвет и коренастую фигуру.

— Подъем, твари окаянные! — проревел кто-то на том самом смутно знакомом языке, где сквозь древнерусскую основу я с трудом угадывал смысл. — Солнце всходит, а вы дрыхнете!

В следующее мгновение по моей спине, чуть ниже шеи, со свистом опустилась плеть или кнут. Боль, острая и жгучая, заставила меня взвыть и инстинктивно откатиться в сторону. Вслед мне шлепнули еще два раза, уже по ногам.

— Встал, чертово отродье, Федор! Чего распластался?!

Он знал мое имя. От этой простой мысли стало еще страшнее.

Избоченясь от боли, я поднялся. Мои «собратья» по несчастью — мужчины с потухшими глазами и загрубевшими, как дубленая кожа, лицами — уже покорно, с понурыми головами, шли к выходу, охая и почесываясь. Я влился в их строй, подгоняемый рычание тиуна, как позже я узнал его должность, управляющего холопами.

Нас выгнали на утоптанный грязный двор, окруженный бревенчатыми постройками. В воздухе висела пронзительная, мокрая свежесть. Где-то вдали, за частоколом, виднелись поля и темная полоса леса. Хозяин, боярин Григорий Лукин, наблюдал за нашим построением с крыльца своей просторной, двухэтажной избы. Он был тучным, с окладистой бородой и тяжелым, пронзительным взглядом из-под густых бровей. На нем был длинный, подпоясанный кушаком кафтан, а в руке он перебирал костяные четки. Он не говорил ни слова, но его молчаливое присутствие давило сильнее криков тиуна. И его толстая морда внушала куда больше страха, чем крики тиуна.

В мои руки сунули деревянную соху с железным наконечником. Невероятно тяжелую и неуклюжую. Мои коллеги, больше напоминающие животных, с привычной, отработанной за годы силой взвалили свои орудия на плечи и потопали к полю. Их мышцы играли под рубахами, тела были приспособлены к этому труду с рождения.

Я же, Федор Смирнов, менеджер по продажам с десятилетним стажем, с трудом волок свою соху, спотыкаясь о кочки. Ладони, привыкшие к компьютерной мыши, мгновенно стерлись в кровь о грубую древесину.

Поле оказалось огромным. Ветер продувал насквозь мои лохмотья. Я неумело пытался повторить движения других: вонзить наконечник в землю, провести борозду. У меня получалось криво, мелко, и я постоянно спотыкался. Соха выскальзывала из окровавленных рук.

— Держи, чертово отродье, ровнее! — Тиун неотступно следовал за мной, и его плеть то и дело опускалась на мою спину, уже разодранную в клочья. Все, кто говорит, что раньше было лучше, просто кучка идиотов.

И вот в один из таких моментов, когда я почти плача вытаскивал соху из очередной кочки, меня накрыло.

Пять дней в неделю. Я жаловался. Жаловался, что мне надо ехать в душном метро до офиса. Жаловался на дурацкие KPI, на придирки начальника, на скучные совещания. Я ныл, что мне «приходится» сидеть в кондиционированном помещении, на удобном кресле, с чашкой горячего кофе, просто нажимая кнопки на клавиатуре. Я мечтал о «настоящей», «свободной» жизни.

Ирония судьбы была столь чудовищной и злой, что я чуть не рассмеялся прямо в лицо тиуну. Вот она, твоя «настоящая» жизнь, Федор. Добро пожаловать.

Мысль о том, что меня ищут, была такой же наивной, как и мои мечты. Кто? Начальник? Решит, что я наконец-то сорвался и уехал в Тайланд. Соседи? Не заметят. Маринка из «Магнита»… Та самая, кассирша, которой я покупал шоколадки «Алёнка» только ради того, чтобы она бросила на меня взгляд и вымученно, устало улыбнулась. Это был верх моего флирта. Мой пик социальной жизни. Она, наверное, подумает, что я нашел другой магазин. И на этом моя память в мире, который я называл «настоящим», канет навсегда. Я был песчинкой. А здесь я и вовсе стал грязью под ногтями у этого бородатого божества с крыльца.

День растягивался в вечность. Спина горела огнем, руки были стерты до мяса, в глазах стояли слезы от боли, унижения и бессилия. Я видел, как работают другие холопы. Они не разговаривали, лишь изредка перебрасывались хриплыми, отрывистыми фразами. Их движения были выверены, экономичны. Они не тратили лишних сил. Они уже смирились. В их глазах не было ни злобы, ни надежды — лишь тупое, животное принятие своей доли.

Обед был ведром какой-то мутной баланды с плавающими кусками репы и лука, и краюхой черного, липкого и кислого хлеба. Мы ели, сидя на земле, зачерпывая баланду деревянными ложками. Я глотал, почти не жуя, пытаясь заглушить спазмы в пустом желудке. Это была худшая еда в моей жизни. И лучшая. Потому что другой не было.

К концу дня я уже почти не чувствовал своего тела. Оно стало чужим, механизмом, который из последних сил выполняет команды, чтобы избенуть боли. Мыслей не осталось, лишь смутный, посторонний внутренний наблюдатель фиксировал: «вот удар», «вот споткнулся», «вот боль».

Когда солнце наконец скатилось за лес и тиун прокричал команду возвращаться, я, шатаясь, побрел обратно. Ноги подкашивались. Я с завистью смотрел на спины других холопов, которые, хоть и уставшие, шли твердой, привычной походкой.

Вернувшись в курную избу, я рухнул на свою солому, не в силах даже стряхнуть с себя прилипшую грязь. Тела вокруг засыпали почти мгновенно, издавая тяжелые храпы. Я лежал на спине, глядя в закопченную темноту потолка, и чувствовал, как по щекам у меня текут слезы. Тихие, беззвучные. От жалости к себе. От тоски по теплому унитазу, по душистому мылу, по звуку клавиатуры, по запаху свежемолотого кофе. По той жалкой, но такой недостижимо прекрасной жизни менеджера по продажам.

«Это не сон, — прошептал я в темноту. — Это ад. И это навсегда».

И тут в голове, сквозь вату отчаяния, проползла единственная связная мысль за весь день. Мысль, от которой кровь застыла в жилах хуже, чем от утреннего холода.

«А что, если я заболею?»

Простая человеческая мысль. Ангина. Простуда. Порез. Любая, самая пустяковая инфекция. Здесь, где нет антибиотиков, нет аспирина, нет чистой бинтов… Здесь это — смертный приговор. И боярину Григорию Лукину один хромой, вечно кашляющий холоп будет не нужен. Он от него избавится. Как от сломанной сохи.

Я зажмурился, пытаясь выкинуть эту мысль, но она засела глубоко, как заноза. И тогда я услышал это. Рядом, в темноте, кто-то зашевелился. Кто-то, кто не спал. Чье-то дыхание было не ровным и сонным, а прерывистым, хрипящим. И сквозь храп и сопение спящих до меня донесся тихий, влажный, надрывный кашель.

Кашель моего соседа по соломе.