Холст

В комнатах висела несочетаемая смесь запахов. От древесины и краски до плесени, крепкого кофе, пыли и даже вина. Хотя в целом Аркадий мало знал об ароматах благородных напитков, точно не мог различать их цветочные букеты или какие они там ещё бывают, и, более того, скорее всего, не знал, как пахнет плесень и пыль. Но зайдя в коридор квартиры, сразу же подумал, что вернулся в детство, и спустился в подвал дедушкиной дачи.

Аркадий сделал несколько шагов, заявил о себе покашливанием и затем окликнул:

— Иван Александрович, вы дома?

— Это вы? — донеслось из-за стенки. Аркадий не знал, как правильно ответить на этот вопрос, но расслышал приближающиеся шаги, а значит, можно было уже и не отвечать. — Замечательно. — Хозяин высунулся из дверного проёма соседней комнаты и, прищурившись, рассматривал гостя.

— Добрый день! Иван Александрович, спасибо вам большое, что смогли, наконец, уделить мне время.

— Здравствуйте, — протянул художник. — Время мне не принадлежит, и это только мимолётная зыбкая иллюзия, будто можешь что-то за него решать. Но вы уже здесь, так что проходите. — Он махнул рукой, призывая следовать за ним в комнату, и скрылся.

— Вы разулись? — спросил Иван Александрович аккурат после того, как гость уже сделал несколько шагов в белых носках. — Это вы зря. У меня тапочек нет для гостей. — Он сам стоял в сабо с большой и тяжёлой на вид подошвой. — Здесь не просто грязно, опасно босиком расхаживать. — Хозяин первым делом указал на столик у дивана, где лежали какие-то колосья и сухостой, соседствуя с десятком грязных кружек. — Вазу разбил на прошлой неделе.
Аркадий вошёл вслед за хозяином, обходя столик по большей траектории, внимательно отмеряя место для каждого шага.

— Кофе? — вежливо предложил художник.

— Предпочитаю чай. — Стало понятно, что именно за жидкость всех оттенков чёрного застыла в кружках разных калибров.

— Отродясь не было. — Хозяин квартиры взял ярко-красный электрический чайник, оценил его вес и поставил под струю в раковине, перед этим сместив гору грязной посуды. — Знаете ли, я заядлый охотник выпить горячий ароматный кофе. Чёрный. Крепкий. Будете?

— Не большой любитель.

— Я тоже не любитель, тут, скорее, мастер, — Иван Александрович оглядел квартиру, как бы призывая к этому гостя и, возможно, ожидая вопросов. — Что ж, значит, общего у нас всё меньше.

Аркадий принял предложение и многозначительно начал рассматривать кухню-гостиную, а также многочисленные предметы интерьера, наставленные на каждую полку, стол, да и вообще на любую более менее ровную поверхность, что можно было разглядеть сквозь мутноватый вчерашний воздух.

— А как же тяга к искусству? — улыбнулся Аркадий.

— Я уже являюсь его частью. А вы — всего лишь интересуетесь и стараетесь понять. Либо ещё хуже.

— Что вы имеете в виду?

— Имитируете страсть, — свысока сказал Иван Александрович и после густой паузы продолжил: — чтобы нравиться ему, чтобы быть ближе к нему. И к нам, причастным.

— Звучит, как обвинения в шпионаже.

— Нет, что вы. Я без злобы, — Художник показал выученную улыбку и отвернулся от Аркадия, чтобы налить кофе. — Люди ведь вообще в основном своём довольно эгоистичные существа, и это абсолютно нормально. У каждого действия есть тайная мотивация, вы сами загляните в себя и поймёте.

Всё это время Аркадий продолжал знакомиться с интерьером, стараясь реже ловить высокомерный взгляд художника и делая вид, что этот разговор его не задевает.

— А вы, Иван Александрович, как, на ужин-то пойдёте? — спросил он, завидев на столе знакомый конверт, такой же, как пришёл пару недель назад к Аркадию в редакцию. Конверт стал отличным поводом свернуть с пути словесной баталии.

— Ах, нет, благодарствую за приглашение, пропущу его.

Аркадий немного раскрыл конверт и убедился, что самого письма в нём нет.

— Собственно, вы ведь не были и на прошлом, если я не ошибаюсь?

— Да, я, знаете, имею свои привычки, отличные от принятых в обществе, — рассмеявшись, ответил Иван Александрович. — Я ужинаю раньше.

— В тот раз о вас вспоминали, кажется.

— Как мило, правда, думается мне — ничего хорошего обо мне не говорят, когда моей собственной персоны нет поблизости.

— Да нет, правда. Печорский много вспоминал о вашем мастерстве и удивлялся, что вы больше не выходите к ним, не общаетесь и отклоняете каждое приглашение. А Ситников, когда получал «Человека года», даже…
Гость заметил, что Иван Александрович оживился.

— Что-то не так? — осёкся Аркадий.

— Что вы, всё идёт своим чередом. Есть люди, которые верят, что их ведёт невидимая сила: муза или вдохновение, может быть даже рука Господа. А есть люди, не придающие этому таких возвышенных метафизических значений, но при этом относящиеся не менее серьёзно, ведь делают это ради человечества и верят только в чувство долга. Долга перед обществом, цивилизацией, каждым человеком, и даже самой природой.

— И про кого же это?

— Да каждый из них по чуть-чуть подходит. Тот же Ситников на вручении высокопарно скандировал, что искусство — освобождение от боли и страданий, возможность созерцать саму природу без… Тьфу, бессвязные речи, когда сам не понимаешь, что делаешь и для чего.

Аркадий обратил внимание, что Иван Александрович прекрасно осведомлён о вручении, но комментарий об этом не стал озвучивать.

— Ну а вот Печорский как раз говорил о долге перед человечеством, говоря о своём проекте.

— Да, да, да. Это мы тоже знаем. Ага, и что он должен честно выполнять своё предназначение, как и любой другой художник. Слышали мы такое, и не он это придумал. Вот только в его речах — пустозвонство.

— Было бы интересно узнать какую-то историю, скрывающуюся за вашим затворничеством. Какой ваш взгляд на искусство?

— Что, если всё проще? И я, просто, создаю что-то новое.

— Суть ведь не в новизне.

— Как же это? Разве? Разве не должна каждая новая картина давать новый опыт?

— Мне кажется, вы сами в это не верите.

— Да это я так, хотел вас проверить. И что же вы сами думаете обо мне? Какой взгляд со стороны?

— Честно говоря, я даже не знаю. — Аркадий подумал, как бы свои мысли выразить так, чтобы это не попало в цель, и не обидело художника. Нужно было ошибиться, но не сильно. — Вы пытаетесь показать некий путь, может быть, немного абсурдный, но существующий как акт свободы.

— Боже мой, и что же это значит? — рассмеялся Иван Александрович. — Но право, что-то в этом есть. Отдельные слова точно подходят. Обязательно в заглавии статьи напишите про абсурд, иллюзорность мира и попытку найти путь.

— Так а что вы всё-таки думаете о Ситникове, разве он не заслуживал полученной награды?

— Почему, собственно, я должен о них что-то думать? Почему меня должны волновать их копошения и интриги? Не сомневаюсь, вы журналист, и это ваша жизнь, но я очень рассчитывал, что вы её оставите за порогом, а тут всё таки погрузитесь в вопросы искусства.

— Но ведь, я уже про искусство и говорю. И этот вопрос актуальный, творчество Ситникова действительно важно для города.

— Ну да.

— Определённые движения.

— Ещё как, звонкие движения.

— Он меценат.

— Да, его скульптуру видел каждый!

— Приятна глазу.

— Столб. — Иван Александрович отпил первый глоток кофе. — Знаете, вот бетонные такие для проводов? Под определённым ракурсом, если правильно падает свет, в нужную погоду и время суток — этот самый столб может казаться очень красивым. Заслуга ли строителя, который поставил столб?

— Действительно, в ней, может, прям ничего особого и нет. Но людям нравится, и это главное.

— Вот вы это и сказали, молодой человек. Но ладно, что с вас взять.

Аркадий всячески стал показывать своё нетерпение, чтобы перейти дальше.

— Ну, собственно, людям нравится то, что им преподают. А что насчёт ваших произведений? Может быть, пора и их нести в массы?

— Массы — ужас, что за слово. Бесформенное, мерзкое, это точно может стоять в одном предложении с искусством? Оставим его для вашего этого сборища… как там они себя величают?

— Не слышал.

— Употребляли ранее такое выражение... ага... «сливки общества»! Говорят так ещё?

— Не припомню такого. Я думаю, что вряд ли они себя так называют, да или вообще кто-то.
Художник протянул гостю чашку с кофе, в коричневых подтёках и зверски горячую, что Аркадий чуть не выронил её и от первого, и от второго. Аркадий мог поклясться, что в камине, который уже не растапливали несколько дней, лежал обгоревший кусочек знакомой бумаги с красными вензелями.

— Так что вас привело сюда, мой юный друг?

— Вы же сами позвали.

— Ну это истина. Но я же говорю про другое, о внутренней мотивации. Любопытство? Поиски? Профессиональное чутьё?

— Ну, если смотреть по-вашему, тоже вижу некий долг перед обществом.

Иван Александрович глотнул кофе и сморщился.

— Ладно, оставим прелюдии. — Он прошёл во вторую комнату и показал головой легко считываемый жест, так что Аркадий с больши́м облегчением последовал за художником.

Перед глазами журналиста предстала вторая комната, по всей видимости, кабинет и по совместительству спальня. Она была на несколько тонов погружена в полумрак, на окнах висели шторы, которые легко можно было бы спутать с застиранными простынями. Диван, хранивший на себе скомканную постель, стоял напротив большого платяного шкафа, справа от входа громоздилось пианино.

Иван Александрович прошёл вперёд, на крышку музыкального инструмента поставил чашку кофе, и та теперь соседствовала с ещё двумя такими же и тарелкой с остатками бутерброда. Аркадий хотел было прервать тишину и спросить про пианино и музыкальные навыки хозяина, но пианино выглядело так, будто последние десятилетия было только мебелью, и не более.

Всё остальное пространство было забито холстами, на полу, у мебели, на стенах. Несколько мольбертов разной величины, и, конечно же, главный стоящий по центру был завешен ещё одной шторой, как это принято у художников.

— Как вы пишете при таком свете?

— Рисуете, рисуете, молодой человек.

— В русском языке принято к художникам употреблять…

— А мне не нравится, это путает меня с писателями.

Аркадий подошёл к автопортрету и всмотрелся в нечёткие линии.

— Слово “рисовать”, вроде как, появилось позже, изначально на Руси говорили только писать, — он оглянулся на Ивана Александровича. — Но правильны оба слова. Если не ошибаюсь, различие есть относительно техники и инструмента, — Хозяин квартиры ещё молча смотрел на Аркадия, и тот продолжил. — Кажется, про пастели, или когда рисуют именно штрихами, то используют такое понятие, а в плане живописи — именно…

— Молодой человек, возможно, вам, как представителю журналистики подобное интересно. Слова и их смыслы. Человечество само их напридумывало, а потом вы ломаете головы над их значениями и защищаете научные работы по филологии. Я в этом не вижу никаких заслуг. Отчего и путаться с писателями не очень хочу. Мы — люди настоящего искусства. Его нужно чувствовать, а не пытаться описать, только так.

— И всё же, мне придётся описать, что я увижу.

— Мне же не нужно подсказывать вам, как делать вашу работу, правда? Вам не надобно описывать то, что вы увидите. Это вообще бессмыслица. Никакие слова не передают то, что можно узреть. По сути вам стоит описать лишь себя, изменения, которые произойдут в вас. Вот оно, понимаете?

— Конечно, согласен. И всё же…
— Вот именно. А все эти глупости про слова оставьте себе. Можете и дальше проводить расследования о том, почему одни пишут, а другие рисуют. Туда же можете ещё и добавить тех, кто на судах в море “ходит”.

— Считается у моряков, что плавать — значит без цели, не произвольно… — Аркадий остановился.

Возникла неловкая пауза, и вдруг Иван Александрович продолжил разговор, о котором уже и забыл гость:

— А свет весьма приятный, мне нравится полумрак. Если что-то надо разглядеть — можно дополнительно лампу включить. А так, меньше стоит глаза использовать, и думать меньше надо. Но тут, у нас, южан, преимущество, мы меньше используем мозг, ленивые слишком.

— Откуда такой вывод?

— Так я ж здешний, и вы тоже. Вот и посмотрите.

— Маловата выборка. — Аркадий взглянул на один из холстов, только сначала казавшийся пустым и ещё не дошедшим до работы, при детальном изучении было заметно, что на нём пытались что-то написать практически невидимой краской.

— Ах, это я экспериментировал с водой... искал... — заметив взгляд Аркадия, небрежно произнёс художник.

— Здесь был пожар? — Журналист обратил внимание на несколько холстов, части их были поедены огнём.

— Отнюдь. Это жар души. Попытки его обуздать на полотне. Как вам?

Аркадий притворился будто разглядывает картину и её глубину, на деле же перебирал слова, в попытках найти подходящее.

— Неистово.

На что Иван Александрович покачал головой утвердительно.

— Я, знаете ли, хочу вам другое показать. Может, что-то не такое поверхностное, но, мне кажется, вы точно готовы, поймёте.

— Красоту разве тяжело понять?
— А как же! Красоту истинную, как и глубинный смысл, так легко увидеть, думаете? Взять тот же кружок самовлюблённых слепцов. Им перед носом поставь что-то стоящее — пропустят. Нужно быть чистым, чтобы понять. А мы ведь с каждым годом только грязнее и грязнее.

— Понимаю, — соврал Аркадий.

— Истинных не постигали, святых казнили, на гениев плевали и закрывали в домах для душевнобольных.

И продолжил:

— Вот что скажу: искусство — оно ещё и в теории. Нужно знать хорошо все правила и законы, постоянно держать в голове речи наставников и учебники, чтобы каждый раз осознавать, где и как правильно проигнорировать эти знания.

Он ещё некоторое время утвердительно отвечал на незаданные вопросы, что-то вспоминая и кивая.

— Я шёл по пути усложнения, чтобы передать чистоту уже много лет. Чтобы показать простоту, самое красивое.
— И эти года вы ничего не выставляли.

— Верно, ничто не достигало совершенства. И вот...
Аркадий чувствовал волнение.

— Дальше двигаться некуда. Можете представить? Нет, за правду, лучше — невозможно. Все пути бесконечны, везде идут дальше пилигримы, достигают невообразимого и пробивают новые высоты. Но здесь, простите, всё. Искусство кончено, в одной точке сошлось всё. И пусть, сделаю, шаг назад, и чтобы не выглядеть очень уж самовлюблённым, под искусством, что тут дошло до совершенства — имею в виду только себя, как его часть. Оконченную, больше не нуждающуюся в поисках.

— Звучит любопытно, я так и начну статью.

— О, боюсь, это не подготовит читателя. Знаете, я думаю вот что, — Иван Александрович убрал руку от мольберта, и Аркадий прикрыл глаза и стиснул зубы. — Нельзя пройти краткий курс подготовки в рамках местной газетёнки. И уж простите меня, но дело не в том, что вы не сможете сделать эту работу. Я подумал, вот в самый тот момент, даже в рамках одной книги — пусть большой, семитомника! — ничего не получится. Чтобы понять мысль, разве вам не нужно пройти весь мой путь?

— Думаю, что это невозможно.

— Да, и как жаль, как жаль! Что было бы с миром, представляете? Если бы каждый мог пройти путь какого-нибудь гения и прочувствовать всё его до самой последней капли. Ведь у вас есть частичка моего видения, у вас может быть частичка моих слов и моих мыслей — и это не даст того, что необходимо.

— И что же предлагаете?

— Да собственно, ничего, только поразмышлял вслух. Немного грустно стало, вы не сможете никогда узреть того, что вижу я. Только некие попытки и отдельные кадры. Но знаете, этот холст изведаете в полной мере.
Иван Александрович всё-таки вернулся к ткани, которая закрывала долгожданный мольберт с обещанным откровением для Аркадия. Художник задумчиво посмотрел на журналиста, который был абсолютным новичком в своём деле, но добивался знакомства с таким упорством, что заслужил небольшую благосклонность.

— Быть может, я не ошибся! И именно вы готовы ещё осознать, что нужно пройти очень долгий путь, и то, что вы сейчас увидите — его начало, но оно же и конец. — Художник резким движением скинул ткань на грязный в пятнах от краски и кофе пол.

Комнату захватили пустота и молчание.

— И… э-э… это?

— И это, и всё остальное. Ну как думаете теперь, всё ещё уверены, сможете передать то, что вы видите сейчас с помощью текста, или готовы, наконец, принять полное поражение перед изобразительным искусством?

— Ну… честно говоря, немного не понял.

— Вот и я о чём. Если вы неспособны осмыслить абсолютно чистый холст, к которому я даже не стал притрагиваться, как же вы хотели постигнуть меня всего?