Хозяева леса

Михаилу не спалось. Он ворочался с боку на бок, и кровать под ним тихонько поскрипывала.

«Не разбудить бы Настасью», — подумал он и не в силах больше мучиться, встал. Натянул колючие носки, вязанные женой, и протопал на кухню, половицы под его весом чуть прогибались, и шел он так важно — медленно, точно и не по дому, а по лесу.

На маленькой кухоньке, пропитанной ароматами борщей и кислого теста, запалив лампу, Михаил опустился на табурет и глубоко задумался.

За десятки лет, что он работал лесничим, бывало всякое. И волков приходилось уничтожать, когда расплодились, и лося из реки тащить, иначе б ушел под лед сохатый, а уж гастролеры разные, закон не чтущие, так и вовсе оставались ежегодной бедой, как холодные дожди, каждую осень превращающие их село в остров.

Но сегодня сердце волновало другое. Михаил чувствовал, что срок его подходит к концу. Понимал это так же, как когда-то отец, а раньше него дед и, говорят, прадед. Все они служили на благо леса, и тот будто подсказывал, когда приходит пора завершить дела. Однако ж, тут и вышла осечка.

Некому было лесному старожилу передать свою науку.

Единственная дочка уехала в город и за пять лет объявлялась разве что пару раз. Чего ей, молодой, делать в глухой деревушке? Кур гонять?

Михаил потер висок, стараясь приглушить тренькающую боль. В детстве-то Ленка его слушала, разинув рот, хотела как папка быть. Теперь же он сидел в одиночестве и понимал — кончился род, некому оставить владения. Пусто.

Занятый невеселыми мыслями лесничий так и задремал, навалившись грудью на стол. Снился ему лес, по которому он шагал медленно-важно, чувствуя себя хозяином.

Утро затопило кухню медовым светом, льющимся сквозь цветастые занавески. Слышалось, как рассержено шипит сковорода, как пахнут блинчики, и жар от печи греет бок.

Михаил заворчал, пробуждаясь, и тут же услышал голос жены:

— Вставай уже, Михайло Михалыч, почитай, день на дворе.

Лесничий приоткрыл один глаз, покосился и, приметив Настасью занятую готовкой, улыбнулся. Жена ему досталась что надо: добрая, веселая, любящая. О такой он, лесом меченый и мечтать не мог, а вот ведь, приехала молодая учительница в их далекий край, и завертелось.

— Я все вижу, — супруга скинула еще один румяный блин на верхушку высокой стопки собратьев и, отставив сковороду, подошла к мужу. — Просыпайся, соня, верно ж все тело ломит? И чего удумал на кухне почивать, я тебя поди из комнаты не гнала.

— Не спалось мне, — Михаил сладко зевнул и тут же ловко притянул к себе жену, обнял, уткнулся в пропитанный блинным духом передник.

— Отпусти, окаянный! — нарочно громко возмутилась Настасья, поглаживая мужа по голове, — завтрак стынет. А ведь нынче масленичная неделя началась. Первый блин комам, — сказала и замерла ожидая ответа.

Михаил ослабил объятия и взглянул на жену. В ее зеленых глазах плескалась тревога.

— Чует, — понял лесничий, но виду не подал. Вместо этого встал, потянулся посильнее, так что каждая косточка запела, а затем выскочил во двор, опрокинуть на себя с вечера заготовленное ведро, смыть налипшие за ночь страхи и пустые переживания.

Когда он вернулся в избу, потряхивая мокрыми волосами, стол уже накрыли. Настасья аккуратно складывала блинчик треугольником и, черпая ложечкой брусничное варение, мазала золотистый бок, а лишь потом надкусывала и щурилась от удовольствия.

Михаил сел напротив, ухватил блин, скомкал его, макнул в чашку с липовым медом и целиком сунул в рот. Аромат лета наполнил его до краев. Эх, жаль до нового он не доживет. Кто ж будет по осени мед с пасеки собирать? Он опять помрачнел, подумав о пчелах.

— Вот бы славно вышло, если б Леночка приехала, — по-своему истолковала его хмурость жена, — давно уж не навещала.

— А к чему мы ей? — буркнул Михаил, — она сюда летит, только если со своим Стасиком полается.

— А куда ж ей еще идти? — удивилась жена, — это ж ее родной дом.

— Нужен он ей, как собаке пятая нога, — проворчал лесничий, ухватывая еще один блинок.

— А если б приехала, разве ж не обрадовался дочке? — не сдавалась Настасья.

— Отчего ж нет, — кивнул Михаил, прихлебывая из глубокой кружки травяной чай, — только чего зря мечтать?

Жена как-то по-особому глянула на него и вдруг засуетилась.

— Время-то сколько! А дел невпроворот. Я по хозяйству займусь, а ты сходи к соседям прикупи молочка свежего да масличка, и на почту зайди, глянь, может, весточка какая пришла.

Михаил не стал спорить с женой и уже через четверть часа крутился у соседской калитки, ожидая, когда ему вынесут молока. Своей коровы у них не водилось, так уж вышло, не любили их род рогатые бестии, видать чуяли подвох. Затем, не спеша, лесничий побрел по улице, которая упиралась в низенькое кирпичное здание. Здесь ютились и почта, и ФАП, и магазин, в который товары завозили от силы раз в месяц и каждый привоз отмечали как праздник.

Мальчишки мелкой рыбешкой сновали вдоль ручьев, подгоняя берестяные кораблики, и Михаил невольно засмотрелся на них, эх, был бы у него сын, сегодня б вместе пошли предков потчевать, а так, он нахмурился и ускорил шаг.

Возвращаясь домой, он заметил, как дернулась занавеска на окне.

— Ждет, — улыбнулся Михаил, поспешая домой. Едва он оказался в избе, как тут же почуял, что-то изменилось. Среди привычных запахов витал новый, кисловато-цитрусовый. Сложив покупки на стол, он снял тулуп и не оборачиваясь сказал:

— Выходите обе, хватит за занавеской шушукаться или думали не услышу?

Послышалась возня, и вот уже Настасья тянет его за руку.

— Ты погляди, Михаил Михайлович, кто к нам приехал?! — голос жены так и звенел от радости, и было с чего.

Рядом с ней стояла Ленка. Дочка изменилась. Короткая стрижка, светлые волосы на концах крашены так, будто ее в борщ макнули. Кофтенка точно с чужого плеча, несколько цепочек обвивают тонкую шею. Прям лебедушка, и не скажешь, что родная кровь.

— Привет, папа, — Ленка шагнула вперед и, коротко чмокнув отца в небритую щеку, поморщилась, — мама, ты как с ним живешь? Он же колючий!

— Привыкла, — отмахнулась Настасья, суетясь у стола. — Ты давай-ка, доченька, садись, покушай. А то устала, поди, в дороге, да и вон как отощала, одежка мешком висит.

— Мама, это модно, это оверсайз, — протянула Ленка, взмахивая накрашенными ресницами. Однако от Михаила не укрылось, что глаза у дочки покраснели, и умело скрытые помазками виднеются под ними темные круги от бессонных ночей.

— А я все гадала, приедешь или нет, а тут такая радость, — ворковала мать, бабочкой порхая вокруг дочери.

— Ага, гадала ты, — усмехнулся лесничий, — поди ж Ленка звонила да сказала, что едет, вот ты об этом разговор и завела.

— А если и так, — Настасья хитро взглянула на мужа, — все равно радость-то какая.

— Да уж радость, — хмыкнул Михаил, обнимая дочь, — что, опять со своим Стасиком в контрах?

— Папа! — Ленка отскочила от него и, налетев на стол, едва не опрокинул посуду, — вот что ты так, зачем, ты всегда, а? — она дернула головой и, хлюпая носом, умчалась в комнату. Настасья грозно взглянула на мужа и поспешила вслед за дочкой — утешать.

Михаил не лез в бабьи разговоры. Что он в них смыслит? Даже сейчас, раз, и испортил все, а вроде ничего обидного не сказал. Вот был бы у него сын, он бы его понял. Лесничий вздохнул вновь, проваливаясь в хмурые думы. И прислушиваясь к тихим голосам своих женщин:

— Мам, я так больше не могу, — рыдала Ленка, — у меня просто нет сил! Понимаешь, я и раньше-то с наступлением холодов вялая становилась, а теперь все стало хуже. Я витамины пила и на йогу записалась. Нет, клонит в сон, хоть кричи. Стасик беситься стал, мол дрыхнешь целыми днями, дома даже пожрать нечего. А я что? Я не виновата, я сяду пару часов поработаю с компа и клюю носом.

— Ну не надо, не плачь, — утешала ее мать и наверняка гладила по спине, как в детстве, — дурак твой Стасик, всякое бывает, чего уж сразу так себя вести.

— Козел, а не дурак, — вдруг взбеленилась Ленка, — сказал, что храплю как зверь, и чтоб я тогда в зале спала, а то мешаю!

— Вот гад, — поддакнула мать.

— А вообще мам, я ходила к врачам — все разводят руками, но ты пойми, я чую, что что-то не так. Я больна. Эта вялость зимняя, и слух обострился. Вот ты может не поверишь, а я слышу, как у отца наручные часы тикают. А еще вкус. Не могу без меда, все б с ним ела. А недавно на тухлятину потянуло. Мам я читала в интернете, это извращенный вкус — это наверняка опухоль просто ее не нашли, а когда найдут, — Ленка смолкла, давясь слезами от жалости к себе.

— Ах ты моя маленькая, ах ты моя деточка, — шептала Настасья, укачивая дочку, точно дите малое, — все наладится, не кручинься, милая. На вот платок.

Михаил, внимательно слушающий их разговор, все больше хмурился. Наконец, не выдержав, он зашел в комнату взглянул на жену и дочку.

— Вот значит что, Ленка, слезы утри да гулять пойдем. Масленичная неделя началась, дела есть.

— Мне-то что? — прогнусавила дочка, высмаркиваюсь в ситцевый клетчатый платок.

— А то, — передразнил отец, — хоть развеешься.

— Миш, а может не надо, — робко спросила жена, но муж так глянул на нее, что она смолкла.

— Давай, умываемся и через час выходим. На лыжах-то не разучилась ходить?

Ленка только мотнула непослушной челкой, понимая, что с отцом спорить бесполезно.

Мартовский лес сложно отличить от февральского. Разве что воздух чуть прозрачнее, и запахи ярче. Отец с дочкой скользили по снегу, молча вдыхая хвойный дух.

— Не замерзла в этом-то? — отец неодобрительно глянул на красный лыжный костюм.

— Тут мембрана, папа, она получше, чем твой тулуп греет, — хмыкнула Ленка, — хочешь, и тебе куплю?

— Даром не нужен, — фыркнул лесник, вслушиваясь в лес. Вот забарабанил вдали дятел, мышь пискнула под корнями выворотня. Ухнув, съехал с еловых лап снег, — благодать, — пробормотал Михаил.

— Ничего так, — поддакнула Ленка, легко обгоняя медлительного отца.

-То-то же, — довольно усмехнулся Михаил, скользя вслед за дочкой.

До обрыва добрались быстро. Тут, на круче, не росли деревья, а те, что пытались занять свободное место, кривились от постоянных ветров и засыхали.

Сняв лыжи, Ленка подошла к самому краю и глубоко вздохнула свежий весенний воздух. Внизу под посеревшими льдинами несла воды река. То и дело слышался треск, похожий на выстрелы, это ломались льдины.

— Ледоход скоро, — улыбнулась Ленка.

— Весна идет, — кивнул отец и, скинув рюкзачок, аккуратно достал из него приготовленные подношения.

Отвернувшись от реки, Ленка пошла к отцу, тот стоял перед столбом. Дерево потемнело от времени, сгладилось ветрами да ливнями, и уже не разобрать, кого изобразил древний резчик, для кого поставил. Но Ленка знала.

К этому тотему она с детства приходила с отцом. Едва начиналась масленица, как они отправлялись вы путь. Всегда вдвоем, будто это их тайное место.

Михаил достал блины и, положив их у столба, поклонился тому в пояс.

— Угощайтесь, предки косматые, пробуждайте потомков своих по берлогам, приглядывайте с высот заоблачных за нами, глупыми, — лесничий достал банку, с трудом отвинтил крышку и, окунув в янтарную жидкость пальцы, начал обмазывать медом древний столб.

Ленка тоже сунула пальцы, но не вытерла их о татем, как отец, а по-детски сунула в рот.

— М-м-м, — протянула она, слизывая последние капельки, — до чего же у тебя мед вкусный. Мне, пап, как-то во сне приснилось, что сижу я в бочке с медом и ем его прямо так, ладошками. И до такого он лакомый, что сил нет оторваться, — дочка вздохнула, — я потом неделю по магазинам такой искала, а все — дрянь.

— Нашла где искать, — хмыкнул отец, — свой-то медок с родной пасеки завсегда самый-самый будет.

— Это факт, — Ленка потянулась к банке, — дай еще?

— Хватит, опробовала. Не для себя принесли, а для тех, кто нас оберегает, — строго сказал отец.

— Пап, — скривилась Ленка, — ты серьезно веришь в эти сказки? Что вот когда-то пришли сюда наши предки и умерли, если б не вышел к ним медведь. не обернулся добрым молодцем и не посватался? Серьезно, пап?

— Не сказки это, а быль, — насупился Михаил, — и все мы от того лесного хозяина свой род ведем.

— Пап, если ты живешь у леса, разводишь пчел и работаешь лесничим, это еще не говорит о том, что ты медвежий сын. Хотя похож, — Ленка хихикнула.

Михаил задумчиво обтер руки о заготовленную тряпицу. Сложил все обратно в рюкзак. Поклонился еще раз предкам и, тяжело ступая, подошел к краю обрыва, дчь встала рядом.

— Я вот чего тебе, Ленка, сказать хотел, — голос предательски осип, — меня, может, не станет скоро, а матери подмога нужна. Воротилась бы ты.

— Что значит «не станет»? — опешила дочка, — пап, ты болен? Ты к врачу ходил? Может, в город?

Михаил отмахнулся:

— Я нутром чую, и более как тебе, мне наши владения передать некому. В тебе кровь медвежья течет.

— Пап, какая кровь какие владения? — воскликнула Ленка, — изба дедова и ульи самодельные? Пап, ты сейчас о здоровье думать должен, о матери, а ты…

— А я о будущем думаю, — отрезал отец, — о тебе, глупой. Что, сбежала из дому, так мыслишь и от своей доли ушла? Нетути, доченька. Быть тебе такой же как я, присматривать за лесом, служить ему, оберегать. Да каждый год первые блины комам подносить.

— Хватит, — Ленка прикрыла лицо руками, — я эту ересь про служение деревьям слушать не хочу. Тебе нравится, пожалуйста, у меня своя жизнь. — она отвернулась, демонстративно показывая, что разговор отца ей наскучил.

Михаил с обидной взглянул на дочку и пошел к лыжам, воткнутым в снег.

Да дому добрались уже затемно. Лес точно поглощал солнечные лучи, впитывая их в свои древесные тела, пробуждая внутренние соки, что скоро помогут зазеленеть листве.

Настасья ждала их на крыльце и, едва увидев, ухватила дочку и потянула за собой. Соскучилась.

Михаил же наоборот еще повозился во дворе, очистил лыжи, убрал все в сарайку. Завернул глянуть, как куры и хавронья, и только потом зашел в избу.

Настасья и Ленка сидели на стареньком диване, плотнёхонько прижавшись друг к другу. Их склоненные головы, одна светло-крашенная, другая темная с проседью, касались, и витал в доме особый уют.

— Вот, мам, мы в Таиланде среди рыбачьих лодок. Вот в Турции, там гранаты прям на кустах и лимоны тоже. Видишь? — спрашивал Ленка, листая фото в телефоне.

— Надо ж настоящие, — удивлялась мать. тыкала в экран, каждый раз вздрагивая, когда изображение увеличивалось или менялось. — Сломала, — огорчалась Настасья.

— Просто перелистнула, — учила ее дочка и, открывая другой снимок, начинала заново, — а тут мы в Питере у них ночи белые. Хорошо там, мама, только сыро. Зато мосты разводные.

— Экая красота, — качала головой Настасья, и Михаил, стоя в дверях понимал, что смотрит жена не на питерские дворцы и каменных львов, не на турецкое море и древние руины, а на дочку. Счастливую загорелую, смотрит и пытается запомнить ее такой.

Чуть погодя достали старые альбомы, и тут уже Настасья рассказывала, а Ленка кивала. Михаил им не мешал, пошел затопил баню, да спать пораньше лег, прошлая ночь маетной выдалась.

Разбудил его крик жены. Соскочив с постели, лесник влетел в соседнюю комнату и увидел перепуганную Настасью.

— Миш, Миша, где она? — причитала супруга, обхватив себя руками.

Михаил перевёл взгляд на диван — пусто.

— Может, в туалет пошла, — предположил он, но Настя покачала головой, готовясь зареветь. — Не реви, — потребовал муж и сунув ноги в валенки, накинув поверх майки тулуп, выбежал на улицу. Ночь выдалась темной. Луна пряталась за тучами, играя в кошки мышки со звездами. Лесник принюхался и почти сразу уловил запах дочкиных духов. Не раздумывая, он бросился по едва заметному следу.

Пересек задворки, выбежал через калитку в лес. Тут запах стал сильнее, и Михаил завертел головой, пытаясь отыскать Ленку. Пройдя еще с полсотни шагов, он наконец нашел дочь. Та в одной рубашонке, босая стояла у заснеженного камня.

— Ленусь, — отец осторожно подошел к ней, — Ленусь это я — папка твой.

Ленка повела шальным, безумным взглядом и вдруг заплакала:

— Папочка, я так замерла, папочка, помоги.

Михаил стащил с себя тулуп, укутал им дочь, а после, подхватив ее на руки как в детстве, побежал к дому. Ему лесная темень была ни почем, он знал каждый бугорок, каждую яминку. Вот уже и дом показался, и Настасья бледная у калитки замерла, в лес пырится.

— В баню ее, — буркнул муж, и жена, вздрогнув, поспешила за ним.

Тут продрогшую Ленку уложили на полки, отец велел снять сорочку и начал охаживать дитятко веником разгоняя кровь, поливать поначалу прохладной водой, а затем теплой.

— Ноги мни, — велел он Настасье и та принялась за дело.

Через пару часов, уставшую, разморённую Ленку отец вернул на диван. Настасья осталась подле дочери, а Михаил, проверив дверной засов, закипятил чайник, налил ароматного питья в кружку да так и просидел над ней, не тронув, до первых петухов.

— Это наверняка опухоль, — твердила поутру Ленка, — мама, все сходится, сначала вялость, потом вкус и запах, теперь сомнамбулизм.

— Кто? — переспросил зашедший в комнату отец.

— Лунатизм, — объяснила Ленка, потирая виски наманикюренными пальчиками. — А дальше что? — прошептала она и потухла взглядом.

— Леночка, доченька, просто переволновалась, или может еще что, — Настасья обнимала, обхаживала дочь, как клуша над куренком.

— Выйди-ка, мать, разговор есть, — потребовал Михаил.

— Миш, может не надо? — взмолилась жена, но послушалась, выскользнула из комнаты.

— Вот что, дочка, — Михаил со стуком поставил перед Ленкой табурет и, кряхтя, сел на него, — устал я вокруг да около ходить, так что слушай меня внимательно. Род наш не простой, нам особые способности дарованы.

— Я уже слышала и про лесных хозяев, и про медведя прадеда, — вскинулась Ленка, — может хватит, папа?

— Нет, не хватит, — насупился тот, — ты можешь сколь угодно мне не верить, а кровь свое возьмет. Место твое тут, у леса. Не зря приехала, а чтоб пробудить себя другую. Я уйду ты место мое займешь.

— Мне не нужно твое место, — огрызнулась Ленка, — у меня свое есть, и дом, и работа, и друзья. Ты серьезно думаешь, что я из-за сказки о медведях брошу город, кафе, фитнес, поездки и стану прозябать тут, как вы с мамой? Нет уж не дождешься! — она с вызовом глянула на отца.

— Нет у тебя другого выхода, — насупился Михаил, — сама видишь, вот ночью из дому шла.

— Это болезнь, — отрезала Ленка.

— А то, что кроме медвежьих следов, другие до того места, где я тебя нашел, не ведут, тоже болезнь?

— Пап, ты нормальный? — взвилась Ленка, — ты в лесу живёшь, тут этого зверья уйма!

— Медведи спят, — напомнил отец.

— Значит, этот шатун. Все, закрыли тему, больше слышать об этом не могу, — Отец открыл рот, чтоб возразить, но дочка его опередила, — И еще одно слово о медведях, пап, и я уеду. Сегодня же.

Михаил еще раз хмуро поглядел на дочь, покачал головой и ушел. Владения требовали присмотра, а то браконьеры не дремлют.

День прошел спокойно, а ночью опять случился переполох. Хоть и легла Настасья спать вместе с дочкой, а все ж проснулась среди ночи, а той нет.

Михаил бежал по ночному лесу прислушиваясь к запахам. Чуял, где белка ягоды припрятала с лета, где еж под землей спит, где птицы ночуют.

На этот раз Ленка ушла дальше, почти до самого тотема добралась. Ступала она медленно-важно, чувствуя, как лесные токи стучат в ритм с ее сердцем.

Михаил издали заметил дочку. Осторожно подошел к ней, заглянул в глаза и увидел в них отражение луны.

— Ну, доченька, нагулялась и хватит, — заворковал он, поглаживая Ленку по лобастой голове, — идем к дому, идем, милая. Мамка ждет, места не находит.

Однако ж дочь огрызнулась, показав зубы, и, шумно сопя, потопала вперед. Так они с отцом и добрались до старого столба. Здесь Ленка походила кругами, притоптала снег, а после подошла к тотему и потерлась об него. Древний идол едва заметно засветился, налился медовым, а затем точно коконом окутал Ленку сиянием.

Тут то она и проснулась. Очумело завращала башкой, заревела. Дернулась назад и едва не сорвалась с кручи, но все же удержалась и, ошалело глянув на отца, рванула вперед.

Михаил тихонько ругаясь гнался за дочерью, а та металась среди деревьев, кричала как раненная. Тряслась будто в лихорадке. Наконец, измотанная она рухнула подле пня и затихла. Михаил как и прошлой ночью, подхватил дочь и поспешил домой.

— Пап, это был кошмар, самый ужасный из кошмаров, — шептала Ленка, стуча зубами, пока мать парила ей ноги в тазу и растирала спину вонючей настойкой. — Я будто и не я была, а, — она запнулась, — зверь дикий, ужасный, монстр. Я глядела на свои руки и видела лапы, и вместо голоса… — она захлебнулась словами и испуганно взглянула на отца, — пап, ты мне тоже снился.

— Я там был, — качнул головой отец, — и все видел, видел, Ленка, какой ты стала, видел, что предки тебя благословили, все видел.

— Пап, это неправда, — Ленка нервно хихикнула, — это бред, такого не бывает!

— Я ж тебе говорил, — устало начал отец, но дочь его перебила:

— Я знаю, что делать, — фыркнула она, — уехать и сейчас же, пусть меня обследуют, пусть витамины дают. Все, еще галлюцинаций не хватало.

— Леночка, а что, если тебе не привиделось, — попыталась уговорить ее мать, — давай поговорим? — но Ленка закусила удила.

— Уеду, сейчас же соберусь и уеду. Ноги моей больше не будет в этой глуши!

— Машина только поутру придет, — заламывала руки Настасья, пытаясь уговорить дочь.

— На почте подожду, — решила Ленка.

Настасья тихонько заплакала, а Михаил смотрел, как дочь скидывает вещички в сумку, и впервые не знал, как быть.

Настасья не разговаривала с ним месяц. После отъезда дочери меж супругами словно пролегла пропасть. И хотя Настасья все так же суетилась по хозяйству, Михаил чуял, ненавидит она его. И за то, что дочку спугнул, и за жизнь свою в этом медвежьем углу, и за кровь их дурную.

Поэтому все больше времени лесничий проводил там, где ему и положено быть — в лесу.

Бродил среди деревьев, вынюхивал следы волков да лис, перегонял лосей с дороги охотников. Раздавал оплеухи глухарям. А весна все сильнее вступала в свои права. Вот уже появились проталины, и зазеленела первая трава. Сладкая на зуб, сочная. Река, скинув оковы, понесла свои воды к далекому морю, а пчелы начали облет. И хотя тревога никуда не ушла, Михаил старался не думать о судьбе. Подправлял забор, красил улья, замыслил перестелить крыльцо. Одно только омрачало его жизнь — размолвка с Настей, но он надеялся, что бабье сердце отходчиво, оттает.

В погожий день Настасья надумала стирку, и теперь, установив на колоду бадью со скрученными в жгут простынями, вешала их для просушки. Солнце ласково светило в лицо, чирикала птичья мелочь на коньке крыши, кудахтали куры.

«Опять веснушки полезут, — думала Настасья, щурясь от яркого света, — уже сто лет в обед, а как весна, конопатая точно в детстве. — она усмехнулась на миг окунувшись в далекие времена, когда девчонкой ревела из-за рыжих точек — поцелуев солнца. — А и ладно, — решила Настасья, — Мишка меня и такой любит, — она нахмурилась, а после вздохнув решила, что пора кончать этот цирк. Всю жизнь вместе, и сколько еще той жизни осталось-то? Как знать. Так чего дуться? — Придет, обниму покрепче, он и поймет, — заключила она».

Звонкий мальчишечий голос выдернул ее из сладких дум.

— Теть Насть! — орал соседский Данька, — дядь Мишу убили!

Улыбка, еще не успевшая сойти с Настасьиного лица, повела губы в бок. Настя покачнулась, задела бадью, и чистые простыни полетели в грязь, но она этого не заметила. Ухватив узел на платке, точно не хватало воздуха, она метнулась вперед, к воротам. Оттуда на дорогу.

— Где он, где? — приговаривала Настасья, не чуя под собой ног.

— В ФАП понесли, к доктору, — Данька ткнул пальцем, но Настя уже бежала туда. Она то и дело оскальзывалась на весенней слякоти, один раз она таки упала, измазавшись. Но все же заставила себя не реветь и встать.

Влетев в ФАП она точна пьяная, покачнулась и прошептала:

— Где он?

Сестричка, закусив губу, потянула ее за собой. Михаил лежал на столе, прикрытой простыней. Рубаха, которую Настя сама пошила ему для леса, окрасилась бурым. В лице же не было ни кровинки, только в глазах блестела жизнь.

— Мишенька, — захлебнулась в крике Настасья, кидаясь к мужу, — родненький, да что ж это. Как же так, Миша?!

— Браконьеры. Пулевое в сердце, — монотонно произнес фельдшер, — я не знаю, как он еще жив, но…

Настя отмахнулась от эскулапа и, обняв мужа горько разревелась.

— Не реви, — потребовал Михаил, — живите с Ленкой дружно, хочешь, в город езжай, теперь тут тебя ничто не держит. А меня лес зовет. — он зашелся кашлем и кровь запузырила на его губах

— К чертям твой лес, — с надрывом всхлипнула Настя, — не отдам тебя ему.

— Время пришло, — Михаил с трудом обнял жену и шепнул: — прости меня толстолобого.

— Ты прости, — всхлипнула Настя. Михаил улыбнулся ей, тепло и ясно, как он один умел, а после глаза его затуманились, и тело вмиг стало чужим и пустым.

У Настасьи горло сперло от нарастающего кома, в голове зашумело, и последнее, что она услышала, перед тем как забыться, был голос врача:

— Время смерти: четырнадцать двадцать две.

Михаила схоронили у кромки леса. Тут же лежал его отец, и дед, и прадед, и другие предки, невесть когда пришедшие сюда в поисках богатых зверем лесов.

Настасья плакала, не переставая. Она словно состарилась на десяток лет и ходила теперь, шаркая ногами, сгорбленная от навалившейся беды. Ленка поддерживала мать и украдкой выла в подушку. Она приехала, как только узнала, но все, что ей осталось, только бросить горсть земли в разрытую ямину.

— Хватит, мам, — попросила она, глядя, как та рыдает над альбомом со старыми фото, — жизнь продолжается, так что давай-ка, собирайся. Поедешь со мной в город. От Стасика, козла этого, я ушла, так что снимем квартиру и заживем вдвоем, — Ленка вздохнула и с хрустом вгрызалась в измазанный медом соленый огурец.

— Тут, в доме, каждая досочка Мишиными руками обласкана, — тихо молвила мать, — не могу я уехать и его бросить.

— Мам, папа бы хотел, что ты так сделала, — дочка подсела рядом и, приобняв мать, поморщилась, — ты чуешь тошнотворный запах, от тебя лекарствами разит что ли?

Настасья удивленно глянула на нее:

— Да это духами твоими, с цитрусом.

— Фу, — Ленка враз позеленела и выскочила из дома.

Настасья утерла слезы, вышла вслед за дочерью и, подав ей полотенце, чтоб та утерла рот, спросила:

— И давно тебя на огурцы-то с медом тянет?

Ленка хотела огрызнуться, но только испугано прикрыла ладошкой рот.

По летнему лесу, пропитанному солнечным теплом, наполненному ароматами трав и цветов, шла медведица. Шла медленно-важно, чувствуя себя здесь на своем месте. Ей не сразу далась эта наука, но кровь не водица — свое возьмет.

Медведица принюхалась, чуя близость малинника и, довольно урча, полезла в самую кущу:

— Родится сын, Мишкой назову, — думала Ленка, обрывая с колючих кустов сладкую ягоду.

А лес вокруг нее шептал свои тайны да кланялся, приветствуя новую хозяйку.

Примечание- комАм - медведям. Часть запевки заклятия в праздник комаедица, когда будили предка медведя первым блином.