Хранитель и Наблюдатель

ГЛАВА I. ДВОЙНИК

Вагон был набит до скрипа. Люди врастали в поручни, как деревья в бетон тротуара — кто с работы, кто на работу, кто, может, вообще в никуда. В этот час у метро не было границ. Шесть вечера. Синяя ветка. Это то время суток, когда город сливается в одно липкое месиво из усталости и спешки.

Зайдя в вагон, я встал у двери и начал играть в свою любимую игру: наблюдать. Не просто смотреть — вглядываться. В лица, в одежду, в позы и тени. В то, что люди не знают, что они на самом деле выдают. В трещины, через которые видно то, что внутри.

Это выглядело, наверное, нелепо и даже жалко: молодой человек лет тридцати, без телефона, без наушников, просто стоит и разглядывает незнакомцев. Но я уже привык к этим косым взглядам и тому характерному подёргиванию век, когда люди ловили меня за этим. Будто я пытался что-то украсть у них. Возможно, так оно и было — только я крал не вещи, а их истории.

Я работал копирайтером в небольшой типографской конторе на Петровке — рукой подать до «Театральной» и «Площади Революции». Скучная работа: бесконечные объявления, заурядные брошюры, иногда рекламные тексты для фитнес-клубов и строительных компаний. Деньги текли тонким ручейком, едва хватало лишь на съёмную квартиру на Первомайской да на чашку кофе в столовке. Но я не жаловался. Ведь вечера и ночи принадлежали только мне.

Вечера я отдавал настоящей работе: собирал людей. Как лепидоптеролог собирает бабочек. Я впитывал каждую деталь: лица, позы, ловил непроизвольные жесты. Каждому попавшемуся я придумывал целую судьбу, выдумывал историю жизни. Всё это я писал в толстой тетради, которую никому не показывал — ведь в моих записях не было места глянцевой красоте — только голая правда и боль. Я фиксировал те крошечные, почти невидимые на первый взгляд отломленные части, из которых состояла жизнь каждого проходимца в метро.

И вот он.

Центр кадра. Статую можно не лепить — уже стоит. Примерно метр девяносто, живот, как планета, что вращается отдельно от остального тела. Лицо овальное, подбородков столько, что можно с них составить лестницу в какое-то параллельное измерение. Летние брюки цвета увядшего болота, бежевый ворот рубахи расстёгнут — как раскрытая книга, в которой не нашлось места ни единой истории, ни единого слова.

Но главное — лицо. Доброе. Почти тёплое. Мягкое, как лицо того человека, который никогда не поднял руку на кошку, не обидел ребёнка, никогда не говорил гадостей в спину. Доброе лицо человека, который верит в хорошее. Который верит, что люди в душе добрые.

Только в его глазах было что-то другое.

Если глаза — это окно в душу, то в его окне поселилась вечная тень. Не драма, не отпечаток порока, не никотин и не водка. Тень чего-то потаённого, скрытого глубоко внутри, того, что не выразить словами. Она так давно вытеснила свет из его души, что он уже и не помнил, каково это — быть наполненным светом. Словно старая фотография, где негатив навсегда затмил изображение, его взгляд хранил печать неизгладимой печали.

Взгляд злодея. Абсолютный, чистый, без примесей.

Он стоял в центре вагона, наклонив голову, и казалось — считывал нас. Всех. Как текст. Как охранник памяти. Как библиотекарь. Как человек, который пришёл сюда не просто так, а с целью. И цель эта была — собрать. Вобрать в себя.

Я почувствовал это телом — холодок, который поднялся от копчика. Это случалось редко. Я встречал психопатов в метро, карманников, люмпенов, девушек, которые торговали собой за "двадцать" рублей и таблетку экстази. Но это было впервой.

Это был либо ангел, который ошибся адресом.

Либо демон, который нашёл, где его ждут.

Либо я сходил с ума.

На следующей станции я выскочил из вагона. Не потому, что это была моя остановка. Потому, что я почувствовал, что если останусь в одном вагоне с этим человеком ещё на пять минут, то потеряю нечто важное. Может быть, рассудок. А может быть, что-то куда более драгоценное — ту тонкую грань между реальностью и бездной чужого отчаяния, которую нельзя переступать. Его тень была настолько густой, что могла поглотить не только его самого, но и любого, кто осмелился бы заглянуть в эту бездонную пропасть.

На эскалаторе я обернулся. Двери вагона с тихим шипением закрылись, отрезая нас друг от друга. В последний раз я увидел его — одинокую фигуру среди людского моря, словно король в окружении нищих просителей. Его голова была наклонена, будто он прислушивался к неслышимым другим голосам. Рука, повиснувшая у боку казалась символом его отрешённости от мира. А лицо… Это удивительное лицо, в котором добро и зло переплетались в причудливый узор, создавая неповторимую маску страдания и мудрости.

«Вот он — мой антагонист», — промелькнуло в сознании. Или, быть может, протагонист чьей-то невидимой драмы? Не разрушитель мира, не злодей и не герой. Просто человек, случайно застрявший в этом мире, как муха в янтаре, застывший во времени и собственных демонах.

***

Три дня я вспоминал его лицо. Не всё лицо. Только фрагменты. Левый угол губ, который был чуть приподнят. Лоб, на котором залегли глубокие морщины, как на карте нарисованы реки. Руку — большую, неловкую, как у человека, который никогда не научился ею владеть.

Три дня я сидел в работе и писал объявления про новые краски и мебель, а сам придумывал ему жизнь.

Может быть, он слесарь? Работает ночью, чинит трубы в старых домах, живёт один, потому что никто не может вынести его молчание. Молчание, в котором слышна боль.

Может быть, он музыкант? Скрипач, который потерял возможность играть после несчастного случая. Теперь он просто ездит в метро и слушает. Слушает, как люди живут. Как они дышат. Как они умирают.

Может быть, он врач? Хирург. Он видел столько крови, столько боли, что его добрый взгляд — это маска. Привычка. Мышечная память лица, которое когда-то было молодым.

Вечером третьего дня я вошёл в метро с одной целью: найти его.

На Площади Революции я его увидел. Он стоял на платформе, спиной к толпе. Опять в том же костюме — летние брюки, расстёгнутый ворот. Опять наклонённая голова. Опять это ощущение, что он считывает.

Он держал в руках блокнот.

Потёртый, серый, как его брюки. На обложке не было ничего. Ни имени, ни букв, ни каких-то опознавательных знаков. Просто серый картон, поцарапанный временем.

Он медленно переворачивал страницы. Не читал — переворачивал. Как человек, который уже знает текст наизусть, но хочет проверить, остался ли он там.

Я двигался к нему сквозь толпу. Люди расступались без видимой причины. Позже я понял, что это было не совпадение. Это была неизбежность. Это была притягательная сила его неподвижности.

Он почувствовал меня раньше, чем я дошёл. Поднял голову. Посмотрел прямо мне в глаза.

И я в первый раз услышал его голос. Низкий, спокойный. Голос человека, который давно перестал надеяться на то, что его услышат.

«Я ждал, что ты придёшь», — сказал он.

Я не спросил, как он меня узнал. Потому что на некотором уровне я уже знал ответ. Это не было совпадением. Это не было даже встречей. Это было воспоминание. Воспоминание о чём-то, что ещё не произошло.

«Прочитаешь?» — спросил он, протягивая блокнот.

Я взял его. Блокнот был тёплым, будто живой. На первой странице — одна фраза, выведенная уверенным почерком:

Человек ждёт в метро. Он смотрит на других, потому что смотреть на себя слишком больно.

Я прочитал и поднял голову. Его уже не было. Толпа смыла его, как волна смывает рисунок на песке. Я крутился, ища его — но это был именно тот момент, когда метро переполнилось людьми. Несколько вагонов выгрузили пассажиров одновременно, и всё смешалось в один сероватый поток.

Я держал блокнот в руках. Тёплый. Живой. Мой.

Я открыл его снова. На второй странице была другая запись, другой почерк:

Спасибо, что нашёл меня. Теперь я понимаю, что я был потерян не физически. Я был потерян во времени.

Третья страница. Третий почерк:

Я читал его слова и видел, что это о нём. Обо мне. О нас. И я понял: мы едины.

Я закрыл блокнот. Мои руки дрожали. Не от холода. От чего-то более глубокого. От того чувства, когда ты смотришь на фотографию из прошлого и не узнаёшь самого себя. Но всё-таки знаешь, что это ты.

Я потом сидел в квартире и перечитывал блокнот. Каждая запись — это была история. Но не обычная история. Это были осколки жизни человека, который потерялся между тем, кем он был, и тем, кем он стал. Между той жизнью и этой.

На пятнадцатой странице я нашёл запись, датированную двадцать два года назад. Потрёпанные временем чернила едва заметно расплылись по пожелтевшей бумаге, словно слёзы прошлого. Она была как первый фрагмент головоломки, который наконец-то встал на своё место, но при этом породил ещё больше вопросов, чем ответов.

Я понимаю, что я — наблюдатель. Я смотрю на других, чтобы не смотреть на себя. Я собираю их истории, потому что у меня своей нет.

На двадцать третьей странице:

А может, это я — Хранитель? Может, я собираю истории не для того, чтобы они были сохранены. Может, я собираю их для того, чтобы понять, что я всё ещё жив?

На последней странице, которую я смог прочитать до того, как мой мозг отказал было написано:

Завтра я встречу человека в метро. Я буду стоять на платформе и ждать. И когда он придёт, я дам ему этот блокнот. И он поймёт, что это не его история. Это история о нём. История, которую я написал для себя, чтобы помнить, кем я был.

Дата под этой записью: вчера.

Я сидел с блокнотом в руках, и меня пронзила простая, страшная, необратимая мысль: это мой блокнот. Не потерянный, а ещё не написанный. Я создам его — напишу эти слова для себя, чтобы однажды встретиться с собой из прошлого.

На столе лежала моя тетрадь с историями о людях. Я открыл её на случайной странице. На ней было описание человека, которого я видел в метро две недели назад. На Театральной. Огромного, доброго, зловещего.

Я же писал о нём. Две недели назад.

Описание было точным. Слово в слово. Даже такая мелочь, как расстёгнутый ворот, была там.

Я положил обе тетради рядом. Мою — и его. И я понял, что граница между Наблюдателем и Хранителем размывается. Что может быть, Хранитель — это я из будущего. Что может быть, я встретил себя в метро. Что может быть, я собираю собственные истории, чтобы когда-нибудь, двадцать два года спустя, дать их другому себе.

И что если я отдал себе этот блокнот не для того, чтобы я вспомнил, кем я был?

Что если это было предупреждение?

Что если это было прощание?

Я сидел в этой своей подвальной квартире, слушал, как над головой ходят люди, и понимал, что реальность сломалась. Не треснула. Сломалась. И теперь я не знал, в какой части лома я нахожусь. В той, что была, или в той, что будет.

Утром я взял блокнот и пошёл в метро. Я стоял на Охотном Ряду в течение трёх часов. Люди обтекали меня, как вода — камень.

Его не было.

Но я знал, что он придёт. Потому что это неизбежно. Потому что я уже встречал его. И потому что завтра или послезавтра, или в какой-то момент, когда я перестану искать, я снова встану в метро и почувствую, как кто-то смотрит на меня.

И это буду я.

Только старше.

Только печальнее.

Только готовый дать мне блокнот, который я уже держу в руках.