Хранитель Тишины

Арвис чинил часы. Не те, что висят на башне с треснувшим циферблатом, а те, что вросли в стены Ларкспира — механизмы, отмеряющие паузы между кадрами жизни. Его мастерская помещалась в бывшем киноаппарате: шестерёнки вместо стульев, маятник из киноплёнки, вместо окон — перфорированные экраны, сквозь которые лился свет чужих воспоминаний.

Город платил ему тишиной. За каждый отремонтированный интервал — минуту без голосов из прошлого. В ящике под столом хранились его сбережения: кристаллы тишины, звонкие, как слёзы. Сегодня их оставалось три. Ровно столько, чтобы не слышать её — дочь Элизу, кричащую из телефонной трубки за секунду до того, как поезд разорвал их диалог на «Я тебя» и «—».

— Прерванный эфир, — Сириус вошёл, раздвинув шторы из магнитной ленты. Его костюм сегодня был из шума — чёрно-белые помехи, складывающиеся в пиджачные лацканы. — Ты всё ещё коллекционируешь пустоту?

Арвис не поднял глаз. Вскрывал часы, где вместо стрелок — голоса: «Прости», «Не уходи», «Я боюсь».

— Они ломаются чаще, — он вынул шепоток «Я тебя люблю», заменив его тишиной из своего запаса. — Город стал громче.

— Потому что ты крадёшь его музыку, — Сириус поставил на стол кассету с надписью «Финал Элизы. Версия 12». — Хочешь знать, что было после тире?

Кассета заскрипела сама. Голос дочери: «— жду».

Арвис вырвал ленту. Слова рассыпались жуками, сгрызающими тишину из ящика.

— Она жива там, — Сириус поймал жука, превратив его в билет. — В версиях, где поезд опоздал. Хочешь слышать её? Плати паузами.

Ночью Арвис спустился в Подлинник — подземный архив Ларкспира. Полки тянулись до неба (или до потолка, если он тут был), забитые коробками «Неснятое», «Удалённое», «Забытое». Элизу он нашёл в секции «Монологи».

Катушка №13: она, 16 лет, в платье цвета пропавшего неба. Говорит в пустоту: «Пап, если ты это слышишь...». Дальше — шум. Но Арвис знал, как вставить тишину.

— Не надо, — Элиза появилась позади, её тело — склейка из всех версий: ребёнок, подросток, женщина с билетом «Несуществующая» на шее. — Ты превратишь меня в эхо.

Он запустил проектор. На стене ожила комната: он сам, молодой, дарит ей часы-кулон. «Они будут тикать, даже если нас не станет».

— Я не могу молчать, — Арвис вставил кристалл тишины в проектор. Кадр замер. — Прости.

Ларкспир взвыл, когда хроники начали гаснуть. Улицы теряли голоса: влюблённые застывали с открытыми ртами, аукционисты на площади немо показывали лоты, дети играли в пантомиму.

— Что ты наделал? — Сириус возник из разбитого экрана, его костюм теперь был рябью от статики. — Ты украл не паузы — сами звуки!

Арвис стоял на башне, держа часы Элизы. Вместо циферблата — её лицо.

— Я нашёл «после тире», — он нажал на заводную головку. Город ахнул.

Звуки хлынули обратно, но перекореженные: смех стал стоном, поцелуи — шипением змей, а голос Элизы звенел только в его часах: «Я тебя люблю. Жду».

Сириус, обугленный, склонил голову:

— Поздравляю. Теперь ты — громкость Ларкспира.

На следующий день жители обнаружили: все часы идут в такт сердцу Арвиса. А в мастерской, заваленной разбитыми кристаллами, играет запись:

«— жду. — жду. — жду».