Хроматический сон

Я проснулся внутри радуги.
Не под ней — внутри.

Каждый цвет дышал отдельно. Красный — как удар в грудь, оранжевый — как шепот на ухо, жёлтый — как смех ребёнка, которого я никогда не имел. Зелёный пах травой, выросшей на месте заброшенного кладбища, голубой был холоден, как последнее «прости», синий — глубок, как тоннель, ведущий в память, а фиолетовый… фиолетовый молчал. Он не пел, не дышал, не пах — он просто был, как точка в конце предложения, которое никто не закончил.

Я стоял босиком на краю цвета, и подошвы моих ног переливались, как масляная плёнка на воде. Воздух был плотным, как желе, и каждый вдох требовал усилий — будто я глотал свет. Я попытался крикнуть, но голос застрял в горле, превратившись в маленькую чёрную ноту, которая повисла в воздухе и начала медленно таять.

Передо мной лежала лестница.

Она была не лестницей.
Она была мелодией.

Ступени — ноты. До, ре, ми… но не те, что я знал. Эти были живыми. Каждая вибрировала, когда я на неё ступал. Ступень «ля» пела по-французски. «Си» пахло грецкими орехами и дымом костра. «До» дрожала, как старая кинохроника, и на её поверхности мелькали кадры: я — в детстве, бегу по пляжу, песок в волосах, в руке ракушка, внутри которой — не эхо, а целый оркестр.

Я начал подниматься.

С каждой ступенью мой голос становился выше. Не буквально — он менялся. Мой старый голос, с хрипотцой, с заиканием на слове «любовь», остался внизу. Я видел его: он лежал в бутылке из-под кока-колы, наполненной дождём. Вода в бутылке была прозрачная, но приглядевшись, я различил в ней силуэты слов, которые я никогда не сказал. «Я скучаю». «Прости». «Останься». Они плавали, как рыбки, и время от времени бились о стекло.

На вершине лестницы сидела птица.

Она была соткана из тишины. Не из отсутствия звука — из самой материи тишины. Её перья не шуршали, не колыхались, они просто были, как пауза между двумя аккордами. Глаза её — чёрные, без зрачков, как дыры в реальности.

— Ты опоздал, — сказала она.

Её голос не был звуком. Это был смысл, влитый прямо в моё сознание, как чернила в бумагу.

— Реальность уже свернулась в клубок и уползла под диван.

— А что под диваном? — спросил я.

— Всё, что ты забыл, — ответила птица. — И всё, что ещё не случилось.

Я протянул руку.

И она превратилась в реку.

Вода потекла из пальцев, прозрачная, но с оттенком синего, как лёд в лунную ночь. В ней плавали мои воспоминания:

Мать, улыбающаяся в окне. Её лицо — в квадрате света, как картина. Я не помнил этого момента. Но теперь он был здесь. Она смотрела на меня, и в глазах её — не грусть, не радость, а что-то третье. Что-то, что нельзя назвать.

Поезд, уходящий без меня. Я стоял на перроне, сумка в руке, билет в кармане, но не побежал. Поезд ушёл, и в последнем вагоне кто-то махал мне рукой. Я не знал, кто это. Может, я сам.

Один-единственный поцелуй, который пах мятой и электричеством. Девушка с волосами цвета осени. Мы стояли под мостом, когда начался дождь. Она сказала: «Ты слышишь?» Я не понял. Она приложила мою ладонь к своей груди. Сердце билось в ритме дождя. Потом она исчезла. Я так и не узнал её имени.

В реке из моей руки всё это плыло, как обрывки плёнки, как сны, которые забываешь сразу после пробуждения.

И вдруг я понял:
Я не просто вижу воспоминания.
Я становлюсь ими.

Каждая капля — это кусочек меня. Каждый образ — не прошлое, а ядро, из которого я вырос.

Река разлилась.

Она омыла мои ноги, мои колени, мою грудь. Я не сопротивлялся. Я позволил себе растаять.

И тогда я растворился.

Не умер.
Не исчез.

Я стал цветом.

Но не тем, что есть в спектре.

Этот цвет не имеет названия на языках людей. Его не увидеть глазами. Его можно только пережить. Его назвали «после-всего».

Он виден только тем, кто перестал моргать.

Когда я «проснулся» вновь — если это можно назвать пробуждением — я лежал на спине. Надо мной — обычный потолок. Трещина, как молния, бежала от угла к центру.

Я сел.

В комнате пахло пылью, кофе и чем-то ещё — чем-то, что я не мог определить.

Я подошёл к зеркалу.

Мои глаза… изменились.

Не форма, не цвет. Что-то внутри. Как будто за зрачками теперь — не сетчатка, а экран, на котором бегут кадры, которых не было. Я видел мать в окне. Видел поезд. Видел девушку под мостом.

Я вышел на улицу.

Город был тем же. Люди спешили, машины гудели, дети смеялись. Но я видел больше.

Я видел цвета, которых не было.

На обочине стояла старая женщина с корзиной цветов. Я подошёл.

— Сколько стоят розы? — спросил я.

Она посмотрела на меня.

— Ты… видишь их? — спросила она.

— Конечно.

— А какой цвет у этой? — она показала на белую розу.

— Белый, — ответил я.

— А теперь закрой глаза.

Я закрыл.

— А теперь скажи.

Я открыл глаза — но не на мир, а внутрь.

— Она фиолетовая, — сказал я. — Но не та, что в радуге. Эта — та, что после.

Женщина улыбнулась.

— Ты один из нас, — сказала она. — Ты перестал моргать.

Я купил розу.

Пошёл домой.

На лестнице моего дома стоял мальчик. Лет десяти. Он рисовал мелом на ступеньках.

— Привет, — сказал я.

Он посмотрел на меня.

— Ты видишь, что я рисую? — спросил он.

— Вижу.

На ступеньках был не просто рисунок. Это была лестница. Из нот.

— Это моя мечта, — сказал мальчик. — Я хочу стать тем, кто поёт цветами.

Я присел рядом.

— А ты слышишь, как они поют?

Он кивнул.

— Красный — это громко. А фиолетовый — молчит.

Я улыбнулся.

— А есть цвет, который молчит, но при этом говорит больше всех?

Мальчик задумался.

— Есть. Он называется «после-всего».

Я вручил ему розу.

— Держи. Пусть она напоминает тебе.

Он взял цветок.

— А ты кто? — спросил он.

— Тот, кто вернулся, — сказал я. — Потому что забыл, как моргать.

С тех пор я стал замечать других.

Тех, кто не моргает.

Бездомный музыкант на станции метро — его скрипка издавала звуки, которые превращались в капли дождя, падающие в воздухе. Я видел, как одна из капель упала на рельс и превратилась в птицу из тишины.

Старик в парке — он кормил голубей, но птицы не клевали хлеб. Они брали крошки и улетали, оставляя за собой следы цвета.

Девушка в библиотеке — она читала книгу без слов. Страницы были пусты, но когда она проводила по ним пальцем, в воздухе вспыхивали буквы, которые тут же исчезали, как сны.

Они все были «после-всего».

Они не знали, что их видят.

Но я видел.

Потому что я стал одним из них.

Однажды ночью я снова поднялся по лестнице из нот.

Она появилась в моей комнате, как будто всегда была там, просто ждала, пока я перестану бояться.

Я поднимался.

На вершине сидела птица.

— Ты вернулся, — сказала она.

— Я не уходил, — ответил я. — Я просто забыл, где я.

— А теперь помнишь?

— Да. Я — цвет, которого нет.

— Тогда скажи: что такое реальность?

Я задумался.

— Это то, что остаётся, когда перестаёшь верить в неё, — сказал я.

Птица кивнула.

— А сон?

— Сон — это когда ты наконец просыпаешься.

Она расправила крылья.

— Хочешь увидеть, что под диваном?

Я кивнул.

Она взмахнула крыльями — и диван в центре пространства (которого раньше не было) приподнялся.

Под ним не было пыли.

Не было пауков.

Там был… свет.

Не яркий. Не тёплый.

Свет, который знал.

Он пульсировал, как сердце.

И в нём — всё.

Все мои забытые слова.
Все мои нежившие жизни.
Все поцелуи, которых не было.
Все «прости», сказанные в пустоту.
Все «я люблю», оставшиеся в горле.

И ещё кое-что.

Будущее.

Не как линия.
Не как судьба.

А как возможность.

Я увидел себя — старым, седым, сидящим на скамейке.
Рядом — ребёнок.
Мой голос — в его ушах.
Я учу его слышать цвета.

Я увидел себя — стоящим на сцене.
Зал молчит.
Я пою — и из моего рта вылетают капли, которые падают на пол и превращаются в цветы.

Я увидел себя — исчезающим.
Не умирающим.
Просто растворяющимся в воздухе, как дым.
И люди, проходя мимо, говорят:
«Что-то пахнет мятой и электричеством».

Птица закрыла диван.

— Теперь ты знаешь, — сказала она.

— Знаю, — ответил я.

— Хочешь остаться?

— Нет.

— Почему?

— Потому что там, наверху, — я показал вниз, — кто-то рисует лестницу из нот.
И ему нужно, чтобы кто-то сказал: «Я вижу».

Птица улыбнулась.
Если тишина может улыбаться — она улыбнулась.

— Тогда иди.
Но помни:
Каждый раз, когда ты моргнёшь,
ты теряешь один оттенок.

Я кивнул.

И проснулся.