Хроники Камня Скверны

Прошла неделя после инцидента с оползнем. Кай так до конца и не оправился. Его бледность и вялость были заметны всем, и в этом странном бессилии таилось некое успокоение для Просеки. Страх перед ним притих, превратившись в настороженное наблюдение.

Однажды ночью на деревню обрушилась стая Криводеров. Пронзительные визги и хруст ломаемого дерева заставили Кая выскочить на улицу. Он увидел, как твари бьются в ставни дома Леры, и сердце его упало. «Нет! Только не это!»

Он поднял руку, пытаясь вырвать из себя силу, но тело предательски дрогнуло. Лишь жалкие багровые искры, словно предсмертные вспышки светляков, сорвались с его ладони и угасли в воздухе. Отчаяние, острое и горькое, подступило к горлу. Он был пуст.

И тогда на него пикировал самый крупный Криводер. Кай попытался уклониться, но ноги подвели. Острый коготь впился в плечо, и белая, обжигающая боль пронзила все его существо. Он с криком рухнул на колено, хватаяясь за рану. Сквозь туман в глазах он видел, как алая кровь растекается по ткани. Беспомощность. Вот что он чувствовал. Полную, унизительную беспомощность.

— Кай! — крик Леры был полон не просто испуга, а настоящего ужаса. Не за себя — за него. Увидев его, окровавленного и беспомощного, в ее сердце вонзилась ледяная игла. И тут же ужас сменился яростью. Чистой, праведной яростью за него.

Она повернулась к спящей, перепуганной деревне, и ее голос, сорвавшийся от нахлынувших чувств, прозвучал с невероятной силой:

— Люди Просеки! Вы видели, как он стоял в огне ради нас! Вы видели, как двигал камни, чтобы у нас была вода! А теперь смотрите! Он истекает кровью на ваших глазах, пытаясь нас защитить! Неужели в нас не осталось ничего, кроме страха? Неужели мы позволим ему умереть здесь один?!

В ее словах не было призыва к разуму. Это был криок сердца, удар в самую душу. И он нашел отклик.

Сначала была тишина, тягучая и стыдливая. Потом скрипнула дверь дома Гордана. Кузнец вышел, сжимая свою кувалду. Его обычная угрюмость сменилась мрачной, непоколебимой решимостью. Стыд — вот что горело в его глазах. Стыд за свою прошлую трусость.

— Хватит прятаться! — его рык был полон того же стыда и гнева. — Выходить! Все, кто может держать в руках палку!

И деревня ожила. Не из чувства долга, а из прорвавшейся плотины стыда и внезапно вспыхнувшей солидарности. Двери распахивались, и люди выбегали наружу, еще испуганные, но уже не парализованные страхом. На их лицах читалась ярость — на тварей, на собственную слабость, на несправедливость происходящего.

Первыми к Каю бросились Арни-лесорук и молодой пастух Элиан. Увидев бледное, залитое кровью лицо Кая, Арни почувствовал ком в горле. Этот могущественный колдун, перед которым они все трепетали, сейчас выглядел просто раненым юнцом.

— Держись, парень, — прохрипел Арни, его голос дрогнул от нахлынувших чувств. Он и Элиан осторожно, с неожиданной нежностью, подхватили Кая. Элиан, юный и впечатлительный, смотрел на Осколок не со страхом, а с горьким пониманием: эта штука не сделала его неуязвимым.

Их прикосновения были не просто физической помощью. Это было прощение. Признание его человечности.

— Тащите его к Лере! Быстрее! — крикнул Гордан, и в его команде слышалась не только приказ но и забота.

Они почти пронесли Кая через деревню, и другие жители, отбивающиеся от тварей, бросали на него взгляды, полные сложной, новой жалости. Это не была жалость к чудовищу. Это была жалость к своему, к тому, кто пострадал за общее дело.

Когда его уложили на стол в доме Леры, Арни, грубый и неуклюжий, неловко потрепал Кая по здоровому плечу. — Ничего, выкарабкаешься, — пробормотал он, и в его глазах стояло неподдельное участие.

Элиан, перед тем как выйти, задержался на мгновение. — Спасибо, — тихо сказал он Каю. — Что попытался.

Когда битва стихла, и Гордан, тяжело дыша, заглянул в дом, его взгляд упал на Кая. Суровое лицо кузнеца смягчилось. — Жив, — констатировал он, и это короткое слово звучало как высшая оценка. — И ладно.

В ту ночь страх в Просеке не исчез. Но он перемешался с чем-то новым — с чувством вины, с уважением к его уязвимости, с горьким осознанием, что они все, в каком-то смысле, в одной лодке. Они видели его боль, его человеческую слабость, и это, наконец, позволило им увидеть в нем не символ ужаса, а живого человека, который заслуживал их помощи. И эта простая, человеческая солидарность оказалась сильнее любого страха.