Хроники преображений

Метель стиснула дом, будто пытаясь раздавить его в своей белой пустоте. Локи чувствовал это каждой клеткой своего притворного тела — будто мир за стенами перестал существовать, оставив лишь слепящую, беззвучную мглу. Он сидел у камина, но тепло не достигало его по настоящему. Оно оставалось на поверхности, как всё в этой человеческой жизни, которую он примерял на себя уже третье столетие.

На стенах висели чужие истории — резные фигуры, незаконченный лось с одним глазом, инструменты, отполированные человеческими ладонями. Локи смотрел на них и думал: всё это — временно. Как и он сам. Бог, решивший стать призраком в чужом жилье.

Он поднёс к губам кружку. Глёг — напиток, который люди придумали, чтобы обмануть зиму. Сладкий, пряный, с цитрусовой лживостью. Локи вспомнил времена, когда его имя произносили шёпотом у жертвенных костров — иногда с мольбой, чаще с проклятием. Теперь он был просто высоким рыжим мужчиной с глазами цвета северного сияния, присматривающим за чужой хижиной. Какая ирония, — думал он, — трикстер, ставший смотрителем чужого порядка. Почти как лис, сторожащий курятник.

Стук раздался там, где его не ждали. Не в дверь — в окно. Локи медленно повернул голову. На заиндевевшем стекле расплывалось пятно тепла — отпечаток маленькой ладони с тонкими пальцами, уже терявшими силу. Он встал. Подошёл. Увидел за стеклом два широко распахнутых глаза — не человеческих, нет. Янтарь, застывший в живом взгляде. И за ними — метель и безумие. Он распахнул окно, и зима ворвалась в дом вместе с этим существом. Она упала на пол беззвучно, как падает снег на снег. Девушка? Нет. Нечто иное. Её длинные волосы были слипшиеся от снега , а красивое платье грязное и промокшее на сквозь .

Локи знал, что это такое — дух леса. Та, что в старых историях заманивала мужчин в чащу, чтобы они терялись навсегда. Но эта…

— Хульдра, — произнёс он, называя её имя, как называют диагноз. — Прелестно. Лесная соблазнительница в роли, замерзающей сиротки. Это новая тактика или просто неудачный сезон?

Он поднял её — она оказалась удивительно лёгкой, будто состояла из пустоты и страха, — и уложил у камина. Накрыл овчиной, сверху — своим плащом. Её тело била дрожь — не просто от холода, а та мелкая дрожь шока, когда организм уже перестал бороться и просто дёргался в последних судорогах. Даже когда тёплая шерсть укутала её, дрожь не прекратилась — она шла изнутри, будто её кости пытались выскочить из кожи.

Локи посмотрел на свои руки, которые только что совершили этот жест заботы. «Что ты делаешь?» — спросил он себя тем внутренним голосом, что давно стал для него единственным собеседником. «Ты, который три века избегал любых привязанностей, теперь играешь в милосердие? Или это просто новый способ развлечься — спасти кого-то, чтобы потом наблюдать, как всё равно всё рушится?»

Но он уже возвращался в кресло, и слова вышли сами — привычная маска цинизма, отточенная веками:

— Если ты задумала увести меня в лес милая, то выбрала странный способ знакомства. Я триста лет как перестал ходить на свидания. Последнее закончилось тем, что мою спутницу превратили в камень, а меня — в мишень для кинжалов. Не самый романтичный вечер, должен признать.

Она вдруг закашлялась. Звук был сухим, как треск ломающейся ветки. Речь её была отрывистой:

— Люди… железо… — выдохнула она, и каждое слово давалось с усилием. — Лес… рубят. Мой дом… нет.

Локи слушал, одна бровь приподнялась в насмешливом интересе. Железные люди. Он знал их. Не этих конкретных, а сам тип — существ, которые приходят с железом и огнём, чтобы выжечь магию из мира. Когда-то он сам был подобным огнём. Теперь же наблюдал, как это делают другие.

— О, прогресс, — протянул он с фальшивой сладостью в голосе. — Прекрасная штука. Сначала они заменяют ритуальные ножи на топоры, потом богов — на налоги. А теперь и леса подчистую. Что ж, не могу осуждать — сам пару раз устраивал похожие «расчистки». Правда, обычно со стилем и намного веселее. Он замолчал, наблюдая, как её глаза впитывают его слова. В них не было осуждения — только та же усталость, что и в его голосе. И что-то ещё… признание? Она видит во мне родственную душу, — с досадой подумал он. Ещё одного изгоя, который слишком много помнит.

Фальшивая сладость исчезла с его губ, уступив место чему-то более старому, более горькому.

— Кто тебе сказал, что тебе здесь рады? — спросил он, и в его голосе впервые за вечер появилась не скука, а что-то иное. Что-то вроде старой, забытой боли, замаскированной под язвительность.

Хульдра приподнялась на локтях. Её глаза нашли его в полумраке. Теперь, когда первый шок начал отступать, речь стала чуть связнее:

— Я бежала три дня. Чуяла… место вне потока. Место, где время течёт иначе. — Она перевела дух, собираясь с силами для главного. — Ты тоже вне потока. Ты… больше, чем кажешься. Ты прячешь свое пламя под пеплом. Зачем и от кого?

Локи замер. За три века никто — ни человек, ни бог — не говорил ему такого. Все видели маску: странного отшельника, вечного арендатора, человека без истории. А эта тварь, этот лесной дух, увидела суть.

— Умна, — сказал он, и в его голосе прозвучала не то похвала, не то угроза. — И опасна. Видеть слишком много — нездоровая привычка. В моём прошлом те, кто видели меня насквозь, обычно заканчивали… ну, скажем так, творчески. Один стал паутиной, другой — родником с отравленной водой. — Он наклонился вперёд, и в его глазах вспыхнула знакомая старая искра — не злая, просто… игривая. — Так что, может, сделаем вид, что ты ничего не заметила? Для твоего же блага.

Она кивнула, уронив голову на сложенные руки. Её кончик хвоста непроизвольно дергался, такое ритмичное подрагивание, будто её тело всё ещё бежало, даже когда она уже лежала неподвижно.

Локи налил ей глёга. Поставил кружку рядом. Его руки делали это автоматически, будто какая-то древняя программа запустилась вопреки всем его решениям.

— Пей. Человеческое изобретение, но согревает. Если, конечно, тебя не смущает, что это напиток тех самых существ, что губят твой лес. По-моему, в этом есть какая-то поэтичная несправедливость.

Она медленно приподнялась, взяла кружку обеими ладонями — движения были неуверенными, словно она разучилась держать предметы. Сделала глоток. Поморщилась. Только после второго глотка дрожь начала отступать — не сразу, а отступая волнами, как прилив.

— Горько, — прошептала она.

— Добро пожаловать в мир людей, дорогая, — усмехнулся Локи. — Здесь всё либо горько, либо притворяется сладким. Советую привыкать.

Ночь тянулась, отмеряемая тиканьем часов на стене. Метель выла за окном, но теперь её вой казался Локи просто фоном — белым шумом, за которым пряталась тишина. Он не спал. Смотрел, как огонь играет в её волосах, как её грудь поднимается в неровном ритме. Она была всем, от чего он бежал. Дикостью. Связью с миром. Уязвимостью. Она верила, что деревья могут чувствовать боль, что у леса есть сердце. Он, когда-то творивший миры из пепла и шутки, теперь считал такую веру наивной. И всё же…, — думал он, — если дерево плачет, когда его рубят, это ведь должно быть забавно? Хотя бы потому, что никто, кроме таких как она, этого не слышит. И всё же в ней была чистота той боли, которую он давно забыл. Боли существа, теряющего свой дом.

Часы пробили четыре. Пять. Шесть. Метель начала стихать — сначала яростный рёв сменился усталым завыванием, потом тихим шуршанием, будто кто-то пересыпал за окном мешки с ледяным зерном. Когда в окне показался первый бледный свет, Хульдра открыла глаза и сразу посмотрела на него.

— Я уйду, — тихо сказала она. Голос её был теперь чистым, без той хрипоты отчаяния. — Ты сказал — на одну ночь.

Локи наблюдал за ней. За тем, как она пытается придать себе вид, встать, расправить платье. Как её пальцы дрожат, застёгивая пряжку. Как она пытается спрятать хвост — жест стыдливый, знакомый. Он видел себя в этом жесте. Видел тысячу лет, когда он сам прятал свою сущность, пытаясь вписаться в миры, где ему не было места.

И слово пришло само. Не из разума — из чего-то глубже, древнее. Из той части его, что когда-то создавала мосты между мирами, а потом научилась их разрушать.

— Останься.

Она замерла. Её янтарные глаза расширились.

— Почему?

— Потому что они не остановятся, — сказал Локи, и в его глазах

вспыхнуло то самое пламя, что она угадала. Холодное. Ясное. Решительное. — Железные люди рубят леса сегодня. Завтра они придут за тем, что старше лесов. А когда они постучатся в мою дверь… — он сделал паузу, и на его губах появилась та самая знакомая, кривая улыбка трикстера, — лучше встречать их не в одиночку. Союз обманщика и духа леса — звучит как начало плохой шутки, не правда ли? Но, как известно, самые плохие шутки иногда оказываются… полезными.

Она смотрела на него, не понимая. Не понимая, что стоит за этими словами. Кто он на самом деле. Какую бурю может навлечь на себя, предлагая убежище.

— Ты… не боишься? — спросила она.

Локи усмехнулся — впервые за эту ночь по-настоящему, тем смехом, который когда-то заставлял содрогаться даже трон Одина.

— Дорогая, я перестал бояться, когда понял, что страх — это просто ещё одна игра, а правила я всегда пишу сам. Одиночество — вот что по-настоящему скучно. А я, как известно, терпеть не могу скуку.

Он встал, потянулся. Кости хрустнули — по-человечески, но в этом звуке была тысячелетняя усталость.

— А теперь завтракай. И постарайся не сжевать скатерть — хозяин будет недоволен. Хотя, если честно, мысль о том, как он будет разглядывать на ней дырку в форме твоего хвоста, меня определённо забавляет.

Ночь закончилась. Утро началось — серое, тихое, полное невысказанных вопросов. И в доме, где раньше пахло только пылью и одиночеством, теперь витал новый запах — хрупкого договора. Договора между богом, забывшим на время свою силу, и духом, потерявшим свой лес. Между пламенем, спрятанным под пеплом, и корнями, вырванными из земли.

Они не знали, что ждёт их завтра. Но сегодня у них было убежище. И иногда — особенно когда за окном бушует метель, а железные люди рубят последние леса — этого вполне достаточно.