Хроноспасатели - 2.5. Ересь

Тишина в лаборатории была особого сорта — стерильная, вымороженная, как в операционной за секунду до первого разреза. Её нарушал лишь монотонный гул криогенных установок и тихое, прерывистое дыхание человека на центральном столе.

Доктор Иннокентий Григорьев не слышал ни гула, ни дыхания. Весь его мир сузился до многоцветных кривых на гигантском панельном экране. Энцефалограмма, электрокардиограмма, квантовый спектрограф с прицелом на эпифиз — десятки линий, каждая — повесть о приближающемся конце.

Конце, который он сам санкционировал.

— Показатели на границе, доктор, — тихий голос ассистентки прозвучал как выстрел. — Пациент Субъект Альфа готов.

Субъект Альфа. Иннокентий сжал челюсти.

Его имя было отец Алексей. Шестьдесят три года, неизлечимая глиобластома четвертой стадии, бывший физик-ядерщик, а ныне — монах-схимник из глухого северного скита. Человек, который согласился умереть не ради шанса на жизнь, а ради Истины. Его последние слова перед введением в терминальную кому были: «Ищите свет, доктор. Тот самый. Фаворский».

Иннокентий кивнул, не отрывая глаз от экрана.

— Инициируем финальную стадию. Отключаем респиратор. Плавно.

Воздух с шипением покинул лёгкие монаха. ЭКК начала падать. Ровная линия мозговой активности заколебалась, пошла на спад.

Клиническая смерть.

В этот момент Иннокентий забыл и о науке, и о вере. Остался чистый, леденящий ужас наблюдателя на краю бездны. Он отдал приказ убить человека. Ради данных.

— Запускаем сканеры Кессельринга на полную мощность, — его собственный голос прозвучал чужо. — Фокусировка на поле ауры… простите, на периметрическом биоплазменном излучении.

Вокруг тела отца Алексея, окутанного датчиками, замерцали бледно-голубые огоньки — визуализация того, что наука стыдливо называла «энергетическим полем организма», а мистики — душой. Свечение начало бледнеть, рассеиваться, как дым на ветру.

И тут случилось То, ради чего строили «Гелиос».

В момент, когда последняя искорка голубого света, казалось, исчезла, а энцефалограмма превратилась в ровную, мёртвую линию, квантовый спектрограф взвыл. На его отдельном мониторе, где должна была быть пустота, возникла линия. Не цветная, не мигающая. Абсолютно белая, идеально прямая, звучащая в полной тишине немыслимой частотой. Она держалась ровно пять секунд. А потом — обрыв. Совершенная пустота.

— С-14! — вскрикнул кто-то из команды, срываясь на фальцет. — Фиксация! Стабильный квантовый след!

В лаборатории воцарилась гробовая тишина, которую не мог нарушить даже гул техники. Все смотрели на эту пустоту после линии. На научное доказательство… чего? Продолжения? Существования? Ухода?

Иннокентий медленно опустился на стул. В его ушах стучало сердце. Он только что стал свидетелем величайшего в истории открытия, которое нельзя было опубликовать ни в одном журнале. Он поймал момент расставания материи с… чем-то иным.

Дверь в лабораторию отворилась, пропуская внутрь человека в простой чёрной рясе. Владыка Митрофан, куратор проекта от Патриархата. Его лицо, обычно невозмутимое, было бледно, глаза горели не научным, а религиозным восторгом.

— Доктор Григорьев? — его голос был тише шепота, но слышен каждому.

Иннокентий молча указал на экран спектрографа, где ещё светился застывший кадр: пустота, предваряемая идеальной белой линией.

Митрофан подошёл, вгляделся. Он смотрел не как учёный на график. Он смотрел как священник на явленную икону. Он перекрестился, широко, неторопливо.

— Слава Тебе, Господи, показавшему свет нетварный, — прошептал он. И затем, переведя огненный взгляд на Иннокентия: — Вы зафиксировали его. «Свет, Который не от мира сего». Фаворский свет. Вы дали ему… номер в протоколе. С-14.

В его голосе звучало не только благоговение. Звучал голос человека, который только что получил в руки ключ от самых основ мироздания. И уже представлял, какую дверь этим ключом можно открыть. Или закрыть.

Иннокентий посмотрел на неподвижное тело отца Алексея, на восторженные лица коллег, на религиозный трепет владыки. А затем — на холодные цифры времени жизни «следа»: 5.00 секунд.

Пять секунд между жизнью и вечностью. Между верой и знанием. Между чудом и технологией.

Он чувствовал не триумф.

Он чувствовал ледяную тяжесть на своих плечах. Он только что прикоснулся к самой великой тайне. И первое, что он сделал — присвоил ей каталожный номер.

«Прости, отец Алексей, — подумал он, глядя на экран. — Мы искали свет. А что будем делать с этой тьмой после него?»

И где-то в глубине, под грузом открытия, шевельнулся первый, крошечный червь сомнения.