Хрустальная память

Я очнулся клишированно — рывком, словно кто-то дернул за невидимую нить, привязанную к сердцу. Тело нестерпимо зудело, будто под кожей копошились тысячи муравьев. Подо мной кололась жесткая, выжженная солнцем трава. В горячем воздухе пахло пылью и горькой полынью.

Но не зуд и не жара были самым странным. Память была чистым листом, на котором не осталось ни единой буквы. Как я здесь очутился? Кто я вообще такой?

Стоило этой мысли оформиться, как голову прошил разряд слепящей боли, будто в череп вогнали раскаленный гвоздь. И за болью хлынул поток. Воспоминания — их острые осколки, впивающиеся в сознание.

И первым был этот: рыжая женщина, кормящая меня грудью. Тепло её кожи, молоко на языке, ощущение первобытного уюта, которое тут же сменяется вязкой младенческой дремой.

Я будто просматривал фильм первого лица о своей жизни, вот только фильм этот оказался до тошноты однообразным. Кадры сменяли друг друга, но суть оставалась прежней: кормление, сон, снова кормление. Кажется, я еще долго не смогу спокойно смотреть на женскую грудь — настолько это воспоминание, повторенное тысячи раз, въелось в подкорку.

Представьте себе: вы вдруг вспоминаете всё, буквально всё, включая младенчество. Сначала кажется, ну и что такого? Мол, прикольно. Но я чувствовал всё — ощущения были острыми, до тошноты настоящими. Поверьте, помнить, как ты ходишь под себя, как беспомощно лежишь в собственных испражнениях, ощущая липкую, неприятную влагу, — удовольствие так себе.

Хорошо, что воспоминания как будто наслаивались — одно глушило другое, делая их менее яркими, чуть дымчатыми. Но всё равно… этот ком странного, нелепого прошлого уже был внутри меня. И от этого становилось не по себе.

В какой-то момент поток замедлился, превратившись в тягучую, вязкую патоку. И из этого хаоса выкристаллизовалось первое четкое воспоминание. Мне около месяца от роду… или от начала этих воспоминаний?

К моим родителям (а кто еще мог меня кормить?) пришли гости — двое мужчин в странных, аляпистых робах.

Воспоминание о доме было лоскутным, собранным из фрагментов. Первый этаж — гостиная, кухня и какие-то еще помещения, куда меня не носили. Лишь раз, мельком, через плечо матери, пока она говорила с отцом, не прерывая кормления, я разглядел нечто вроде мастерской, заставленной склянками и инструментами. Второй этаж был проще: две спальни и ванная.

Один из гостей, черноволосый и смеющийся, наклонился ко мне.

— Гарри! Как подрос-то, малыш! Глянь, что дядя Сириус принес.

Он сделал какой-то неуловимый жест рукой, и в ней появилась… метла. Маленькая, аккуратная, игрушечная. Я тебе что, дворник, блядь? — пронеслось бы у меня в голове, будь она тогда способна на такие мысли. Но выразить свое непочтение этому индивидууму я уже не мог. Да и неуместно.

Мое скептическое удивление (или это был младенческий восторг?) сменилось шоком, когда отец, которого я до этого почти не видел вблизи, подхватил меня и усадил на черенок.

— Лети, Гарри! — подбодрил он.

И метла… она держала меня. В воспоминании это было чистое, незамутненное чудо. Ощущение полета. Я носился под потолком гостиной, и мир внизу превратился в калейдоскоп из мебели и смеющихся лиц.

Но восторг оборвался резко.

— Джеймс Флимонт Поттер, что это такое?!

В дверях стояла мама. Её рыжие волосы, казалось, потрескивали от ярости. От её крика я вздрогнул и чуть не свалился на пол.

— Ну же, Лили, это всего лишь игрушечная метла. Абсолютно безопасна для детей, — попробовал утихомирить её Сириус. Он подошел, мягко снял меня с черенка и, усадив в детское креслице, что стояло тут же, шутливо поднял руки. — Вот, забираю, только пощади, о великая гроза Мародёров!

Все, кроме мамы, рассмеялись. Она же продолжала хмуриться, и её волосы, казалось, всё ещё были наэлектризованы и мне показалось, что они слегка искрились.

Наверное, это была семья волшебников. Откуда я это понял? Да как бы… палочки, метлы, робы, искрящиеся волосы — да тут и особо догадываться не надо.

С этого момента воспоминания посыпались, как мерцающие бусины, выскользнувшие из порванной нити. Они неслись чередой — яркие, насыщенные, почти без переходов, будто кто-то прокручивал плёнку на ускоренной перемотке.

— Северус, я уже всё сказала! Я с тобой никуда не пойду! — кричала мама, крепче прижимая меня к себе. — Сколько можно приходить вот так, когда Джеймса нет дома? Я тебе не для этого…

Напротив, на диване, темным размытым пятном маячила долговязая фигура. Мое зрение не могло сфокусироваться, но всё существо этого человека источало мрак и отчаяние. Летучая мышь, не иначе.

— Но, Лили, умоляю… — не сдавался он, его голос был тихим, сдавленным шепотом. — Поверь мне. Фиделиус — не выход. У вас завелась крыса.

— Убирайся, Северус! — отрезала мама. Её голос дрогнул, но не от страха, а от гнева. — Я не желаю слушать бредни Пожирателя Смерти! Повторяю, уходи!

Следующий обрывок памяти. Голоса в гостиной, я лежу в своей колыбели.

— Сириус, ты уверен? — голос отца дрожал от нервного смеха. — Не то чтобы я не доверял Питу, но все же… Это огромная ответственность.

— Абсолютно, — перебил Сириус. — Все подумают на меня. Это будет… вообще лучшая шутка века.

Хлясь.

По щеке старшего мародёра прошёлся рыжий ураган — с кулаками, искрящимися волосами и голосом, способным обжечь лёд.

О, это моя мама.

Что ж, тогда я, возможно, действительно был у Бога за пазухой. С такой то мамой. Вот досмотрю воспоминания и пойду искать её. Обнять.

А потом был Самайн. Канун Дня всех святых.

Днем, когда никого не было дома, мама провела какой-то странный ритуал. Воспоминание об этом было блеклым, словно подернутым дымкой. Помню только запах трав, тихий напев на древнем языке и ощущение тепла на моем лбу, где она начертала какой-то символ.

— Лили, это он! Беги! Бери Гарри! — голос отца разодрал воздух в гостиной.

Мама подхватила меня и, не помня себя, бросилась вверх по лестнице.

— Портус! — закричала она, прижимая меня одной рукой, а в другой сжимая погремушку из ясеня, украшенную рунной вязью.

Но ничего не произошло. Внизу раздались звуки короткой битвы, глухой удар и все стихло.

— Черт, не работает! Барьеры! — в отчаянии воскликнула она. Бесполезно.

В этот миг дверь в детскую медленно отворилась, и на пороге появился Он.

Это было существо из чистого ужаса. Даже я, воспринимая его как размытое пятно ужаса, чувствовал исходящую от него волну леденящей жути.

— Отойди от ребёнка, глупая девчонка, и я пощажу тебя. Благодари Северуса — он просил за твою жизнь, — холодно прошипело это создание.

Однако мама сделала что-то странное. Она мягко коснулась моего лба своими пальцами, прямо того места, где утром чертила символ.

— Protego Anima, — прошептала она, и её ладонь казалось вспыхнула теплым золотым светом.

Став передо мной, она заслонила меня своим телом. Я почувствовал, как меня окутал невидимый, тёплый купол.

— Авада Кедавра!

Зеленая вспышка. Беззвучный крик, который я скорее почувствовал, чем услышал. Тело матери безвольно рухнуло на пол. Боже, нееет! Я-ребенок залился отчаянным плачем. Чудовище шагнуло через неё… Зелёный свет. Ослепляющая боль. И тьма. И даже здесь, на выжженной траве под кустом гортензии, я мог лишь беззвучно корчиться, переживая тот детский плач снова и снова.

Первым воспоминанием после стала пронзительная тишина холодного утра и женский визг. Я лежал в корзине на пороге чужого дома. Женщина с неказистым, почти лошадиным лицом, которую я вскоре научился звать тетей Петуньей, смотрела на меня с ужасом и непониманием.

После той ночи я долго и тяжело болел.

— Маги не должны болеть! Лили мне такое рассказывала! — ворчала тетка, пичкая меня микстурой.

Детство промелькнуло чередой унижений. Я часто злился, и тогда происходили странные вещи: загорались занавески, лопались стаканы, исчезали волосы у парикмахера. Каждый такой случай я неосознанно связывал с отчаянным зовом: «Мама!». В конце концов, за свою «ненормальность» я оказался в чулане под лестницей.

Так шел год за годом. Воспоминания неслись то как молния, то тянулись медленно, как черепаха. Имя «Гарри Поттер» — мое имя, как я понял, — всегда вызывало какой-то внутренний отклик, когда я слышал его в этих обрывках прошлого.

Близилась полночь. Мы сидели в заброшенной хижине на скале посреди бушующего моря. Дядя Вернон, отдав мне на ужин остатки ужина, ушел наверх, где тетя Петуния устроила импровизированную спальню. Дадли же, мой «обожаемый» кузен, расположился на старом, продранном диване, от которого несло гнилой рыбой и сыростью.

Устроившись у давно погасшего камина, на ледяном каменном полу, я укрылся тонким и дырявым пледом, который от слова «совсем» не грел. Ветер завывал в трубе, а волны с грохотом бились о скалы.

Часы Дадли показали полночь.

«Что ж, с днем рождения меня», — подумал я, выдыхая струйку пара под одеяло, чтобы стало хоть чуточку теплее. Закрыв глаза, я попытался заснуть, не надеясь уже ни на что.

БА-БАХ!

Дверь хижины содрогнулась от первого удара. Второй вынес её с петель, и она с грохотом рухнула на пол. В проёме, загораживая собой бушующую ночь, стоял гигант. Огромный, бородатый мужик в несуразном пальто.

— Ты волшебник, Гарри, — прогремел он тогда.

А я, одиннадцатилетний забитый ребенок, поверил ему и пошел. Просто ушел с незнакомым, пусть и добродушным на вид, великаном. Сейчас, лежа здесь, на траве перед домом Дурслей, и переваривая всю свою жизнь целиком, я понял, насколько это было безумно.

А дальше Дамблдор, тот «светлый человек»,

Устроил дичь на весь мой юный век.

И год за годом, Хагриду назло,

Мне с этим «светом» крупно не везло.

Мне тролль дарил «привет» своей колотушкой,

Трехглавый пес дремал над злой ловушкой.

По трубам змей скользил, как дух с ушами,

Играя в кошки-мышки втайне с нами.

Дементор душу ел на школьном, блин, дворе,

Придя ко мне в промозглом сентябре.

Хотел «куснуть» оборотень меня,

Дракон — «прожарить» посреди огня.

Сипели девки голые в воде (зеленый цвет!),

А следом ОН, источник сотен бед.

Кого нельзя, блин, называть который год подряд,

Зато пощупать его в школе каждый год я не рад.

Ах да, пауки. Канул тот страх в забвенье.

(Но множатся, похоже, от упоминанья).

Я открыл глаза. Мда, пробило на рифму. Но стишок этот, каким бы корявым он ни был, оказался пугающе точным. Взглянув на свою жизнь со стороны, я увидел холодную, ясную картину. Дамблдор не просто опекал меня. Он играл мной. Как пешкой, которую ведут к последней горизонтали, чтобы пожертвовать? Или как конем, совершающим непредсказуемые ходы, чтобы запутать противника? В любом случае, я был лишь фигурой на его доске.

Однако не время для рефлексий. Время действовать.

Весь этот калейдоскоп чужой — моей — жизни пронесся в голове за те несколько часов, что я провалялся под кустом гортензии. Я провел пальцем под носом — запекшаяся кровь. Просмотр воспоминаний не прошел без последствий. Уже стемнело. Отсыревшая земля и вечерний воздух странно холодили кожу сквозь тонкую футболку.

Тенью я проскользнул через заднюю дверь на кухню. Из гостиной доносилось бормотание телевизора — дядя Вернон и тетя Петуния смотрели очередной дурацкий сериал. На цыпочках, как делал это тысячи раз, я поднялся по лестнице, пропустив вечно скрипящую половицу. Никто даже не заметил моего отсутствия. Или им было просто плевать.

Комната встретила меня знакомой спертой атмосферой — смесью пыли, старых книг и мускусного запаха совы. На столе лежала домашняя работа по истории магии. Рядом, на жердочке, дремала Букля. Услышав меня, она тут же открыла свои огромные янтарные глаза и тихо ухнула, обеспокоено склонив голову набок.

— Букля, поработаешь? — спросил я. Мой голос прозвучал непривычно ровно и холодно.

Сова встрепенулась, почувствовав эту перемену, и издала вопросительный клекот.

Я устало сел за стол, не глядя, отодвинув в сторону бесполезный свиток про восстания гоблинов.

Не до них.

Достав чистый кусочек пергамента, я, не задумываясь, написал:

«Гермионе Джин Грейнджер»

И… тут же скомкал. Откуда эта официальность? Эта внезапная, почти непреодолимая тяга написать именно ей? Я закрыл глаза, и перед внутренним взором тут же возникло её лицо. Серьезный взгляд умных карих глаз, легкая россыпь веснушек на носу, непослушные каштановые кудри, которые вечно выбивались из прически… Куда там той же Чоу Чанг с её идеально гладкими волосами.

Я с глухим шлепком припечатал ладонь ко лбу.

На лице всё ещё остались липкие пятна запекшейся крови. Надо умыться.

Отворив дверь, я на цыпочках прокрался в ванную. Включив воду как можно тише, я плеснул в лицо ледяной водой, смывая кровь. А потом поднял глаза и наконец смог нормально себя рассмотреть в зеркале над раковиной.

Худой, взъерошенный парень с круглыми очками на носу. Видок у меня был весьма нездоровый, будто я только что из концлагеря — кожа да кости. Вечное недоедание у Дурслей давало о себе знать. Но для магов ведь это не главное? Вроде бы. Нужно будет уточнить у Гермионы. Ведь в школе то я ел? Конечно последний год не был нормален. Особенно для четверокурсника.

Вернувшись в комнату, я сел за стол и, взяв новый лист, начал писать:

«Привет, Гермиона.

Пишу тебе, так как ты самая сведущая ведьма, что я знаю. У меня тут все как обычно, если не считать диету Дурслей. Недавно я немного похудел, но чувствую себя хорошо. По крайней мере, я так себе говорю.

В связи с этим мне стало интересно, маги болеют? Не драконьей оспой, а… чем-то другим. Насморком? Ты когда то говорила что магия в маге сама поддерживает мага. Кажется, нам с тобой надо бы это обсудить. Мне нужно с кем-то поговорить, кто поймет мой научный интерес.

Может, посоветуешь литературу на тему? А то я в последнее время рано просыпаюсь — от звона будильника… и остаётся только куковать до утра. Был бы рад заполнить это время чем-то полезным.

Жду твоего письма.

P.S. Домашнее задание сделал! Серьёзно. Не вру. Даже сам удивлён.

Твой друг,

Гарри.»

Я аккуратно свернул письмо в трубочку и подозвал Буклю, которая с любопытством наблюдала за мной.

— Красавица моя, доставишь? — прошептал я, почесывая её под клювом. — Гермионе. Лично в руки. И, пожалуйста, дождись, когда она будет одна. Это важно.

Сова кивнула, издала тихий клекот, словно давая клятву, и, уронив на прощание белоснежное перышко на мой стол, бесшумно вылетела в окно.