Хрустальное сердце

Квартира —это не дом, где я счастлив и хочу жить, а могила с окном.

Иван заметил это в первый раз три года назад, когда вернулся с работы и понял, что ничего здесь не изменилось за весь день. Он сидел на подоконнике, держа письмо Елены. Бумага была дорогая, кремовая, как всё, что касалось её. «Я больше не могу жить с призраком, прощай», — прочитал он. Слово «призрак» резануло по сердцу, потому что он и был им — тридцать лет, а жизнь прошла мимо, как московские пробки за окном. На Первомайской гудели машины, люди спешили по своим делам, а он сидел здесь, будто за стеклом, наблюдая за чужой жизнью, в которой были краски и добрые эмоции.

В животе что-то оборвалось — не от гнева, а от пустоты. Гнева никогда не было, но была только ледяная тишина внутри. Он вспомнил, как когда-то смеялся, как верил, как мечтал — а теперь даже не помнил, когда это было, как ощущается радость.
Обручальное кольцо нестерпимым зудом жгло ему палец. Золотое, неброское, купленное на Цветном бульваре в свадебном салоне для счастливых молодожёнов. Он сжал кулак, ногти впились в металл, и кольцо вырвалось вместе с кожей. Капли крови упали на пол алыми пятнами. Боль была острой, настоящей — но даже она не смогла заглушить боли в его душе. Он вышвырнул кольцо в окно, и оно исчезло в сером небе, унося с собой последнюю попытку быть тем, кем он никогда не был.

Тишина после этого стала ещё глубже. Её половина кровати — идеально убрана, всё так же источает холод и немые упрёки буквально во всех бедах. Его — разбросанные вещи, старые бумаги, свалка эмоций, которые никто никогда не хотел видеть. Он сел на пол, обнял колени и просто смотрел в стену, чувствуя, как внутри разрастается пустота, которую не заполнить даже болью.

Коридор был тусклым, как склеп. Светильник не работал уже давно — счёт времени давно сбился, и он перестал замечать, сколько именно прошло месяцев. Попытка починить его давно закончились, теперь свет пробивался лишь сквозь щель входной двери, рисуя тонкую полоску на полу, покрытом пылью. На полу лежали письма, счета за электричество, коммунальные услуги — он не открывал их неделями, будто жизнь текла мимо, не требуя его участия.

На вешалке висели два чёрных пальто — оба его, старые, с потёртыми локтями. Одно осталось ещё со времён университета, когда он верил, что справедливость существует, что душа человека представляет какую-то ценность для окружающих. Подкладка выцвела, края обтрепались, как и его надежды. Пальто Елены появлялось редко — она брала его, когда выходила на встречи, на свидания (хотя упорно называла их деловыми). Эта привычка теперь казалась ему намёком на её готовность к отбытию.

Гостиная замерла в своей серости. Обои под венецианскую штукатурку, серые с перламутровым блеском, выцветшие, как старая фотография, оставленная на солнце. В углах они отслаивались, открывая грязный бетон — словно город медленно поглощал их изнутри. Натяжной потолок провис в центре, как тяжёлый вздох. Ламинат под выбеленный дуб был протёрт до серой древесины. Царапины, чёрные полосы — следы времени, а не борьбы. Мелкая паутина висела на светильниках-тарелках, будто занавеси в заброшенном храме. На стене висел плазменный телевизор — некогда единственный спаситель неловких, молчаливых вечеров, теперь уже покрытый толстым слоем пыли, с треснувшим пультом на подставке. Дешёвый коричневый диван с выцветшим узором ,казалось, поглощал свет вместо того, чтобы его отражать. На столе в углу стоял старый ЖК-монитор с жёлтыми разводами на экране. Пыль покрывала полки, мебель, воздух, который казался плотным и удушающим.

Зачем он тогда женился? Вопрос висел в голове, как приговор, и ответа не было.
Ещё семь лет назад его нутро надрывно кричало: «Нет, это ошибка, не делай этого!». Её смех казался фальшивым, глаза — пустыми, без той искры, что должна быть в глазах любимого человека. Но он шёл в загс, как на казнь, подавляя инстинкт, убеждая себя: «Это разумно, это правильно. Настоящий мужчина именно так и делает». Страх одиночества ослепил, закрыл глаза на то, что нужно было видеть — на то, что она смотрела сквозь него, а не на него.

Любовь? Нет. Только привычка, пустая ответственность, самообман. Он надеялся дарить тепло и заботу, получая взаимность. Глупец. Она никогда не любила его. Он понял это ещё с первой брачной ночи, когда сидел в соседней комнате за компьютером, а она спала одна в спальне. Между ними легла трещина — не видимая, но ощущаемая, холодная, как снег за окном, как ледяная ванна, в которой тонешь медленно, понимая, что никто не спасёт.

Семь лет они жили как соседи. Никаких точек соприкосновения, общих интересов или разговоров о будущем. Только молчание за ужином, быстрые, механические завтраки, сон в разных концах кровати, как два незнакомца в одном поезде. Иногда её рука случайно касалась его в темноте, и он ждал, что-то изменится, но она тут же отворачивалась, зарывалась в подушку, отвергая даже случайный контакт.

По ночам, пока она спала, Иван едва слышно шептал в темноту имя другой — Веры. Той, которая ушла, потому что он был трусом. Той, которая не стала ждать, пока он соберётся с мыслями, найдёт слова, решится на то, что бы открыть ей свою душу.

Голова надсадно гудела, мир кружился перед глазами. Иван пошёл к раковине в ванной, будто сквозь туман — тело повиновалось не сразу, движения были медленными, будто он боролся с невидимым грузом. Вода была ледяной, стекала сквозь пальцы, смывая кровь. Он смотрел в мутное зеркало — и там, в отражении, была вся его боль: бледное, осунувшееся лицо, пепельно-серая кожа натянута от усталости, под глазами — тени, словно от бессонницы и тревоги. Залысины наступали с каждым месяцем, захватывая всё больше головы — словно болезнь, которую он носит внутри, которую нельзя вылечить, потому что болезнь в душе, а не на коже.

«Жизнь утекает так же», — подумал он, глядя, как вода стекает в раковину. Невидимая, невостребованная, просто исчезает в канализации, в город, в Москву-реку, в вечность. Как вода — прозрачная, холодная, без смысла.

На полочке — щётка с потрёпанной щетиной, зубная паста с отпечатками его пальцев (он единственный, кто ею пользовался), пустая баночка геля для бритья. Её вещи исчезли вместе с ней. Даже запах её кремов исчез из ванной. Остался только его запах — одиночества и отчаяния, запах человека, который медленно сдаётся, уже устав бороться до изнеможения.

Зеркало покрылось конденсатом. Хорошо, что не видит себя целиком. Полное отражение было бы слишком честным, слишком жестоким для него.

Иван медленно двинулся из ванной в гостиную, сопровождаемый скрипом полов под ногами, как будто квартира стонала, как будто дом жаловался на его присутствие. Воздух был сырым, затхлым, запах несвежести давил. Он остановился у двери, и в мутном отражении зеркала увидел силуэт спальни — кровать, раздвинутые шторы, её сторону, аккуратную, как погребальный саван, и свою — смятую, как его жизнь.

В этот момент вспомнились все их отношения: как он пытался быть просто хорошим парнем, дарил ей букеты хризантем, драгоценности, устраивал сюрпризы, надеясь хоть как-то разжечь тепло. Но она, казалось, никогда не ценила его стараний, её глаза были всегда холодны, а улыбка — редка и неискренна. Он очень часто чувствовал себя ненужным, лишним, как вещь, которую держат ради приличия, но не любят.

Трещина между ними появилась очень давно, но с годами она превратилась в бездну. Каждый год она становилась шире, и они оба делали вид, что её не видят, что всё хорошо. Но теперь он видел отражение этой пустоты — в спальне, в зеркале, в себе.

Теперь всё позади, Елены тут нет. Тишина давит плитой, словно пытаясь раздавить его в пыль, вернуть в землю, откуда он вышел — слишком рано, слишком неправильно. Каждый скрип шкафа отзывается болью в груди, будто стены дома хранят все его тайны.

Его пальцы дрожат, будто подчиняются не ему, а собственной судьбе. Он раскрывает верхнюю полку, где пыль толще, где время замедляется, как в застывшем море. Там, среди забытых вещей, он сразу находит её — рамку с фотографией, словно святую икону, спрятанную от мира. Семнадцатилетняя Вера. Оливковые глаза, светлые волосы, вьющиеся на ветру, как живые. Она сидит верхом на белой лошади, улыбается в камеру, и на её лице — чистая радость, которую Иван потом никогда не смог подарить никому. На фото видны её девичья шея, её нежные и ласковые руки, её невинная юность, её светлая вера в будущее.

Он бережно поставил фото в центр стола. Свет окна коснулся её лица, оживив её, превратив в чудо — в его серой, мёртвой гостиной появляется островок света, будто солнце разломалось пополам, чтобы осветить её лицо. Каждый луч — как нож, разрезающий тьму его сознания, напоминая о том, что было и что могло быть.

Голос внутри шепчет: «Вот она. Та, которую ты потерял. Та, которая осталась там, в прошлом, в другой жизни. Та, которая могла быть твоей, если бы ты был смелым. Ты сбежал тогда, спрятался за страхом, за недоверием, за привычкой. А теперь ты живёшь в пустоте, которую ты сам создал. Каждый день — это медленное возвращение в тот момент, когда ты не решился сделать этот самый важный в твоей жизни шаг. Теперь ты носишь её образ, как крест, как напоминание о том, что ты не смог стать тем, кем мог бы быть».

Фотография будто дышит — её глаза смотрят сквозь годы, её улыбка светится, как маяк в тумане. В этом свете — вся его жизнь: прошлое, настоящее, и будущее, которое он не в силах изменить, но по которому тоскует больше всего на свете.

Тринадцать долгих лет назад. Ей тогда было семнадцать, и она казалась взрослее всех вокруг. Они встретились на улице, как и договаривались, после случайного знакомства в интернете, чтобы пойти куда-нибудь вместе. Тот вечер был невероятной, обволакивающей сказкой. Они гуляли, болтали о книгах, о жизни, о всякой ерунде, которая тогда казалась важной. В завершение вечера отправились в модный тогда суши-бар, где он просто пожирал её глазами. Её оливковые глаза сияли, когда она смеялась, а волосы развевались от лёгкого дуновения ветерка, будто сама природа играла с ней. Улыбка у неё была совершенно особенная — такая, что прохожие на секунду замирали, будто что-то в ней было по-настоящему живое.

Он был влюблён в неё с первой минуты знакомства, по-настоящему, до дрожи в руках. С ней ему было легко, будто всё вокруг становилось ярче. Она источала нежный, сладкий аромат духов, который он запомнил на всю жизнь. Её ласковый глубокий голос заставлял его млеть от удовольствия и умиротворения. С ней он чувствовал себя по-настоящему живым, как будто она была воздухом, без которого трудно дышать.

Но сказать ей об этом он не смог. Слова застревали в горле, язык будто отказывался работать. Он был таким человеком, который видит девушку своей мечты и молчит, потому что боится сказать не то, что обычно говорят любви всей жизни, боится показаться глупым, боится испортить всё. Каждый раз, когда хотел сказать что-то важное, внутри всё сжималось, и он просто молчал.

Однажды она просто уехала жить в другую страну, так и не дождавшись, пока Иван начнёт действовать.

Теперь, глядя на фото, он тихо прошептал: «Я люблю тебя больше жизни, Вера. Вот уже тринадцать долгих лет я безумно скучаю по тебе. Прости меня, моя маленькая. Слышишь? Прости меня за всё»

Но фото никогда не отвечает. Только молчание, как всегда. Молчание, которое он знает лучше, чем собственное имя.

Обессиленный, Иван упал в кресло, не смея больше поднять резко покрасневших и увлажнившихся глаз на фотографию Веры. Он стыдился своей слабости, отчаяния, своей неспособности быть человеком, который может действовать, а не только мыслить. Бесконечные вопросы рассерженным роем атаковали голову: «Ну что со мной не так в этой жизни? Почему я не такой, как все?»

Другие мужчины легко изменяли без угрызений совести, легко лгали, легко предавали. Он не мог. Его сердце было как будто из горного хрусталя — прозрачное, хрупкое, ранимое. Одна только ложь резала его, словно ножом. Одно только лишь предательство разламывало его на части, и он не знал, как собрать себя обратно.

А ведь он видел людей насквозь — их зависть, злобу, желание навредить. Видел, но молчал, прощал, оставался добрым. А они в большинстве воспринимали это как слабость, как его личный изъян, как приглашение к продолжению издевательств.

Ещё в раннем детстве Иван не мог понять, что движет другими детьми, когда его друзья предавали его — каждый по-своему, когда отворачивались от него в самый нужный момент. Он не мог ответить им тем же. Его душа была чистой, хрупкой, как фарфор. Он старался в каждом найти лучшего друга, верного товарища, который прикроет в драке, поделится тайной или просто будет рядом, не смотря ни на что. Люди чувствовали эту странность, эту «неправильность», и сторонились, как от чего-то опасного. Он учился терпеть, стойко смотреть вперёд, не показывать боль. Но внутри всё кипело: «Почему со мной так? Чем я хуже остальных?»

В университете он пытался быть «своим», быть как все, что бы сильно не выделяться. Пил с толпой — и потом рвал в туалете, потому что организм не принимал алкоголь ни в каком виде. Пытался флиртовать — и чувствовал себя предателем по отношению к себе, потому что не было среди них той самой, с оливковыми глазами. Пытался быть парнем «как все» — но получалась только жалкая пародия: фальшивые слова и шутки, вымученный смех ровно в те моменты, когда он был нужен, и самое главное – Глаза. Эти глаза никогда не горели искренним блеском, в них не было радости ни от окружения, ни от осознания себя в этом мире. Он не хотел быть с толпой, хотел быть собой, но быть собой — означало быть чистым, и это рвало его душу на части.

В итоге он всегда был один. Окружённый однокурсниками, он словно видел себя белой вороной в стае чёрных, как смоль воронов. Сломленный, неправильный. В конце первого курса внезапно встретил Елену. Очень удивился её напористости, просто был сбит с толку тем, что девушка фактически первая начала за ним ухаживать. Иван соблюдал все рамки приличия, оставаясь… Неопытным. Однажды в конце четвёртого курса он услышал от Елены: «Давай доучимся до конца пятого курса и сразу поженимся. Я тебя правда люблю. Честно-честно». Иван безропотно кивнул — воля притупилась в не зависимости от его выбора. И так он вошёл в этот рутинный повторяющийся изо дня в день поток: учёба, диплом, свадьба, работа, серость без искры, пустота без дна. Он не пытался сопротивляться. Просто шёл, как по инерции.

А потом — письмо. Развод. Пустота. Конец.

Внезапный грохот в коридоре заставил Ивана вздрогнуть. Пакет, принесённый с работы, завалился на бок, и из него вывалились термос, перчатки, документы, монеты — вся его скромная жизнь, разложенная на полу, как содержимое покойника. Он присел на корточки, медленно собирая вещи, будто разбирал останки прошлой жизни. Каждый предмет напоминал о чём-то: термос — о долгих ночах за рулём, перчатки — о холоде, который он переносил долгими зимами, документы — о бесконечной волоките с оформлением груза, монеты — о том, как он думал когда-то, что деньги могут любому принести счастье.

Кабина грузовика стала для него его лучшим убежищем и одновременно самой суровой тюрьмой. Наедине со своими мыслями, дорога превращалась в поле для раздумий, колёса пожирали километры асфальта Москвы и пригорода. Никто не видел его напряжённый, задумчивый взгляд за грязным стеклом. А он всё больше и больше умирал внутри серой ленты асфальта, в гудении мотора, в бесконечных километрах между А и Б, между вчера и завтра. В этих километрах он терял себя, но, может быть, именно здесь, в этой пустоте, находил что-то важное — себя настоящего, без масок, без лжи.

А ведь когда-то он был помощником адвоката. Это была его первая работа после университета, в 2013 году. Молодой, полный иллюзий, полный надежды. Он верил в справедливость. Верил, что в мире есть правда, и что он может помочь найти эту правду.

«Глупец, — думал он теперь, смотря на пустую, холодную квартиру. Какой идиот верит в справедливость?»

Работа в адвокатуре была кошмаром. Он видел людей в их худшем проявлении — убийцы, насильники, воры, люди, которые причиняли боль другим просто потому, что им было скучно. И что происходило? Он видел их насквозь. Это была его способность, почти проклятие. Когда человек лгал, Иван видел это. Когда человек скрывал правду, Иван чувствовал это, как если бы это были волны в воздухе. Когда человек играл роль, Иван видел актёра под маской.

Но это видение ничего не меняло.

Он защищал виновных, которые мастерски играли роль жертвы, и отказывал в защите невиновных, чья правда тонула в показаниях свидетелей. День за днём правда растворялась в словах, деньгах, эмоциях — и в конце оставалась только формальность. Вердикт. Приговор. Дело закрыто. Справедливость была пустым словом, звуком, который издавал человеческий рот, но который не имел значения.

Через три года он уволился из адвокатской палаты.

«Почему ты уходишь? — спросила тогда Елена, и в её голосе была смесь облегчения и страха. — У тебя была хорошая работа, стабильность.»

«Потому что я не могу больше видеть людей такими, какие они есть», — ответил он, хотя это не была вся правда. Вся правда была в том, что он не мог больше видеть людей, потому что эти люди внутри абсолютно пусты. В них не было души.

Иван встал с кресла, подошёл к окну и прижался лбом к холодному стеклу. За окном начинал идти снег — тяжёлый, мокрый снег, который идёт перед большой вьюгой. Метеорологи прогнозировали шторм на вечер. Ветер будет порывистым, температура уже упала ниже нуля.

«Что я жду? — думал Иван, смотря на город внизу. Что я жду? Чего я хочу?»

Ответа не было. И это было самым страшным. Не то, что ответ был отрицательным, но то, что ответа не было вообще. Его жизнь была пустой настолько, что даже вопрос о смысле жизни казался банальным.

Кашель. Глухой, как из-под толщи воды, режет горло, рвёт грудь, будто внутри него живут когти, пытающиеся вырваться наружу. Уже две недели он тяжело болеет. Лёгкие горят, температура не спадает, даже когда он глотает парацетамол горстями. Лекарства бесполезны. Он почти не ест, истощён, как привидение, как смерть в костюме живого человека. Каждый приступ кашля рвёт грудь пополам — наказание за всё сломанное, за всё неправильное в его жизни.

Врачи говорили о стрессе и каком-то очередном вирусном заболевании, что нужно просто принимать выписанные лекарства и успокоиться. Но как успокоиться, когда всё вокруг рушится? Как дышать, когда лёгкие горят, а сердце стучит неправильно, пропускает удары, словно тоже хочет сдаться, умереть вместе с ним, не оставляя его в одиночестве даже в смерти?

Вибрация телефона резко выдернула Ивана из пучины мыслей, будто кто-то хлестнул по щеке. Ему уже 3 недели никто не звонил и не писал. Он на автомате достал аппарат, сердце на мгновение замерло — на экране мелькнуло нераскрытое сообщение. Имя отправителя: Вера. Он замер, не в силах оторвать глаз, в груди вспыхнула боль, смешанная с радостью которую он уже считал потухшей. Всё внутри сжалось, будто его душа на секунду оказалась на краю — вот-вот что-то изменится, вот-вот всё начнётся заново. Но экран тут же погас, и, когда он снова разблокировал телефон, увидел имя Елены. «Можно занять до Нового года?» — сухо и по делу, как будто они и не разводились вовсе. Иван медленно отложил телефон, чувствуя, как внутри разливается знакомая пустота. История повторялась — снова кто-то просит, снова никто не даёт, все хотят только брать, а он снова остаётся с пустыми руками и пустым сердцем.

Одиночество сильнее сомкнулось ледяной хваткой. Теперь уже привычной, знакомой, почти родной. Все школьные мечты о крепкой семье, о безумной любви до гроба, искреннем дружном смехе, нежных и чувственных объятиях ночью под одним одеялом, совместных сонных завтраках, наполненных сплочённостью и принятием друг друга, да просто даже о возможности бесконечно слышать стук родного, такого нежного сердца — давно остались в прошлом, как и момент, когда она, такая юная, ходила с ним на свидание. Вместо этого — замкнутый круг не любящих друг друга людей, брак двух одиноких, казалось бы, находящихся рядом, но в совершенно разных мирах, в разных реальностях, где они никогда не пересекаются.

Слёзы. Первые слёзы за годы. Горячие, горькие, как гарь, как пепел от сожжённого прошлого. «Где же любовь? Где же счастье, о котором все постоянно говорят? Ложь. Морок. Всё, что я хотел, оказалось иллюзией, которую я лелеял в одиночестве, как ребёнок в комнате держит за руку воображаемого друга», — шепчет он, сжимая кулаки от боли.

Иван снова посмотрел на фото Веры. Из груди в этот раз вырывался вой — жалобный, безнадёжный, как у раненого волка, как у человека, только что осознавшего, что окончательно опоздал. В мыслях он бесконечно прокручивал счастье, которое так и не случилось: прогулки с ней по Москве, её рука в его руке, её заливистый смех, дети с её оливковыми глазами, чистые, как её душа, которые унаследовали бы её доброту, а не его печаль. Не хватило решимости. Не хватило смелости.

Теперь она в другой стране, без малейшей возможности связи — он знал это, видел её страницу в интернете, которую она уже очень давно не посещала. Она недостижима, как звезда, как луна, как всё, что красиво и далеко. А он остаётся здесь, в серости, в холодной квартире, в холодной жизни, умирая каждый день от того, что не сказал, от того, что молчал, когда надо было кричать.

Он тускло смотрит на город, на огни, на прохожих, и чувствует, что он уже не часть этого мира — он призрак, живущий в пустой квартире, с пустым сердцем.

Елена просто ушла в пустоту, ну и пусть— он давно понял: она никогда его не любила. Всё, что было между ними, — ложь, договор, удобство, два человека, которые боялись одиночества больше, чем друг друга. Они просто держались друг за друга, как утопающие, но не спасали, а только тянули на дно.

Веру уже не вернуть — слишком поздно, слишком много лет прошло, слишком много жизни прожито без неё. Она уехала насовсем, исчезла из его реальности, как будто стёрлась с лица земли. Он видит её редкие фото, где она улыбается, но её глаза больше не сияют, как раньше. Она ушла, а он остался — с мечтами, которые так и не сбылись, с вопросами, на которые нет ответов.

Все, кто когда-либо входил в его жизнь, брали от него, не отдавая ничего взамен. Дарили ему холод, когда он дарил им огонь, свет, последнее, что было в его хрустальном сердце. Друзья, коллеги, женщины — все они исчезали, оставляя после себя только пустоту и боль.

Нужно мало: один, всего один-единственный и нужный человек с открытым сердцем, который примет его любовь, ответит ей тем же, исцелит раны, которые кровоточат уже столько лет. Один. Одна. Вера.

В этот момент и Ивана внутри что-то окончательно сломалось. Боль в груди, странная, непонятная, преследующая его почти всю его жизнь, внезапно оборвалась, оставив после себя звенящую пустоту с непроглядной тьмой. Главное чувство было усталостью. Глубокой, вязкой усталостью, словно каждая клетка его тела просила только одного: покоя. Конца. Небытия.

«Может быть, это хорошо, — думал он. Может быть, это конец, который я так долго ждал.»

Иван вытер лицо рукавом — слёзы, пот, грязь, всё вместе, как жизнь, как его душа. В молчаливой задумчивости прошёл к вешалке. Старое пальто, потёртое от времени, шапка, ботинки. Шарф, который когда-то дарила знакомая, зелёный, тёплый, как любовь, которую он почти забыл за годы холода.

Иван надел своё старое пальто, и ощутил знакомый холод ткани, будто впитавшей все его зимы. Он медленно застегнул пуговицы, привычно запуская руку в карман, чтобы достать шарф. Но вместо того, нащупал три нити — красную, чёрную и серебряную, будто обрывки чужих судеб, случайно оставленные в ткани. Он недоумённо посмотрел на них, не вспомнив, кто мог бы их оставить, ведь никто из них не шил, не вязал, не трогал даже иголку. Нити лежали в ладони, будто пытаясь что-то сказать, но ему было уже всё равно. Равнодушно сжав их в кулаке и, не задумываясь, он спрятал их в нагрудный карман рубашки, будто это был последний обрывок чего-то, что когда-то имело значение, но теперь уже не важно.

Он закрыл квартиру. Ключ повернулся с металлическим щелчком — финальный звук, точка, конец одной жизни и начало неизвестности. Вышел на улицу. Серый город встретил его холодом, снегом, пустотой. Фонари мигают в сумерках, как глаза мёртвого города. Люди идут мимо, закутанные в свои шубы, в свои заботы, в свои жизни, которые, возможно, тоже серы и холодны, как его, но они не знают об этом, или просто не смотрят в окно.

Несколько ступеней вниз, и вот уже выход из дома, в котором он всегда был только гостем. Дверь захлопнулась за спиной с финальным звуком. Звук закрывающейся могилы. Звук старого мира.

Иван шагнул в ночь, и ночь поглотила его без следа. Снег кружил вокруг свой медленный вальс, такой холодный, безликий, вечный. Его шаги оставили следы на этом белом ковре, но ветер скоро их сотрёт. Никакого доказательства, что он был здесь. Никакого доказательства, что он вообще жил.

Иван прошёл мимо квартиры, что стала его склепом, и вместе с ним прошла его пустота. Пустота, которая была больше него. Пустота, которая была его последней верной спутницей.