Хьюберт

1

Почему они дали ей мужское имя Хьюберт? На догадки ушло много времени, даже сами родители не могли ответить на один за другим сыплющиеся вопросы. Потом попытки прекратились; все звали её Хью. Родителей она не любила в равной степени: фигуры отца и матери срослись в одно неприглядное, изрытое стариной лицо, и губы на нём дёргались от постоянных надзираний и маразмов; вспоминая это лицо, Хью переживала глубокую скорбь по собственной душе. Она уехала из родного города – здесь каждая пядь была исхожена, изглажена, измята, отдавая отвратительной вонью и гадкой слизью, - и никогда туда не возвращалась. Родители умерли, когда Хью устроилась куратором в центральном музее искусств. Ей больше нравилось заниматься неживыми памятниками и насквозь омертвевшими картинами, чем людьми – в людях было что-то, что пульсировало и лучилось, а Хью обросла крепкой, громоздкой корой.

Хью много курила, но голос от этого не исказился. Больше всего ей нравились Camel. Какими-нибудь вечерами она пила виски: по обыкновению, случайно найдя один из дней, она с утра отправлялась в супермаркет и брала там бутылку Jameson или Johny Walker; бутылка отправлялась в морозильник, Хью уходила на работу, а после, по возвращению, она принимала тёплый душ, плотно ужинала, затем вынимала из морозильника заиндевевшую бутылку и пару рюмок (Хью запивала каждый шот апельсиновым соком – это являлось непрекословным правилом); конечно, свет по всей квартире был выключен, и одиночество расправляло плечи, обнимало стены, ложилось на оконное стекло и мешало в собственной гуще городские сумерки; Хью очень нравился Чарли Паркер, каждый раз она включала его песни, курила, пила виски, который после целого дня, проведённого в морозе, становился желеобразным и походил на янтарь, и мир источал горесть под мотивы summertime.

Лето, кстати, Хью не любила. Она занималась искусством, вернее, она служила анатомом, но держалась на расстоянии от организма, словно боялась, будто какая-нибудь инфекция или зараза прилипнет к ней до конца жизни. Искусство не терпит солнечных лучей – оно изжигается в них и разлагается; искусства не остаётся, остаются только люди. Но когда снаружи морозит, и ветер выгоняет пепел на небосвод, печальные взгляды невзрачных девушке на полотнах Рубенса или Хоппера вдруг мелькают, как фотовспышка, а потом начинают сверкать. Хью всегда считала, что Хоппер гений, причём всех времён. Это потому, что ни на одной картине она не видела того, что хотела увидеть у Хоппера – внутреннюю заброшенность и абсолютное пространство безличностности. Поэтому, кстати, Хью чрезвычайно ненавидела Дали и Врубеля, Ван Гога. Экспрессия то же лето – горит, пока совсем не зачахнет.

- Эй, Хью! – говорил Орсон, когда Хью приходила на работу. Орсон работал в охране и неплохо разбирался в живописи, правда, в архитектуре был полным профаном. Орсон был затворником; он хорошо это скрывал – на службе он надевал форму, а вместе с ней и маску беспечного, жизнерадостного человека. Хью знала, каков Орсон на самом деле, и молчанием отвечала на приветствие.

Работа шла спокойно. Хью вела экскурсии, читала лекции, выступала ведущей на встречах с художниками, скульпторами, фотографами, режиссёрами, писателями… Отличалась от прочих служащих в музее Хью тем, что обладала хладнокровным и точным умом – казалось, кроме неё больше никому не удастся вывернуть действительность так, чтобы изнанка представляла собой чистую, понятную схему, а не переплетение облитых кровью сухожилий. У многих людей срез выходит кривым, у Хью он получался отменным, будто весь её интеллект – скальпель. Помимо этого, люди потому ходили к Хью на лекции с большой охотой, что она была женщиной редкого дара красоты. Надо было следить за её движениями, отодвинув от себя всякое понимание того, что в этом теле присутствует хоть какая сущность. Лицо будто выточено из камня, теснённое острыми силуэтами; тонкие, бледные губы, порой иные люди говорили, будто Хью страдает от малокровия; длинные тёмные волосы, которые она постоянно собирала в хвост, когда появлялась на работе, а дома распускала, играли вместе с чёрными, смолянистыми глазами – в них проступала печаль, аккуратно выглядывая на свет, будто прячась в самых потёмках и что-то оттуда шепча: песенку или сказку… В то же время, когда Хью говорила о готической эпохе, где-то позади вздымались семисотлетние соборы и дырявили небо, которое ещё тысячу лет назад было вполне одушевлённым предметом – люди знали, что это никакая не атмосфера и не звёзды, завязшие в тёмной материи; они знали, что не было Большого Взрыва, потому что он никогда не иссякал, всегда продолжаясь, субстанция расширялась, это уже трудно было назвать субстанцией, но теперь – всё история и прошлое.

Рядом с домом, где жила Хью находился парк; сквозь него пролегал длинный сквер, соединяя собой две станции подземки. Чтобы пройти весь сквер, требовалось не меньше часа. Хью растягивала этот час в три, и ходила среди листвы. Конечно, только осенью, когда желтизна, как опасная болезнь, нападала и сжирала деревья, или зимой – всё белое и совсем нет людей. Для Хью это место было самым любимым, и если находился человек, который спрашивал: почему? – она ничего не отвечала. Здесь не было тайны. Опыт, обретённый пусть даже крупицей от того, что зовётся личностью, переведённый в словесный эквивалент, стоит не больше, чем само слово, а слово стоит грош. Медь звучащая. Обугленные осенним припадком листья.

Наступили рождественские каникулы; посыпал снег. Начальство выдало Хью недельный отпуск, она же не знала, куда рвануть. Она любила выбраться из города: далеко и в какую-нибудь глушь, но отпуска зимой она не ожидала. Городок у реки, где есть хорошая гостиница и кафе, в котором варят вкусный кофе. Купить сигареты и виски. Взять с собой пару книжек, чтобы только их и читать – изгрызть до последнего. Ехать нужно было завтра же. На выходе её встретил Орсон, без формы.

- Привет, Хью. Ты домой?

- Да. А что?

Они редко друг с другом разговаривали.

- Тебе дали отпуск?

- Дали.

- Ты хочешь остаться в городе?

- Нет, не хочу. Орсон, что тебе от меня надо?

- Поехали в Найт-Хилл. Это укромный городок. Четыреста километров к северу отсюда.

- Найт-Хилл? Что-то слышала…

Они вышли из музея, спустились по лестнице. Плотно укутаны улицы; бывший визг шин превратился во что-то утробное и скрипучее. Орсон шмыгнул носом и защурился, когда снежинка угодила в глаз.

- Там очень красиво. Весьма не дурной городок. Я там был очень давно. Это место моего детства.

Хью согласилась, несмотря на то, что не хотела ехать. Орсон сказал, что выедут они рано утром, почти затемно, чтоб сэкономить время. Хью пришла домой и стала собирать вещи. Причины, почему Орсон захотел прокатить её в Найт-Хилл, умолкли. В конце концов, выбирать нечего, в Найт-Хилл Хью никогда не ездила, к тому же, Орсон там уже бывал, пусть и давно, и знает хорошие места. Наверняка, там и река есть.

2

В одном мотеле они сняли два номера, по отдельности и на разных этажах. В сумке у Хью покоилась бутылка виски, несколько пачек сигарет, смена одежды и две книги: одна по искусству – сборник эссе, написанных канувшим в безызвестность автором; другая – «Конец главы». Голсуорси Хью читала в детстве и любила его за призрачность. Повествование напоминало шаль; вшитые узоры персонажей терялись, события растворялись в кружевах, и финал не вспыхивал мощным пламенем. Хью хорошо помнила эпизод с безумцем, который ходил среди лесных заводей, и природа, застывшая в нетерпении заполучить своё, наконец, получает это, когда герой срывается и падает в обрыв. Смерть оказалась случайной, но это не ввергает человека в судорожный трепет, поскольку игра с самого начала велась на лезвии очень острого ножа, и гибель обязана была стать судьбоносной. Человек же просто оступился и упал.

- Мне больше нравится Фолкнер, - сказал Орсон. Он вёл машину – «шевроле» девяносто пятого года выпуска. Хью начала читать роман, добравшись до середины первой части, когда они приехали в Найт-Хилл.

- Фолкнер развивает себя, не смотря на то, что пытается отвергнуть автора как константу. Романы Фолкнера – механизм, в трубках течёт его кровь, а динамо машины строят человека как отнологическую причастность к мировым событиям. Это хорошо видно в «Шуме и ярости». Поэтому данный роман считается шедевром. Там есть Фолкнер, но его одновременно нет. Там есть система, как трансцендентная величина самой системы, то есть приставка, делающее сущее существующим, и есть системообразование, недоконченное, как чудовище Франкенштейна, подверженное непрекращающемуся процессу энтропии.

- Как ты объяснишь своё пристрастие к Голсуорси?

- Энтропией. Голсуорси следит за ней, а созерцание вкраплено в содействие, и Голсуорси содействует энтропии. Его ошибкой было только то, что он об этом не знал.

Орсон не стал ничего отвечать. Слова Хью были пропитаны безмерным чувством правоты, и если бы Орсон в чём-нибудь засомневался, даже в том, где границы самой идеи человеческого понимания стираются, он знал бы только, что Хью с лёгкостью бы всё выяснила. Всё же, он сказал:

- А если бы знал, то написал бы, как Фолкнер.

Они договорились встретиться в три часа дня в кафе, оно стояло через улицу напротив мотеля.

Городок, как и говорил Орсон, оказался неплохим; он располагался близ горного хребта – ещё минут десять нужно ехать, чтобы добраться до подножья. Хью поставила сумку на кровать и проверила комнату: маленькая, как во всяком ином мотеле, но планировка удобная и общий вид создавал подобие уюта; в каждой комнате была своя кухня, размером с кладовку, и совмещённый санузел. До встречи в кафе оставалось два часа – Хью решила принять горячую ванну, а потом сесть за книгу с чашкой чая и пачкой сигарет. За окном, единственным в комнате, люди готовились к празднику: развешивали гирлянды, ленты, украшали деревья в палисадниках. Снег шёл, почти не переставая; когда Хью вышла из ванной, он валил вовсю. Поставив на плиту турку с водой, Хью вдруг решила, что проведёт этот час в кафе.

Ложь. Эти «я» разбросаны, как мусор, не потому, что ненужные – люди крайние растратчики. Хью обратила внимание на ручку, которую постоянно крутил в руках сотрудник мотеля. Облокотившись о высокую стойку, он постоянно крутил ручку, будто все мысли скопом перекочевали с головы на тусклые грани шариковой ручки. В стрежне совсем не было чернил. Наверное, он всегда носит с собой эту ручку как талисман или оберег, чтобы в нужный момент вытащить свои мысли из кармана или пенала. К сотруднику подошёл человек в длинном сером пальто, с мокрыми пятнами и комками снега.

- Погодка сегодня не лётная.

- И не говорите!

Сотрудник сжал ручку к кулаке, быстро обошёл стойку, отыскал журнал и вписал нового постояльца.

- Номер 34. Ключи, пожалуйста. В комнатах есть…

Хью вышла на улицу. От непривычной тишины словно бы заложило уши. Поднялся ветер, и снег воспарил над дорогой и домами. Хью вспомнила, что положила бутылку Walker в морозильник - вечером можно будет не беспокоиться за виски. В кафе почти никого не было. Официантки болтали о чём-то между собой; Хью представила себе однобокую дрянь, которую эти девицы считали чуть ли не пределом бытия, и, похоже, не ошиблась. В самом деле, смыслом их жизней была какая-то чушь. Глупый смех оборвался – Хью подозвала к себе одну официантку.

- Что вам?

- Мне? Мне, пожалуйста, чашку кофе. Крепкого. Без сахара. Всё.

- Хорошо.

Официантка удалилась и через две минуты принесла кофе в белой керамической чашке с блюдцем. Блюдце было мутноватого оттенка.

Хью села за книгу. Она взяла с собой сборник эссе, автором был Дэвид Зонтаг; он был до мозга костей философом, и даже там, где разговор должен перетекать в историографию, или в рутинное биографическое описание, Зонтаг не пускает рефлексию на тормоза, а продолжает изымать человека из того разбросанного по миру существа, которое в каких-то формальных законодательствах зовётся человеком. Зонтаг повторял мысли Хью, иногда она сверяла отдельные тезисы с теми, что высказывала на лекциях. Хью очень заинтересовало суждение об особой технике живописи, когда последняя становится не самоцелью, не проектом, узлом которого служит эстетика окончательного продукта, - а путём трансформации самого субъекта, художника. Художник пишет картину не за тем, чтобы получилась картина, а для того, что получился он сам. Хью подумала о том, почему же она не стала художником; дело было не в таланте - Хью чувствовала страх перед тем, что не могла представить, ведь когда первый мазок кисти ложится на холст, предугадать, какой выйдет картина, невозможно. Невозможности Хью остерегалась.

- Ты здесь? Привет!

Орсон сел напротив. Его руки были чёрными от смазки.

- Кофе здесь хороший, не так ли?

- Да, вкусный. Что с руками?

- Менял масло, проверил карбюратор, поменял задние колёса. Прямо в детство вернулся. Что читаешь?

Хью закрыла и отложила книгу обложкой вверх; Орсон прочитал имя.

- Зонтаг? Я давно его читал. По-моему, он тогда жив ещё был. Сегодня его книги редко где можно найти. Ладно. Закажу себе чай.

"Неужели час так быстро прошёл?" - Хью посмотрела на часы. В самом деле, время словно бы стало другим.

- Как Найт-Хилл? - спросил Орсон, когда принесли чай.

- Умиротворённо. Иначе выразить не могу.

- Мне из-за этого и нравится Найт-Хилл. Странно, что я сюда очень долго не ездил. Очень хотел. Но постоянно находил какие-то нелепые отговорки. Либо мне просто лень было.

Снежить перестало. Зима, и сумерки уже приближались, а пространство обращалось туманом. В конце улицы вырастала горная цепь, а за ней - ещё одна, выше, но силуэты видно едва-едва: громадные, тучные фигуры терялись в посеревшем будто от старости воздухе. Хью долго всматривалась в блеклые очертания вершин; Орсон наблюдал за застывшими взглядом, как бы пытаясь зеркально отобразить то, что захватило мысли Хью.

- Здесь очень красиво.

- Это точно. Завтра поедем к подножию. Там есть дорога, она ведёт к берегу реки.

- Хорошо.

Хью перевела взгляд на руки Орсона; грязь забилась даже в самые мелкие складки.

- Почему ты руки не вымыл?

- Знаешь, это гадость трудно отмыть.

Принесли чай.

3

Всё было укутано оранжевым покрывалом, и сердца людей зажглись роскошным пантеизмом, будто бы в жизни ничего нет, кроме хмурых зимних небес, вбирающих в себя отсветы городских ламп и огней. Пьяные звёзды шатаются где-то за облаками и поют дурацкие песни, - так решила Хью, когда опрокинула уже третью стопку виски. Комок Walker’а пролез сквозь горло; терпкий холод вклинился в общую суть мировых процессов и стал чем-то вроде горизонта или сущего. Хью лучше, чем кто-либо знала, сколько таит в себе деталь или какая-нибудь мелочь; будь это даже запах или вкус виски – рецепторы будто каждый раз умирают и оживают, и каждый раз что-то возрождается, появляется что-то принципиально новое, правда, нетрезвый ум уже не поспевает за зарвавшимися мыслями. Единственным, что держало Хью в более-менее стойком самочувствии, были сигареты. Они шли одна за другой, скоро комната насквозь пропахла табаком.

Сегодня сказали, что в Найт-Хилл промышляет маньяк. Было найдено два тела в лесу, у самого подножия гряды; оба мужчины, сказать на вид, сколько лет им было, или как-нибудь опознать, было невозможно, поскольку тела изуродовали страшно. На этом рассказ заканчивался, но сознание уже плело нити представлений, и Хью смотрела, как лежат в истоптанном снегу раскиданные руки и ноги, и выколотые глазницы следят за изощрёнными силуэтами чёрных ветвей, над которыми клубятся тучи зимних непогожих дней - истончившихся, болезненно-горьких дней. Даже праздник не в силах скрасить эти дни.

- Сидеть бы лучше дома! - сказал кто-то в кафе. - А то выйдешь на улицу, а тебя уже этот псих покоцает.

Хью случайно разбила рюмку, когда тянулась за сигаретами.

- Чёрт, - сказала она, разглядывая в темноте прозрачные осколки некогда гранённого стекла. Закурила. Дым пополз куда-то в сторону, ленивый и скучный. Мысль о том, что можно было бы заглянуть к Орсону и попросить у него запасную рюмку, Хью посчитала глупой и невыполнимой; ведущий специалист по истории искусств заглядывает в комнату к охраннику, чтобы пособутыльничать прекрасным виски, настоянным на хмельных гущах - где-нибудь в Филадельфии или Калифорнии... Где-то там. Хью оттуда родом.

Клонило в сон. Хью потушила сигарету и поплелась к кровати; она буквально провалилась в нутро тёплых пододеяльников и покрывал; пахло чем-то детским, будто это был шампунь для деликатных стирок или ещё какая-нибудь муть. Хью долго не могла закрыть глаза, пусть понимала, что тяга ко сну её невыносима - ещё немного, и она точно потеряет сознание. Но веки сцепились, никак не желая опускаться. Потолок огрубел, виднелись старые шрамы, мерзкие рубцы проникали куда-то вглубь, а по истончившимся жилам текло подобие слизи или гнили... Хью не могла понять, решив, что это за пределами её понимая. В конце концов, она может позволить себе отдохнуть. Пускай семисотлетние соборы сколько угодно раз дырявят давно сдохший небосвод - ей плевать.

Хью забыла закрыть бутылку, так что к утру виски потерял вкус. Пришлось выкинуть.

4

Построить мир глазами другого невозможно. Воздвигнуть чужой мир – это недостижимая цель. Хью снова пришли в голову слова из книги Зонтага: только отринув любые невозможности, человек поймёт, что и он сам – постоянная невозможность самого себя в русле инерционно-эмпирических сцеплений наличной действительности; он волевое усилие, стремящееся, преступающее себя, другой в том смысле, что никогда ему не удастся стать иным. Человек – условие бытия, но никак не факт собственного существования. «Художник пишет картину, и, как ни странно, уже знает, какой она будет, потому что импульс уже присутствует в сущем, и экзистенция освещается восходящей конструкцией личности. Выводя себя в предел, художник оставляет тайну как продуктивную для динамически-воспроизводящегося онтоса часть, и задаёт условие любому явлению как самоосновному и, главное, принципиально возможному», - так говорил Зонтаг; это были заключительные слова эссе об импрессионистах. Хью отвлеклась, развернувшись к Орсону – он внимательно вёл машину, а та, продавливая снег, вразвалку шла по ухабам. С тех пор, как они вышли из мотеля, ни Хью, ни Орсон не проронили ни слова.

Всё прыгало и металось, будто за дверью свирепствуют бури и мощные потоки ветра пытаются опрокинуть не то, чтобы машину, а чуть ли не всю надежду на возрождение рая в падшем мире. Хью наблюдала неизменчивость: Орсон пристально следил за дорогой, зрачки прыгали то в одну, то в другую сторону, но за периферию лобового стекла они не вылезали.

Они ехали к реке. У Хью всё ещё болела голова, но теперь послабее, боли почти не было, разве что в висках немного ощущалась острота. Через несколько минут они остановились.

- Ну что, пойдём? – Орсон заглушил мотор.

- Пойдём, - ответила Хью, положив в рот сигарету.

Машина остывала.

- Можно попросить сигаретку?

- Конечно. - Хью вынула Camel и протянула сигарету Орсону. Орсон зажёг кончик и затянулся, не выпуская сигарету из губ. Густой дым смешался с самим собой, и лицо Орсона бросило в подобие тайны; за всю жизнь Хью не научилась затягиваться, не выпуская сигарету изо рта.

- Идти недалеко. Минут пять. Придётся, правда, пошагать по снегу.

- Ничего страшного.

К утру похолодало, пространство как бы остеклилось и одновременно стало щетинистым. Небо испарило тучи, и горы сорвали с себя мутную шаль, оголив старые скалы и вершины. Два человек шагали сквозь белую забытость, и никому не было известно, где прячутся желания и души каждого. Хью то и дело оборачивалась, выискивая взглядом машину, а Орсон, терпеливо выкуривая Camel, всё шёл, строго смотря вперёд.

- Как ты сбежала из дома, Хью?

- Я не сбегала. Я просто уехала, вот и всё.

- И ни разу не возвращалась?

- Никогда. Мне не нравилось это место.

Орсон бросил сигарету.

- А я сбежал. И, знаешь, чёрт бы всё побрал, чтобы найти в этом причину. Просто однажды я сказал себе, что не хочу здесь быть. Я люблю своих родителей, люблю свой город, но в один момент нечто прекратилось. Это было похоже, как если бы резко включили бы свет, а он высветил даже самую крошечную тень. Ничего не оставалось, кроме одного желания - рвануть хоть куда. Я так и сделал. Деньги у меня были кое-какие. Вечером собрал вещи, а рано утром сел на автобус…

Показалась река. Она была совсем не широкой, что в некоторой степени Хью огорчило. Но рассказ Орсона вышел захватывающим; Хью никак не ожидала, что музейный охранник когда-то учился на искусствоведческом факультете, не имея при этом за душой ни гроша. Познания Орсона в живописи Хью оправдывала семейными традициями или воспитанием, так или иначе, нужно было как-то обрисовать образ человека, который гробит свой талант на пустяковой работе.

- Мне тебя жаль, Орсон, - сказала Хью.

- Меня вообще-то звали раньше по-другому.

- То есть?

- Я и имя умудрился поменять. Меня звали раньше Лоуренсом.

Хью хмыкнула, не в силах ответить ничего другого.

- Моя история, - Хью закурила, - намного прозаичнее. Я закончила школу и умотала в универ. Во-первых, в том университете я вправду хотела учиться. Во-вторых, уехать куда-нибудь. Родители всё думали, что я вернусь. Мне иногда и в самом деле хотелось вернуться, но вот умер сначала папа, и я зареклась, что приеду на похороны. Прошло два года, умерла мать. Всё как-то так прекратилось, что и ехать куда-то перехотелось. Вернее, моё желание настолько окрепло, так глубоко вросло, что перестало донимать меня смятениями, нерешительностью, пустой злобой на всех и вся.

- Не хочу показаться, грубым, Хью, но в тебе было всегда что-то жестокое. Или жёсткое. Я хочу сказать… ты не позволишь себе когда-нибудь пойти на риск, хотя будешь подвергать себя опасности, ты не позволишь кому-нибудь открыться, хотя будешь постоянно откровенна с человеком. Хотя, ты и так откровенна, а то будто я твоих выступлений не слушал! – Орсон засмеялся; Хью улыбнулась, ей действительно было смешно, в эту секунду она словно бы увидела себя, но не в законченном образе, а в вихре совершенно разнородных страстей; Орсон вдруг перестал смеяться и договорил: - Ты не дорожишь собой, но поэтому вся как бы омертвелая.

- Знаешь, Орсон, такое мнение мне не впервой слышать, поверь…

- А впервой ли тебе к такому мнению прислушаться?

- Не знаю.

- А ты подумай, Хью. Здесь мы – одни. Никто тебя не осудит, никто не посмеётся над тобой, никто не станет тыкать в тебя пальцем.

Хью замолчала. По ту сторону реки высились ели, меж их стройных, прямых стволов примостились кустарники; сейчас они были все в снегу, и белый их цвет порождал видение очень далёкого, сияющего края, схожего с владениями гиперборейцев. Хью никогда не придавала значения словам о смерти, пусть даже духовной; она была честна перед собой, и метафизика не была для неё загадкой; с мертвецов никакого спроса, мёртвым не стыдно, смерть что-то вроде шапки-невидимки: надел, и тебя не видно. Сейчас Хью было больно; в мгновение множество линий связалось в крепкий и тугой узел, и тело словно охватила агония. Везде, везде вспыхивали эти неумолимые приступы боли; сначала Хью поняла, что это действительно боль, а потом – что от неё никак не скрыться.

Едва Орсон решил окликнуть Хью, как она резко обернулась к нему; красные и мокрые глаза молили его и проклинали.

- Поехали отсюда! – произнесла она сквозь зубы и всхлипнула.

- Хью, прости…

Она отвернулась в сторону; река осталась позади. Хью положила в рот сигарету. Орсон не отрываясь смотрел на блестящие от слёз щёки.

- Ты прав, Орсон. Ты прав, мать твою. – Хью прикурила. – В том, что я такая, никто не виноват. Чтоб вас…

Хью пришла в голову девушка из «Полуночников». Она сидит и вроде бы разговаривает с мужчинами в ночном кафе. Улица погружена во мрак, а свет внутри светит сам по себе, можно подумать, что улицы совсем нет. Хью вытягивала руки в сторону отступившегося света, желая проникнуть в него, самой вместиться под его поток и стать такой же отступившейся. Хоппер оказался большим лгуном, потому что не бывает отступников, все они – больные люди, а больной человек со всей силы верит в собственную болезнь.

Орсон молчал. Хью затягивалась, вытирая нос, всхлипывая и кашляя.

- Поехали, - повторила Хью, выбросив сигарету.

- Поехали.

5

Зайдя в супермаркет в квартале от мотеля, Хью купила бутылку Jameson и пару дешёвых рюмок. Непонятно, из какого они были сделаны материала: лёгкие, как пластик, но прозрачные, с чистым блеском, как стекло. Плевать. Пробив на кассе товар, Хью с бутылкой наперевес и рюмками в кармане отправилась в мотель.

Орсон сказал, что зайдёт к ней вечером. Тем временем действительно темнело. Когда они вернулись с прогулки, студёный небосвод начал уже менять одежды: с пронзительно голубого он всё более насыщался фиолетовыми тонами, а с западной стороны горизонта подтягивалась черноватая дымка; солнце в какой-то момент оступилось и упало, и в разыгрывающемся спектакле теней на авансцену вышли звёзды – они вспыхивали осторожно, мерцали очень ярко, как и бывает в трескучий мороз.

- Хорошо, заходи, - ответила Хью. По правде говоря, ей было по барабану. Разговор на берегу так вывел её из себя, что ничего другого ей не хотелось, как выпить. Но перед этим она приняла горячий душ и съела стейк, затем выпила чай, почитав при этом Голсуорси; Уилфрид Дезерт напомнил ей девушку из «Полуночников».

«Дьявол бы вас всех побрал», - выругалась Хью и подошла к холодильнику.

На этот раз Хью глушила виски без запивки. Окна звучали празднеством, среди которого блуждала не спящая душа, вся горящая от неутолимого желания крови и зверств. Видимо, где-то на окраине Найт-Хилл маньяк уже свежует очередную жертву, а завтра герметичный городок встрепенётся сильнее прежнего и крепче закроет двери. Показавшиеся кому-либо леденящими, образы убийств не вызывали у Хью страха – они толкали её к воспоминаниям о родном доме. Стоило ли сегодня рассказать Орсону, что когда она узнала о смерти отца, то рыдала навзрыд, а когда умерла мать – смеялась, сначала истерически, потом – злостно, судорожно, словно бы это был и не человеческий смех?

Рядом со своей рюмкой Хью поставила вторую.

На улице завизжала машина и куда-то врезалась. Спустя секунду дверь в комнату приоткрылась, и полоса свет боязливо пролезла сквозь щель; это был Орсон.

- Можно войти?

Хью сглотнула виски, перевела дух.

- Можно.

- Включить свет?

- Не включай. Проходи, Орсон. Виски?

Замок щёлкнул, снова стало темно. Орсон сел на кресло по правую руку от Хью.

- Ещё раз прошу прощения, Хью, я не думал, что так сильно обижу тебя…

- Орсон, я спросила, хочешь ли ты выпить.

- Что? А! Да, пожалуй.

Хью налила рюмку и подвинула к Орсону.

- Ты сказал, что будешь вечером. Сейчас почти одиннадцать часов.

- Прости, задержался. – Орсон поднял рюмку и принюхался к виски; Хью услышала его осторожный вдох и мерный, долгий выдох.

- Опять чинил машину свою?

- Нет, засиделся в баре.

Хью хмыкнула и сама подняла рюмку.

- Не чокаясь, - предупредил Орсон и молча выпил.

- Хорошо.

В это время на улице вовсю ругались. Резкое и остервенелое «сука!» звучало особенно часто. Тормоза «корвета» приказали долго жить, впрочем, столько же приказал жить и сам «корвет».

- Ты запланировал ещё какие-нибудь экскурсии по городу? – спросила Хью.

- Боюсь, что не смогу. Я оставлю тебе ключи от машины, можешь съездить куда-нибудь. Гараж в улице отсюда…

Хью вдруг поняла, что ничего не слышит; всё стало очень клейким – оно быстро выплавилось и схватилось. Хью ощутила прилив чего-то страшного – до того страшного, что дрожь пробирала до костей. Но вместе с этим Хью видела, что страх – просто наряд. Что-то прекрасное и живое рядилось во всё самое жуткое, что только Хью могла представить и чего она остерегалась; одежды летели над головами, переливы узоров и украшений слепили, будоражили, словно бы касались обледенелой от ужаса кожи, но ведь это были всего на всего призраки, фантомы – всё было лишь видимое, что испаряется, исчезает, умирает. Страх был далеко, а что-то, что преодолевало его и любые другие ощущения, даже сам разум, даже самое крохотное чувство собственного «я», окружало, наступало, оно делало вкус виски более терпким, а цвет сумерек – более ясным.

Вернулись звуки, и Хью замерла. Она вспомнила, как плакала сегодня на берегу.

- Хорошо, Орсон, спасибо.

- Не за что. Хороший виски. – Орсон встал и направился к двери.

- Может, сходим куда-нибудь завтра?

Орсон положил ключи на полку рядом с дверью, ответив:

- Нет, Хьюберт. Ничего уже не получится. Бери машину, иди куда хочешь, езжай куда хочешь. Но теперь без меня.

И вышел из комнаты.

Хью схватила бутылку и швырнула её куда-то: громкий стук, звон стекла, и в мгновение настала тишина. Хью поднялась с кресла – её тело пылало, под самой кожей бились окрепшие жилы, - и закурила.

На улице продолжалась перепалка; в какую-то секунду всё перекрыл крик, который Хью был знаком – кричал тот самый сотрудник мотеля с ручкой-талисманом.

- Полицию! Проклятье! Вызовите кто-нибудь эту чёртову полицию!

Телефон на стойке регистрации не работал.

Мороз покрепчал, небо стало будто бы литым, чёрным металлом.

Орсона нашли убитым в собственном номере.

6

Остановившись у дорожной забегаловки, Хью купила себе кофе в бумажном стаканчике и, сев обратно в машину, закурила. Тело было изуродовано до неузнаваемости. Злые языки в самом деле не врали.

- Вы знали этого человека? – спросил полицейский.

- Нет, не знала. Мы просто работали вместе.

- Ладно… Чёрт возьми, хорош праздник…

Потом она вернулась в номер и взяла с полки ключи.

Хью отпила кофе; на вкус он был похож на скипидар.

- Дерьмо!

Она вылила кофе на обочину; поднялся пар, в зимнем воздухе он загустел, до него практически можно было дотронуться, пустить пальцы в вязкую полупрозрачную материю. Хью оставила дверь открытой и, откинувшись на спинку, курила, слушая рёв магистрали. Даже без мчащихся мимо машин она казалась живой, из неё постоянно исходил какой-то настойчивый звук, будто он кого-то окликал, звал: дальше, дальше, лишь бы бензина хватило, или масла в двигателе… Зов становился всё более отчётливым; Хью закрыла дверцу, завела машину и рванула в сторону города.

Хотя, чёрт его знает, - Хью не запомнила дорогу домой.