и скажете горе сей: "перейди отсюда туда", и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас

Глава первая

Я всегда знал, что могу больше. Гораздо больше. Мир вокруг меня был не просто реальностью — он был глиной в моих пальцах, податливой и послушной. Но я держал эту силу в ежовых рукавицах, прятал её, как запретный плод. До сегодняшнего дня.

Сегодня я решил показать её ей.

Мы стояли в гостиной, и я видел, как её глаза скользят по мне с привычной нежностью, смешанной с лёгким любопытством.

— Ты сегодня какой-то... странный, — улыбнулась она, подходя ближе.

Я не ответил. Вместо этого — развернул пространство за своей спиной. Воздух дрогнул, будто плёнка, и... "я" шагнул вперёд.

Точная копия. Каждая черта, каждый мускул, даже выражение глаз — всё было мной.

Она замерла. Губы приоткрылись.

— Что... — голос дрогнул. — Что это?

— Это я, — сказал я.

— И я, — сказал я же.

Мы улыбнулись в унисон. Она медленно покачала головой, дыхание участилось.

— Это невозможно...

— Возможно, — перебил один из нас и протянул руку, касаясь её щеки.

Второй обнял сзади, прижав к себе.

— Ты же всегда говорила, что я слишком занят, — прошептал я ей в ухо.

— Теперь у тебя нас двое, — добавил другой.

Её тело дрогнуло между нами, и в глазах вспыхнуло что-то новое — азарт, страх, жажда.

— Вы... оба... настоящие?

— Попробуй и узнаешь, — хором ответили мы.

Она смотрела на меня – нет, на нас – с тем выражением, ради которого я и затеял этот эксперимент. Шок, восхищение, капля страха. Но больше всего – любопытство. То самое, что заставляет касаться запретного, пробовать неизведанное.

Я ухмыльнулся и щёлкнул пальцами.

Моя копия вдруг сгорбилась, кожа покрылась морщинами, волосы побелели. Перед женой стоял я – но семидесятилетний, с мудрыми глазами и старческой усталостью в плечах.

— Боже… — она ахнула, непроизвольно шагнув назад.

— Расслабься, — засмеялся я, и моя старческая копия тут же распрямилась, помолодела на глазах, превратившись… в ребёнка. Маленький мальчик лет шести, в смешной школьной форме и с портфелем за спиной, смотрел на неё моими глазами.

— Привет, — пискнул «я»-первоклассник и застенчиво улыбнулся.

Она прикрыла рот ладонью.

— Ты… ты же…

— Хочешь ещё? — не дал ей опомниться я и махнул рукой.

Копия снова изменилась. Рост уменьшился, черты смягчились, волосы отросли до плеч. Через секунду перед ней стояла девочка школьница – та самая, которой я мог бы быть, родись иначе. Тонкие брови, изящный подбородок, но всё тот же мой взгляд, моя ухмылка.

— Ну как? — спросила она моим голосом, только выше, мягче.

Жена замерла. Потом медленно, будто в трансе, подняла руку и коснулась щеки девочки.

— Ты… настоящая?

— Настолько же, насколько и он, — кивнула копия в мою сторону.

Я видел, как по спине жены пробежала дрожь. Но в её глазах уже не было страха. Только интерес.Горячий, ненасытный.

— А что… что ещё ты можешь? — прошептала она.

Я переглянулся со своей «женской» версией, и мы синхронно улыбнулись.

— Всё, — хором ответили мы. — Абсолютно всё.

И в этот момент она поняла. И, кажется, ей это понравилось. Её дыхание стало чаще, когда я провёл рукой перед её лицом, и её точная копия материализовалась рядом. Та же улыбка, те же ямочки на щеках, тот же взгляд – только в её глазах теперь плескалось дикое любопытство.

— Это… я? – она обвела пальцем контур лица двойника.

— Да, – прошептал я. – И она может всё то же, что и ты.

Я щёлкнул пальцами, и её аватар состарился – перед нами стояла её шестидесятилетняя версия, с седыми волосами и мудрыми морщинками у глаз.

— О боже… – она засмеялась нервно. – Я такая… красивая.

— Ты всегда красивая, – улыбнулся я и снова изменил копию.

Теперь перед нами стояла она – но в семилетнем возрасте, в платьице, в котором, как она рассказывала, ходила в первый класс.

— Привет, мама! – пискнула маленькая версия моей жены и засмеялась.

Она ахнула, схватившись за грудь.

— Это слишком… Я не знаю, смеяться мне или плакать.

— А хочешь увидеть, каким бы ты была сыном? – не удержался я.

Ещё один жест – и её аватар преобразился. Теперь перед нами стоял мальчик лет десяти, с её глазами и чертами лица.

— Мам, пап, – сказал он твёрдо, и мы оба замерли.

В комнате повисло молчание.

— Стоп, – наконец выдохнула она. – Это уже… слишком реально.

Я понял. Один взгляд – и детские аватары заулыбались и побежали в сторону стены. Пространство податливо раздвинулось, образуя дверь в новую комнату – детскую.

— Идите, играйте, – сказал я, и маленькие версии нас кивнули, скрывшись за дверью.

Когда дверь закрылась, жена обернулась ко мне. Глаза горели.

— Ты… Ты серьёзно только что создал детей?

— Временных, – успокоил я. – Они исчезнут, когда захочешь.

Она покачала головой, но в уголках губ дрогнула улыбка.

— Чёрт… Я даже не знаю, что сказать.

— Ничего не говори, – прошептал я, подходя ближе.

Потому что теперь у нас была целая квартира. И никто нам не мешал.

-А меня ты сможешь омолодить? Хоть на чуть-чуть?

Ее голос звучал как искушение – дрожащий шепот, смешанный с надеждой. Я почувствовал, как внутри меня вспыхивает знакомый жар – тот самый, что заставлял пространство сгибаться под моей волей.

– Конечно, могу, – прошептал я в ответ, касаясь ее виска. – Но ты уверена?

Она кивнула, не отрывая от меня взгляда. Я сжал ее руку в своей – и потянул. Не ее, нет. Время вокруг нее. Кожа натянулась, разгладилась. Морщинки у глаз растворились, как не бывало. Волосы стали гуще, темнее, будто в них вернулись все потерянные за годы оттенки. Ее тело выпрямилось, стало упругим, молодым – точь-в-точь как двадцать лет назад.

– Боже… – Она поднесла руки к лицу, ощупывая себя. – Я…

– Ты прекрасна, – перебил я, чувствуя, как и мое собственное тело откликается на перемены.

Мышцы снова стали упругими, в жилах заиграла давно забытая легкость. Я видел свое отражение в ее глазах – юное, дерзкое, полное огня. Она рассмеялась – звонко, по-девичьи, и бросилась ко мне. Мы рухнули на диван, и ее губы нашли мои с той самой жадностью, что была у нас в студенчестве. Только теперь все было еще ярче – потому что мы знали друг друга наизусть, но чувствовали все, как впервые. Ее ноги обвились вокруг моих бедер, пальцы впились в плечи – и в этот момент я почувствовал чей-то взгляд. Я приподнял голову. Из-за приоткрытой двери детской за нами наблюдали четыре глаза – два пары: наш "сын" и "дочь", которых мы создали всего час назад.

– Эй! – я пригрозил им пальцем.

Дверь тут же захлопнулась, но мы оба рассмеялись – потому что знали: они точно еще подглядывают.

– Может, все-таки развоплотим их? – прошептала она, кусая мне губу.

– Позже, – я провел рукой по ее бедру, чувствуя, как она вздрагивает. – Сейчас у нас есть дела поважнее.

И время, столько времени...

Её смех оборвался, когда я бросил взгляд на приоткрытую дверь. Две пары глаз – наши, но не совсем – следили за каждым движением.

— Надоели, — прошептала она, но в голосе не было раздражения, только азарт.

Я провёл рукой по воздуху, и время вокруг них дрогнуло. Детские силуэты за дверью вытянулись, стали стройнее, угловатее. Голоса изменились – один стал глубже, другой звонче.

— Ты… Ты что сделал? — она приподнялась на локтях, глядя в сторону детской.

— Дал им чем заняться, — усмехнулся я.

Из-за двери донёсся сдавленный смешок, потом шёпот:

— Ты же… теперь девочка…

— А ты – мальчик!

Тихий топот ног, а затем – неловкое, любопытное молчание.

Жена закусила губу.

— Это же… они же… наши копии!

— И что? — Я притянул её ближе, чувствуя, как её сердце бьётся чаще. — Они другие. Просто… вариант.

Из соседней комнаты донёсся смущённый шёпот, потом – тихий смех. Очень знакомый.

Она закрыла глаза, но я видел – ей нравится эта игра.

— Ты испорченный, — прошептала она, но её пальцы уже расстёгивали мой пояс.

— Зато молодой, — напомнил я, целуя её шею.

А за стеной другие мы – те, кем мы могли бы быть – делали то же самое. Только медленнее. Неувереннее. И, чёрт возьми, нам было слышно каждый вздох.

— Может… развоплотим их? — она задрожала, но не от страха.

— Позже, — я перевернул её, чувствуя, как настоящая молодость бурлит в крови.

Потому что иногда наблюдать – даже интереснее, чем участвовать. А иногда – гораздо интереснее.

Мы лежали вперемешку с одеждой, с бешено колотящимися сердцами и липкой кожей. Где-то за стеной все еще слышались смущенные шепот и смех – наших, но уже не совсем. Она провела ладонью по моей груди, оставляя на коже влажные дорожки.

— А что будет... когда мы их развоплотим?

Я поймал ее руку, прижал к губам.

— Их воспоминания вернутся к нам.

Она замерла.

— Все?

— Все.

Ее зрачки расширились. Я видел, как в голове у нее проносится мысль за мыслью: Они же там... Они...Из-за стены донесся тихий стон. Ее стон. Но – не совсем. Она сглотнула.

— То есть я... почувствую...

— Как он прикасался к тебе.

— Как ты прикасался ко мне, — поправила она шёпотом.

Я кивнул. Тишина. Потом она резко встала, подошла к стене и прижалась к ней ухом. Я видел, как ее спина напрягается в такт звукам за перегородкой.

— Развоплоти их, — вдруг выдохнула она, не оборачиваясь.

— Ты уверена?

— Сейчас же.

Я щелкнул пальцами.

За стеной стало тихо.

А потом – хлынуло.

Ее ноги подкосились. Я успел подхватить ее, чувствуя, как в меня самого врываются чужие-свои воспоминания: Ее руки – но мои. Мои губы – но ее. Дрожь, стыд, жгучее любопытство, первый неумелый поцелуй, пальцы, которые не знают, куда деться...Она застонала мне в грудь.

— О боже...

— Да... — я сглотнул ком в горле.

Это было извращенно. Это было идеально. Она подняла на меня глаза – и я увидел в них все.

— Еще, — прошептала она.

И я понял – теперь мы играем в совсем другую игру.

Она разложила на одеяле две колоды – розовую и синюю. В ее глазах плясали озорные огоньки.

— Правила простые, – провела пальцем по картам. – Ты вытаскиваешь из моей колоды мужчину. Я – из твоей женщину. Ты превращаешь меня… – она томно прикусила губу, – в него. А себя – в нее.

Я почувствовал, как кровь ударила в виски.

— И сколько раундов?

— До тех пор, – ее рука скользнула по моему бедру, – пока кому-нибудь из нас не станет слишком стыдно продолжать.

Я перевернул верхнюю карту ее колоды.

Крис Хемсворт.

Она рассмеялась, увидев мою карту – Скарлетт Йоханссон.

— О, это будет интересно…

Один взгляд. Одно движение мысли. Ее тело поплыло, вытягиваясь в рост, плечи стали шире, волосы – короче. Через мгновение передо мной сидел Тор – но с ее хищной улыбкой.

— Ну что, малышка? – ее-"его" голос звучал непривычно низко.

Я посмотрел на себя – узкие бедра, пышная грудь, алые губы.

— Черт… – мой новый голос был как мед.

Ее- "его" руки обхватили мою новую талию.

— Давай проверим, – прошептал "он" мне в ухо, – правда ли у Скарлетт такая мягкая кожа…

***

Три раунда спустя мы задыхались от смеха, скидывая с себя образ Джейсона Момоа и Марго Робби.

— Следующая, – она вытянула карту и замерла.

Бенедикт Камбербэтч.

Я перевернул свою – Милла Йовович.

— О… – ее глаза загорелись. – Это особый раунд.

Я уже чувствовал, как мои черты становятся острее, тело – гибче.

— Доктор Стрэндж и Лилу… – прошептала она, превращаясь в Камбербэтча с его хищными скулами.

— Ты же знаешь, – я наклонился к ее уху своим новым томным голосом, – что у Лилу очень удобный костюм…

Ее пальцы впились в мой пояс.

— Покажи.

***

Когда колоды закончились, мы лежали в обнимку, снова сами собой, но с сотней новых воспоминаний.

— Завтра, – она лениво провела ногой по моей голени, – я достану колоду исторических личностей. Я застонал.

— Клеопатра и Юлий Цезарь?

— Ага. – Ее зубы блеснули в темноте. – Или, может… Екатерина Великая и Пушкин?

Я понял – эта игра не закончится никогда.

И слава богу.

Глава вторая. Морские игры

— Как хочется на море...

Ее слова повисли в воздухе, сладкий каприз, высказанный между поцелуями. Я почувствовал, как пространство вокруг нас вздрогнуло в ответ на желание.

— Тогда не будем ждать, — прошептал я, проводя ладонью по стене.

Обои растворились, превратившись в бесконечную бирюзовую гладь. Соленый бриз ворвался в комнату, смешиваясь с запахом ее кожи.

— Ты... Ты серьезно? — она засмеялась, когда песок начал просачиваться сквозь паркет, покрывая пол теплой золотистой пылью.

Я щелкнул пальцами — и наши одежды сменились на легкие античные ткани. Ее белое покрывало струилось по новому телу — "его" телу.

Передо мной стоял "Аполлон" — золотоволосый, смуглый, с глазами, полными солнца.

— Ну что, богиня? — его (ее?) голос звучал теперь низко и бархатисто.

Я посмотрел(а) в водную гладь, ставшую зеркалом — "Афродита" смотрела на меня розовыми губами и вьющимися волосами цвета морской пены.

— Кажется, нам нужны зрители, — прошептал(а) я новым, мелодичным голосом.

Дети появились мгновенно — не те, что были раньше, а новые: Нереида с влажными жемчужными кудрями и Тритон с чешуей на икрах. Они резвились на мелководье, бросая на нас украдкой взгляды.

— Они же... — Аполлон обнял мою талию, — будут помнить все?

— Все, — подтвердил(а) я, чувствуя, как его(ее) пальцы скользят ниже.

Вода внезапно оказалась по колено — мы даже не заметили, как вошли в море.

— Тогда... — он(она) наклонился(ась), чтобы подхватить меня на руки, — пусть запомнят это.

Нереида захихикала, когда волны вдруг поднялись выше, скрывая нас в соленой пене. Где-то на границе реальности, между всплесками и смехом, я подумал(а), что завтра мы обязательно попробуем других богов. Или, может быть... сразу всех.

Пикник на краю реальности

— Где мой нектар! Я проголодался! — возмущенно проворчал Аполлон, развалившись на песке, будто величественный, но капризный лев.

Я (точнее, Афродита во мне) лишь закатила глаза и щелкнула пальцами.

Между ракушками расстелилось покрывало, затканное золотыми нитями. На нем возникли:

- Амфора с дымящимся нектаром (пахнущим как смесь персиков и чего-то запретного)

- Ломящиеся от винограда, инжира и медовых лепешек блюда

- И… три кратера для вина

Она (он? Да какая разница!) приподняла бровь, тыча пальцем в лишний кубок:

— Нас двое. Почему три?

Из воды вынырнула Нереида, вся в ракушках и смехе:

— Потому что я тоже хочу!

Тритон тут же выскочил за ней, брызги летели в стороны:

— А я?!

Аполлон застонал, откидываясь на локти:

— Так кто из них ты а кто я?

Я налила нектар в кратер, хитро прищурившись:

— Да кто их разберет. Вчера — наши копии, сегодня — морские божки… Может, завтра слепим кентаврика?

Нереида тут же схватила виноградную гроздь и начала кормить Тритона, как голубей на площади:

— Если сделаете кентавра — я на нем кататься буду!

Аполлон фыркнул, но в его глазах заплясали солнечные зайчики — верный признак, что идея ему ужасно нравится.

— Ладно, — он потянулся за кубком, — но только если у него будет моё лицо.

Я засмеялась, откусывая инжир:

— А я попрошу твои бедра.

Дети завизжали, затыкая уши (совершенно напрасно — боги ведь не рождаются скромными).

Где-то за горизонтом плескались волны, но нам было плевать — мы сами решали, где здесь горизонт. И сколько в нем поместится безумных идей.

Закатный ритуал

Золотое солнце медленно сползало в объятия моря, окрашивая небо в пурпур и мед. Воздух дрожал от зноя, смешанного с солёным дыханием прибоя. Аполлон возлежал на песке, его тело — гибкий силуэт против огненного диска. Пальцы лениво чертили круги на моём бедре, оставляя следы, будто волны на песке.

— Ты видишь, как оно тонет? — его голос звучал, как тёплый мёд, густой и сладкий. — Скоро будет темно…

Я (Афродита, богиня, женщина, его игра) лишь усмехнулась, чувствуя, как влажный песок прилипает к спине.

— Ты же знаешь, что я рождена из пены… — прошептала я, проводя рукой по его груди. — А пена не боится темноты.

Он наклонился, и его губы коснулись моих — точно так же, как солнце касается моря.

Где-то рядом Нереида и Тритон, забыв про свои игры, замерли, уставившись на нас широкими глазами.

— Закройте глаза, малютки, — бросил Аполлон, не отрываясь от моих губ.

Но они не закрыли. И мы не стали их заставлять. Потому что боги не стыдятся. Потому что закат — это тоже своего рода соитие: солнце отдаётся волнам, небо сливается с горизонтом, а тени становятся длиннее, глубже, настойчивее.

Его руки скользнули под моё покрывало, и ткань растворилась, как дневной свет.

— Ты дрожишь, — прошептал он.

— Это не я… — засмеялась я. — Это море.

И правда — волны вокруг нас вдруг участили свой бег, будто вторя нашему ритму. Нереида ахнула, когда первая пенная волна накрыла её по колено.

— Они… Они двигают морем!

Аполлон лишь глубже вонзил пальцы в мои волосы.

— Нет, малая. Это море двигает нами.

Последний луч солнца дрогнул и погас. Но нам не нужен был свет.Мы сами стали золотыми.

Вечность в капле времени

— Мы можем здесь быть вечность…

Его (её? Нашего? Божественного) голос смешался с шепотом прибоя. Я прижалась к его груди, слушая, как в ней бьется не сердце, а ритм самого солнца.

— А потом вернуться в наш мир… — прошептала я, целуя его кожу, соленую от моря и пота. — И в нём пройдёт всего пара секунд или сколько мы захотим.

Нереида, задремавшая на песке рядом с Тритоном, вдруг приподняла голову:

— Значит… мы можем делать всё, что захотим? И никто никогда не узнает?

Я рассмеялась, и мой смех разнёсся эхом по пустынному пляжу:

— О, милая… Ты даже не представляешь, какие именно вещи можно делать в вечности.

Я щёлкнула пальцами — и время замерло.

Капля морской воды застыла в воздухе между нами. Волна окаменела на полпути к берегу. Даже ветер перестал шевелить наши волосы.

— Смотри, — провела я рукой по неподвижной капле. — Вечность — это не когда времени много. Это когда его… "нет".

Он притянул меня ближе, и в его глазах отразились все закаты, что мы ещё не прожили:

— Тогда давай устроим здесь… "всё".

И мы устроили.

***

Позже — хотя какое там «позже» в остановленном времени — я разбудила Нереиду, щёлкнув перед её носом:

— Проснись. Пора учиться творить миры.

Она потёрла глаза, но тут же оживилась, когда между её пальцами засверкала крохотная молния:

— Я… Я тоже могу?

Аполлон, лениво потягиваясь, бросил через плечо:

— Конечно. Ты же наша дочь. Только не перепутай, где реальность, а где… ну, "это".

Тритон, вертя в руках застывшую рыбу (она висела в воздухе, как диковинный пергамент), вдруг спросил:

— А если мы захотим… не возвращаться?

Тишина. Даже море, хоть и замершее, будто затаило дыхание. Я переглянулась с Аполлоном — и рассмеялась:

— Тогда скажем, что это был очень долгий поцелуй.

***

Когда мы наконец "щёлкнули" обратно в реальность… Наш диван в квартире всё ещё хранил тепло наших тел. Часы на стене не успели сделать и тика. А в углу комнаты, где раньше была дверь в детскую, теперь лежала "одна единственная" ракушка. Тёплая. Солёная. И "совершенно невозможная" в Москве. Нереида, кстати, оставила в ракушке записку: «Пап, мам, я ещё поиграю. Вернусь к ужину. Или через сто лет. Как договоримся».

Глава третья. Предел

Она подняла ракушку к свету, и в её глазах отразились все наши безумные миры — закаты, моря, дети, что были и не были.

— Ты же можешь исправить "этот" мир, — прошептала она, проводя пальцем по перламутру раковины.

Я взял её руку в свою и сжал — нежно, но так, чтобы кости дрогнули.

— Нельзя.

— Почему?

Потому что я чувствовал. Каждый раз, когда мы сворачивали реальность, где-то в фундаменте всего что-то трещало. Не в нашем мире — глубже. В том месте, где тени отбрасывают свои собственные тени.

— Этот мир не моя задумка. Мы сами… — я заставил себя выдохнуть, — …задумка Того, кто есть вечность и бесконечность.

Она рассмеялась — резко, как щелчок затвора:

— Ты боишься.

— Да.

Я разжал ладонь. В воздухе повисла пылинка, подхваченная лучом солнца.

— Видишь её? Вот я — по сравнению с Ним — даже не это. Меньше. Настолько меньше, что…

Я щёлкнул пальцами. Пылинка исчезла. Не растворилась — просто перестала быть. Без вспышки, без дыма в пространстве-времени. Как будто её никогда не существовало. Она молчала.

— Он позволяет мне играть в песочнице. Но если я попробую сломать забор…

Я не договорил. Не надо.

Ракушка на столе треснула — ровно посередине, как символ.

Где-то в несуществующей детской засмеялись наши несуществующие дети.

Она потянулась ко мне — уже не Афродита, не богиня, просто женщина — и прижала ладонь к моей груди:

— Тогда давай хотя бы "наш" уголок сделаем идеальным.

И я понял: вот оно. Единственное, что мне действительно позволено менять. Не миры. Не реальности. Только это — её кожу под пальцами, смех в предрассветных сумерках, память о море, которого не было.Я обнял её — и больше ничего не творил. Ракушка всё же затянула трещину к утру. Совсем чуть-чуть. Будто кто-то свыше… подмигнул.

Глава четвертая. Скромность богов

Она развалилась на диване, щурясь от солнца, что лизало мраморный пол нашего временного дворца.

— Ну и что, что зависть? Пусть потерпят. Ты же "можешь".

Я наблюдал, как луч играет в её волосах — тех самых, что ещё вчера были длиннее ночи и пахли морем.

— Я могу многое, — сказал я, подбирая слова как осколки. — Могу сделать так, чтобы наш особняк тонул в розах. Чтобы в гараже рычали машины, которых ещё не придумали. Чтобы прислуга падала в обморок от нашего великолепия. Она засмеялась, протягивая руку к вазе с виноградом — виноград тут же стал золотым.

— Ну вот! А ты говоришь «нельзя»…

Я взял её пальцы в свои. Тёплые. Настоящие.

—Я могу. Но нужно ли?

За окном, в мире, который мы не меняли, шла обычная жизнь:

— Вон старуха с сумками. Всю жизнь копит на операцию внуку.

— Молодой парень в потрёпанной куртке. Мечтает открыть кафе, но боится кредитов.

— Женщина под нашим окном. Каждый день покупает одну розу — "себе", потому что больше некому.

Я разжал ладонь — золотой виноград снова стал обычным.

— Мы можем всё. Но если наше "всё" заставит кого-то почувствовать себя нищим…

Она нахмурилась, но не убрала руку:

— Ты усложняешь. Мы же не "в их" мире это сделаем! Только в нашем! В пузыре! Я вздохнул.

— А их глаза, когда они увидят наш «пузырь»? Их мысли: «Почему "им" можно, а мне нет?»

Тишина. Где-то за стеной Нереида (настоящая, не морская) громко роняла кастрюлю.

— Ладно, — она вдруг прижалась ко мне, — тогда давай вот что…

И предложила гениальное.

***

На следующий день наш «особняк» превратился в обычную трёшку. Но:

— В холодильнике всегда свежая еда.

— В шкафу — идеально сидящая одежда.

— А когда мы брались за руки — под ногами расстилался персидский ковёр из чистого воздуха.

— Вот — она торжествующе подняла наш счёт в банке, где ровно достаточно. — Никто не завидует «нормальным успешным». А мы…

Я поймал её губы своими.

— Мы — боги, притворяющиеся людьми.

Эпилог. Дар

Тени удлинялись, когда я проснулся от её дыхания на своей шее. Рассвет ещё не наступил, но в окне уже синел тот самый предрассветный свет — тот, что существует только для тех, кто просыпается раньше мира. Я прикоснулся к её плечу. Тёплому. Настоящему. Как хорошо, что Тот, Кто это задумал, позволил мне найти её. Она потянулась, не открывая глаз:

— Опять философствуешь?

— Нет, — соврал я.

Но она знала. Всегда знала. Её пальцы нашли мои в полутьме.

— Знаешь, что я думаю? — прошептала она. — Может, Он и правда велик. Может, мы и правда пылинки. Но…Она перевернулась, и вдруг мы уже лежали в другом месте — на крыше, под звёздами, которых в городе не бывает.

— Но даже вечности иногда хочется посмотреть хорошую историю.

Я рассмеялся. Звёзды смеялись вместе со мной.

— Значит, мы — чья-то вечерняя сказка?

— Нет, — она прижала мою ладонь к своей груди, где билось что-то большее, чем просто сердце. — Мы — утренняя. Та, что рассказывается **перед** началом мира.

И в этот момент где-то там — за пределами всех наших игр, пузырей и ракушек —

Кто-то улыбнулся.

Конец.