И светлые песни Грига... 22 года спустя.

А Трубадур допел и вышел. И вдаль дорога позвала.

И высоко, над самой крышей

чиркнули воздух два крыла.

Какое счастье улетало от нас стремительным стрижом!

Я ничего не загадала. Я затворила двери в дом.

И сразу холодом дохнуло от жарко топленой печи

Я знала песню Трубадура,

что он споёт другой в ночи.

Но песней я была согрета, и день уже не станет хмур…

Опять на грани тьмы и света

Пой, Трубадур!..

Стихи Нины Некрасовой

И вдруг, посреди своей уже привычной жизни приходится узнавать и додумывать то, что ты не успел узнать и додумать тогда, давно - когда была юность...

Итак, действие происходит в том же подмосковном городе 22 года спустя.

Квартира главной героини. Начало осени. Раннее утро.

- Са-аань! Са-аня-а!
Не слышит! Идёт и в ус не дует…

- Са-ня! Гри-иг!
- Мама, ты что, позвонить не можешь? – в комнате за моей спиной нарисовывается возмущённая дочь в ночной сорочке.

- Ой, это долго, не успею… Уедет же!

Я перевешиваюсь через перила балкона и вижу, как Саня пересекает тротуар и приближается к машине. Сейчас уедет!

- Са-а-а-ань!

Не слышит. Чирикают птицы, визжат дети, шумят отъезжающие машины…Я безнадёжно машу рукой, но Саня, уже взявшийся за ручку дверцы, достаёт из кармана мобильник и подносит к уху.

- Папа, подними голову и посмотри на наш балкон! – командует за спиной дочь.

Саня послушно задирает голову, и я радостно машу ему обеими руками с балкона.

Какое-то время он смотрит на меня, потом хлопает себя по лбу и идёт обратно к подъезду.

- Вот! Можно и не орать на всю квартиру! - дочь с достоинством удаляется в свою комнату, а я хватаю приготовленные и забытые квитанции и лечу к дверям.

Мы сталкиваемся на лестничной площадке и оба одновременно смеёмся.

- Я тебе кричала-кричала… Я забыла, - я протягиваю ему документы.
- Как всегда, - говорит Саня. - Но и я кое-что забыл. Вот, вчера из ящика вытащил и только вспомнил.

Он подаёт мне конверт.

- Это что? – я смотрю конверт на свет. Бумага плотная, похоже на открытку.
- Письмо от любовника, - говорит Саня. – Пойдём, проводишь меня.
- Местное… Какая-то открытка, может, с работы, - предполагаю я. - Не дай бог отменяют отпуск… О, нет, только не это… нет! Не буду читать!

Я кладу письмо в карман халатика, и мы, обнявшись, медленно спускаемся вниз.

- Ну, что будешь делать без меня сегодня? – спрашивает Саня.
- Пойду на свидание к любовнику, - говорю я. - У меня второй день отпуска. Вчера я отсыпалась, а сегодня уйду в загул.
- Ну, пойдём, я тебя подвезу на свидание, - смеётся Саня, - Ты как раз готова… декольте, кружавчики…
- Нет, сначала ва-а-анну…

Я блаженно жмурюсь, я ещё толком не проснулась.

- Ну, что я буду делать-что я буду делать, - мурлычу я. – У меня неинтересная жизнь. Выпровожу Катьку, пойду куплю что-нибудь вкусненькое.
- Помидорчиков и огурчиков, - подсказывает Саня.
- Помидорчиков и огурчиков… Сделаю салат твой любимый. Хочешь, сварю борщ? Или лучше пирожков?
- Давай борщ, - говорит Саня. – И пирожков. Я постараюсь пораньше. Может быть.
- Ну и вот, - говорю я. – Муж уехал. Меня ждёт одинокая жизнь. Сплошное творчество. Гора посуды. Гора белья. Полы. Окна. Ну всё, иди. Целуй, давай, меня, понял? Раз меня ждёт одинокая жизнь… ну? – я поднимаю лицо.
- А меня ждёт куча народу, - напоминает Саня, глядя на часы.
- Тогда быстрей целуй!
- Здесь, возле мусорной кучи? – он кивает на гору окурков под стеной.
- А где ещё? На улице нельзя. Катька с балкона смотрит, ждёт, когда Рома за ней зайдёт.
- Господи, никуда не денешься от этого молодого поколения...

Саня обнимает меня и нежно чмокает в нос, в губы и щекотно - в ухо. Мы выходим из подъезда, и я смотрю, как он сбегает по ступенькам, пересекает тротуар – такой всё ещё подтянутый со спины и прямой. А я… а я… не-ет, мне пирожков нельзя! Просто борщ…

Саня разворачивается, отъезжает и скрывается за соседними домами, а я глубоко вдыхаю свежий утренний воздух… Нежаркое солнце светит мне в глаза. Сентябрь начался теплым, летним, только запах осенний уже – крепкий запах подсыхающих листьев, георгинов и зрелых яблок…

Итак, Катьку в школу – и меня ждёт шикарная свобода, ура! Я ещё раз вдыхаю терпкий воздух, разворачиваюсь и весело скачу по лестнице вверх.

- Ты дарила мне ро-зы… розы пахли паа-лы-нью, - жизнерадостно напеваю я взбегая по ступенькам к своей двери.
Мне весело, каблучки шлёпанцев самоуверенно цокают по бетону – нет, мы ещё поборемся с тобой, жизнь, мы ещё покажем тебе…

- Знала все мои пе-сни… ше-велила гу-ба-ми… - я вбегаю в квартиру, закрываю дверь, заглядываю в кухню. Ага, завтрак на столе стынет, а Катьки и в помине нет.

Но зато с нашего балкона несётся душераздирающее:

- Ро-о-о-м!

Я быстро иду по коридору - так и есть, единственная дочь при полном параде уже отирает свежей белой кофточкой грязные перила и орёт на весь квартал. Папино любимое чудо-чадо – всё в мать… А, может, потому и любимое?

- Ро-о-омк-а-а!

Я подхожу к двери на балкон и секунду смотрю на аккуратный Катькин задик, обтянутый новыми чёрными брючками и обрамлённый воланом кружевной блузки. Протягиваю руку и даю дружеский подзатыльник. Катерина гневно оборачивается – на меня через плечо, поверх пшеничной косы смотрят непримиримые светло-серые глаза Сани.

- Мам, ну чиво!
- Чиво-чиво… Можно не орать на всю квартиру? – цитирую я. – Иди ешь, там тебе яйцо всмятку и какао.
- Какао – вредный продукт! – летит в меня самонадеянный лозунг, но ребёнок идёт-таки к столу.
- Это ты – вредный продукт, - парирую я и сменяю её на перилах.
Внизу мается друг детства Рома – и, увидев вместо Катьки меня, пытается смыться.
- Рома! – зову я громко. - Поднимись к нам, она ещё не позавтракала.
- Мама! – возмущённо кричит ребёнок от стола. – Ты ещё расскажи всем, что я в туалет не сходила!
- Кстати, да - не забудь, - напоминаю я. – А то Ольга Степановна жаловалась, что ты с первых уроков вечно отпрашиваешься…
- Я уже! Между прочим! Чтобы ты знала… Это вообще… поклёп жалкий… вот поклёп… и это родная мать… - бурчит дочь, прихлёбывая какао, а я уже впускаю в прихожую Рому – сияющего, в новых джинсах с блестящими заклёпками, в новых кроссовках. Какие они всё-таки все свеженькие и нарядные в сентябре, приятно посмотреть, у всех штаны новые, шнурки белоснежные...

- Как жизнь? – я смахиваю с его макушки сухие листики.
- Путём, - хрипло ответствует отрок.

- Побежали!
Катька, дожёвывая, вылетает в прихожую. Мотая головой, обметая пространство косой и подпрыгивая, напяливает рюкзак.
– Мам, пока!
- Яблоки взяла?
- Ой, нет!

Я выношу в прихожую два больших красивых яблока, склочно заставляю обоих запихать по рюкзакам и склочно наблюдаю за процессом запихивания. Наконец, парочка с шумом вываливается в дверь и с грохотом ссыпается по лестнице. Я традиционно машу с балкона и традиционно провожаю взглядом до угла.
Всё. Воздушная тревога миновала…
Я одна и принадлежу сама себе. Прекрасное время… Давненько у меня такого не было. Возвращаюсь в кухню и какое-то время бездумно сижу, заломив руки и прислонясь затылком к стене. Отдых…

От-дах…
От-дах!!! – так кричал Кирка маленький, когда его щекотали в кроватке бабушки и дедушки – От-дах!!!
А Катька так не кричала… Катька просто визжала и пиналась ногами…

Отдых… Жаль, конечно, что не вместе с Саней. И не летом, с детьми.
Да… наверное, нужно привыкать к мысли, что дети больше не нуждаются в тебе летом. Да и вообще… не особо уже и нуждаются, не цепляются за тебя, не канючат, не висят обузами мелких жалоб, обид, слёз… Всё сами теперь – сами, своими силами, без тебя…

А ты уже успела привыкнуть к этому плену служения в мелочах, в пустяках, в никому не заметных деталях, а иногда никому и не нужных деталей, и уже скудно без них, бессмысленно без них, а надо приучать себя жить с самой собой. Жить с самой собой любимой - когда-то это было самым ценным, когда-то это было самым интересным, самым необходимым, самым пропеваемым в сердце…

Сейчас – всё это вспоминать. Сейчас – в это возвращаться. Возвращаться с восторгом. А восторга нет. Вместо него наплывает предательское пустынное чувство, что всё самое главное – прожито. И только стук твоих острых каблучков напоминает тебе иногда, что ты всё так же прекрасна, и так же сердце твоё полно любви и предчувствия чуда…

Я иду в ванную – там пена столбом, выключаю воду, сбрасываю халат и смотрю на себя в зеркало, стараясь быть беспристрастной. Смотрю через одно плечо, потом – через другое, словно стараясь вытащить из зеркального стекла двадцатилетнюю Коломбину в закатанных джинсиках, в зелёной кофточке с погончиками, лохматую и лёгкую. Но всё равно вижу лишь женщину на пороге своего соракапятилетия. Да, возможно, ещё красивую. Да, с хорошей, неиспорченной кожей. Да, с ещё отчётливой талией и ещё не заплывшими локтями и коленками. И с не обострившимися. Вполне себе цветущая, вполне себе интересная женщина. Но сорокачетырёхлетняя. И больше никакая…
Потом глубоко вздыхаю, закалываю наверх волосы и шагаю в душистую пену с чувством отрешения и истомы.