И светлые песни Грига...

Когда живешь на берегу,
всегда кажется, что самые лучшие,
самые красивые корабли - это те, что прошли мимо

(Юрий Рытхэу, «Вэкет и Агнесс»)

ПРЕДИСЛОВИЕ. Кто поёт песни Грига.

Участников событий четверо.

Ия – от её лица ведётся рассказ. Озорная и романтичная, хорошо начитанная девушка с техническим образованием, внешне – типичная инженю. Находится в апофеозе любовной драмы и не знает, как жить дальше.

Эмма – подруга детства, художница, внешне – полная противоположность Ии – яркая, эффектная брюнетка. Глобальную драму уже пережила и в новую лавстори не торопится.

Слава – организованный и сдержанный гуманитарий, случайно свалившийся всем на голову. Приятный, интеллигентный шатен, старше остальных лет на 10. Единственный, кто понимает, что происходит.

Саня – предмет любви главной героини. Герой, о котором больше всего говорят, но который меньше всех других появляется на сцене. Красивый, светловолосый Добрыня, по молодости лет самолюбивый, мятежный и упрямый.

Действие происходит в конце 80-х годов, в одном из подмосковных городов.

Зима, конец января, квартира главной героини, ранний вечер...

1

- Я тебе сочувствую, - говорит Эмка, – бедная-несчастная ты моя девочка.
И заваривает мне в чашку липовый цвет .
Я лежу в постели с температурой 38. За окном угасает один из последних дней января. Зима выглядит, как на детских картинках – нарядной и доброй. Я выгляжу, как описывает Эмка – бедной и несчастной.
На самом деле я почти рада, что заболела. Серый гриппозный дурман меня качает и не даёт так остро чувствовать, что случилось четыре дня назад. Хорошо, что у родителей горели путёвки в профилакторий, и мама в суматохе не разглядела, что со мной. И вот, не успев их проводить, вкатилась в самый эпицентр гриппозной эпидемии.
Раньше было принято умирать от любви, а теперь мы просто болеем гриппом.

- Я заболела от любви, - говорю я жалобно и чихаю на весь дом. – И я умру от любви. И не мешайте мне умирать от любви!
- Брось ты, - говорит Эмка, не проникаясь моим пафосом. – Он тебя не стоит. Подумаешь, Единорог.

Единорогом Эмка зовёт моего Саню. Хотя у него с пятого класса было прозвище Капитан. Потому что Саня и потому что Григорьев, родители так назвали, почитатели «Двух капитанов». А в 8-м классе его перестали звать Капитаном. Период далёкой северной романтики кончился, пришёл период близкой КСП-шной романтики, а потом и вовсе наступили суровые рокерские времена, и он стал Григом уже навсегда. И я тоже зову его Григом, особенно про себя.

А "Единорог" - это Эмкино, это она выдала такое резюме, когда узнала, что у нас любовь. "Ну, подруга, - сказала она, - держись. Даст тебе жизни этот Единорог!"

И оказалась права.
Я опять оглушительно чихаю и лезу под подушку за носовым промокшим платком, Эмка внимательно слушает мои хлюпанья.
- Сочувствую, - опять говорит она, качая головой. - Очищу тебе, бедной, апельсинку.
Из-под белых её пальцев прыскает сладкий золотой фонтанчик, а я даже не слышу запаха божественного цитруса. Плохо дело…
- Ну, что в мире новенького? – я прячу платок.
- Всё старенькое, - с подъёмом говорит Эмка. – Опять приходили сваты. Скоро я начну бить о них посуду.

В марте Эмке, бывшей моей однокласснице, исполняется двадцать два. Два года назад у неё был сокрушительный роман с одним экзотическим господином, тренером по мотоспорту. В нашей семье он котировался как «Эмочкин мотогонщик». Роман кончился ничем, и за Эмку взялись родственники. У неё куча незамужних тётушек, которые её обожают и не хотят такой же, как у них, судьбины. Тётушки мечтают выдать её замуж по своему вкусу. На Эмкин вкус – а она, кстати сказать, художница – учитывая случай с мотогонщиком, никто больше не полагается.
- Какой был жених? – интересуюсь я.
- Ужасный, - содрогается Эмка. – Притумканный, поджатый весь. Елозистый какой-то. Всё время смотрел в угол.
У Эмки все женихи такие – то поджатые, то елозистые, то охряпистые. Я-то её понимаю, потому что видела её мотогонщика.
- В угол, на нос, на предмет? – уточняю я.
- Если бы на предмет! В угол – и всё тут. Где Атосова подстилка.
- Значит, друг животных, - делаю я торжественный вывод. – Зооман. Или зоофил. Как правильно?
- Скорее всего, ветеринар, - говорит Эмка и отводит с лица волосы.
У неё густейшие, тяжёлые, блестящие волосы, длинные как у русалки. И красивые светлые глаза. Русалочьи волосы, русалочьи глаза и длинные русалочьи руки с белыми пальцами. Мотогонщик был дурак, это даже не обсуждается: упустить такую русалку – это надо быть полным отстойным остолопом...
- Зря, - говорю я авторитетно. – Зря ты бросаешься этим зоофилом. Он всё-таки имеет совесть…
- Припереться в мой дом свататься! – кричит Эмка и машет на меня своими белыми руками с безукоризненным маникюром. – Можешь дальше не продолжать, ты открыла мне глаза! Завтра позвоню тётушкам и скажу: Всё, бежим все стройными рядами в ЗАГС, я втрескалась по уши, ура!
- А я? - возмущаюсь я. - Ты замуж выйдешь, а я что буду делать одна? Я брошусь в Волгу, упаду с балкона, отравлюсь ядом.
- Прекрати! – опять шугает меня Эмка. - Я же говорю: он тебя не стоит. Нас с тобой вообще никто не стоит.

Она встаёт и охорашивается. На ней роскошный костюм цвета красного вина. Так Эмка сказала. А с ней, как с художником, насчёт цвета не поспоришь, значит, так оно и есть.
- Перестань страдать, возьми моего лучшего жениха. Забыла, как его зовут. Какой-нибудь Анемподист. Анемподист Бурдалахович. Или двоих возьми. Да бери всех, господи, - расщедривается она. - Сама выберешь потом. Хорошие люди, все Анемподисты, всё друзья животных…

Я смеюсь. С Эмкой всегда легко, всю жизнь.
- А хочешь – поменяемся, – упорно не съезжает с темы Эмка. – Меняю своих Бурдалахов на одного твоего Единорога. Бурдалахов без отдачи, а Единорога я тебе через месяц верну, выдрессированным, шёлковым и вышитым цветочками.

Наконец она удостоверивается, что я развеселилась, и уплывает к себе домой, в свою собственную сложную жизнь, а я остаюсь одна, в своей собственной сложной жизни. Я умываюсь на ночь тёпленькой водой и расчёсываю на ночь перед зеркалом волосы. Им до Эмкиных далекоо-о-… Вообще вид кошмарный, глаза нездорово блестят, на скулы от температуры набежала сыпь, нос распух…
Я выпила липовый чай, залезла в постель в тёплой пижаме и сначала подумала о том, какой у Эмки красивый костюм. И как, наверное, её боятся эти затурканные женихи, какой она, наверное, недосягаемой им кажется – художница, с красивыми тёмными волосами, с красивыми светлыми глазами, в элегантном костюме цвета красного вина. Она их сражает наповал, и они тогда скукоживаются, начинают нервно смотреть по углам и мямлить невразумительное, а она глядит на них почти с презрением и тоскует потихоньку по своему мотогонщику.
И тут я испугалась, что сама сейчас затоскую. И, наверное, со страху, вдруг уснула.

* * *

Вчера родился февраль. Февраль - это серое, из которого потом появляется голубое. Так мне однажды сказал Саня. И вчера я видела из окна, как он выходил из своего подъезда. Он вышел без шапки на самое новорождённое февральское солнце, и оно нырнуло в светлые отросшие волосы и начало в них куролесить вместе с ветром, и глаза у него сузились от солнца, словно засмеялись. Он прошёл среди белых сугробов, и во мне горькой и прекрасной болью отозвался Григ: золотые, устремлённые ввысь сосновые стволы, хижина на склоне горы и прорвавшаяся вдруг, ликующая весна...

- Посмотри на мои окна, ну! - отчаянно попросила я. - Посмотри! Мне хочется встретить февраль с тобой!..

Он прошёл мимо и не посмотрел. Вот так.

Я тихо ковыляю по улице в поликлинику, закутанная в большой шарф. Больничный лист подарил мне положенное для гриппозников безделье - и моё одинокое сиротство ещё более нестерпимо. Ну надо же было так идиотски поссориться, в такое именно время, когда родители в отъезде. Какая была бы жизнь! Не надо слоняться по подъездам, кинотеатрам и кафешкам, не надо выгадывать, когда родители, может, вдруг уйдут в гости, не надо подсовывать им билеты в театр, купленные на работе у культорга, никто тебя не контролирует, никто не спрашивает ни о чём, не глядит безнадёжными глазами - полная свобода, вольная воля на целых три недели, точнее, на целых 24 дня, такой редкий случай, ну как же обидно и глупо... И зачем мне всё это теперь?...

Вот, вот синяя предвесенняя чистота, сахарные сугробы, серые воробьиные шарики, упархивающие в небо - и всё это теперь не для нас.

А мне глотать сульфадимезин и капать в нос ментоловое масло. И пить как можно больше чаю с мёдом. Как можно больше чаю с мёдом! Спасибо! А, может, я заболела от тоски! Может, зачахну совсем от вашего мёда и вашего ментола! Ах, не принято сейчас умирать от любви? Ах, не принято! А вот посмотрим, вот посмотрим!!!

Дома я включаю Грига, "Шествие гномов", чтобы взбодриться - и беру в руки щётку. Тщательно расчёсываюсь, укладываю волосы, закалываю их на макушке а-ля Коломбина, потом накладываю тон, стараюсь, крашу ресницы, тушь, потом пудра, потом снова тушь… Пятница, последний день рабочей недели. А вдруг? – думаю я. - А вдруг?!..

Надеваю польский батник, за которым неделю оббегано по магазинам, а потом выстояно в очереди два с половиной часа. Включаю утюг, отпариваю брюки. Самое ужасное, что мне невыносимо хочется спать. Я отгоняю сон. Ну, а вдруг? – думаю я и хожу на цыпочках, чтобы не спугнуть ни один звук…

В пять, ровно в пять раздавался длинный солнечный звонок, и Санин голос звал меня куда-то за собой, и так было всегда. Всегда он меня куда-то звал, тащил, вёз и даже нёс и заставлял смотреть. Или слушать. И это было прекрасным, и я была заодно с ним и одно целое с ним. И вдруг этот ужас. Так наверное, погибают зимовщики: твёрдый и надёжный с виду лёд вдруг ломается с ужасающим треском, трогается с места, развергает пучину… О, эта безысходная мука, с которой я колотила его насмешливое молчание и кричала как пятиклашка: Предатель! Предатель!

Так. Всё. Не думать! 10 минут, чтобы выпить чаю с мёдом. 10 минут, чтобы написать родителям в профилакторий: Жива, здорова, всё хорошо, сожгла утюг, привет от Эммы. Нет, можно позвонить, можно, но я сразу представляю наши с мамой разговоры и отметаю этот хилый вариант. Лучше написать. Всё хорошо, прекрасная маркиза. За исключеньем пустяка. У меня грипп, и я теряю любимого. Но это уже в скобках. А так всё хорошо, прекрасная маркиза...

Ещё десять минут… так… 37, 6. Да к чёрту, к чёрту, к чёрту всё!...

Подхожу к окну. Ну, услышь меня, как мне плохо сейчас, умный, добрый, будь мне сейчас другом, скажи, что это не ты был тогда…

В половине пятого я, как подкошенная, валюсь без сил на диван, натягивая на себя плед. Пропади всё пропадом! И все, и я сама тоже... Рухнуть, закрыть глаза, умереть, уснуть...