И ты и все вокруг

Томас заглушил машину и посмотрел на свой дом через стекло. Том – примерный отец, муж, короче семьянин. У него есть любимая жена – Камилла, дочка Лиза, частный дом в <…>. Машина, работа. Мечта, которую Том воздвигает сам.

Перед ним доносится звонкий смех — дети играются перед домом, хотя пора ужинать. Том улыбается: он видит своих любимых – Марию и Адама. Внутри наверняка пахнет ужином — жена, Джесси, любит готовить что-то особенное к его возвращению. Он выходит из машины и на мгновение замирает. В этом доме всё — и порядок, и забота, и шум, и покой. Каждое утро он уезжает из него, чтобы работать, а каждый вечер возвращается не просто в здание из дерева и кирпича — а в мир, который они вместе построили. Том вышел из машины, пройдя к детям.

Ах, эти милые ангелочки!

Марии было девять, и в ней уже угадывалась будущая красавица: тёмные волосы, собранные в небрежный хвост, всё время выскальзывали тонкими прядями, выбиваясь на лицо, когда она бежала. На ней было лёгкое платье в цветочек, слишком уж нарядное для игр, но именно такое она упрямо выбирала сама. Она двигалась с той грацией, что свойственна детям, которые ещё не знают усталости: то подпрыгивала, то кружилась, то вдруг останавливалась и принимала важный вид маленькой учительницы, отдающей брату «команды». В её глазах светилось озорство, но и какая-то трогательная серьёзность — словно она уже чувствовала себя старшей, ответственной за игру, а иногда и за весь мир вокруг. Адаму было шесть, и он был её полной противоположностью. Светловолосый, с вечно сбитыми на лоб прядями, он напоминал маленького вихря. На нём были джинсовые шорты и футболка с выцветшей картинкой супергероя, и всё это выглядело так, будто он только что вылез из песочницы. Его движения были резкими и порывистыми: он то бросался за сестрой, то вдруг останавливался, чтобы пнуть воображаемый мяч, то падал на траву, смеясь до слёз. Адам жил в каждой секунде игры без остатка, и смех его звучал громче всех звуков вечера.

— Папа, папа! — крикнули детишки, обступая и обнимая Тома, который их тоже обнял
— Мои крошки, привет! Мама дома?
— Да, она как раз ужин приготовила… — сказала Мария, снова принявшись бегать по двору, вместе с Адамом.

Том пошел в дом. Сразу с порога в глаза бросалась просторная гостиная. Высокие потолки и мягкий тёплый свет ламп делали комнату особенно уютной. На полу — пушистый ковёр, где ещё днем дети оставили брошенные игрушки: плюшевого медвежонка, машинку и цветные кубики. У стены — широкий диван с парой разноцветных подушек, которые Джесси выбрала сама, чтобы добавить дому живости. На стенах висели семейные фотографии: свадьба, первые шаги Марии, поездка к океану. Эти снимки заменяли типичные семейные картины, и в них было больше жизни, чем в любом полотне. Кухня была единым целым с гостиной, их разделяла только небольшая перегородка. На кухне был и стол и стулья, всё как у людей.

Джессике всегда нравилось, когда все вещи на своих местах: кастрюли блестят на полке, яблоки лежат в корзинке на столе, а полотенца висят под рукой у плиты. Сегодня у нее особенный ужин: на большом деревянном столе стоит запеченная курочка с румяной корочкой, миска с картофельным пюре и яркий овощной салат. В центре красовался кувшин с лимонадом, изнутри покрытый капельками прохлады. Из кухни доносился тихий голос жены — она напевала себе под нос Let It Be, расставляя тарелки. В её движениях было то спокойствие и уверенность, что создаёт настоящий уют: каждая мелочь — от зажжённой свечи на столе до аккуратно сложенных салфеток — говорила о её заботе.

Том подошёл сзади к женушке и обнял её. Джессика была той женщиной, о которой говорят: «дом держится на ней». Её присутствие ощущалось во всём — от запаха свежевыпеченного хлеба до того, как пледы на диване всегда оказывались сложенными аккуратным квадратиком. Ей было около тридцати пяти — стройная, с мягкими чертами лица, которые оживляла тёплая, открытая улыбка. Светло-каштановые волосы, собранные в свободный пучок, то и дело выбивались прядями, которые она машинально заправляла за ухо, продолжая при этом хлопотать. Её глаза — карие, тёплые, внимательные — всегда словно искали, всё ли в порядке с её близкими. На ней было простое домашнее платье до колен и лёгкий фартук в мелкий рисунок. Не наряд, но на ней он смотрелся так, будто она могла принимать гостей хоть сейчас: от неё веяло ухоженностью и спокойствием. В её движениях чувствовалась собранность и плавность. Когда она наклонялась над столом, поправляя тарелки, это выглядело так же естественно и красиво, как если бы она двигалась под музыку. Она не стремилась быть в центре внимания — но именно она создавала тот невидимый фон, на котором жизнь семьи становилась цельной. Она умела быть строгой с детьми, если нужно, но чаще её голос звучал мягко, с ноткой смеха. Для Томаса она была опорой, той, кто всегда найдёт слова поддержки и в то же время сумеет вернуть на землю, когда он слишком уходит в свои заботы. В её облике было что-то тихое и надёжное: словно сам дом обретал её черты — тепло, порядок и чувство, что именно здесь и есть настоящая жизнь.

— Привет, дорогая, — сказал Том, целуя жену в шею
— Здравствуй, Том, — ответила она, повернувшись к нему, — Ты же надеюсь не забыл, что сегодня за день? — спросила она, взявшись за галстук мужа
— Эээ… Забыл… — очень растерянно ответил Томас
— Наша годовщина! Том! Ну как такое можно забыть? Десять лет брака и ты до сих пор не можешь выучить дату нашей свадьбы? — Джесси была немного зла, но тут же улыбнулась и рассмеялась. В конце концов, главное, что они любят друг друга, — Ладно, переодевайся пока, а я схожу за детьми. Я нам напекла курочку, пюре и салатики сделала.

Том пошёл в спальню. Комната была просторной, с большими окнами, через которые в дневное время мягко проникал свет. Сейчас сумерки окрашивали стены тёплым золотистым оттенком, а полумрак дополняли настольные лампы с тканевыми абажурами, создавая ощущение уюта. В центре стояла большая кровать с высоким мягким изголовьем, покрытая пуховым одеялом и аккуратно сложенными подушками. Постель была свежо заправлена, но с лёгкой небрежностью — словно комната жила и дышала вместе с хозяевами. Рядом с кроватью — две тумбочки: на одной стояла небольшая лампа и книга Томаса - Уцелевший, на другой — стакан воды и аромасвеча Джессики. На стенах висели несколько фотографий: семейные портреты и снимки с путешествий. Всё было выбрано так, чтобы напоминать о радостных моментах, но при этом не перегружать пространство. У окна стоял небольшой кресельный уголок с пледом, где Джессика любила читать вечером, когда дом погружался в тишину.

Тут же стоял шкаф с вещами, который Том и открыл. Там было много вещей, и Джессики, и Тома. Сняв с себя костюм, он аккуратно повесил его на вешалку-плечики и повесил в шкаф, одев обычную футболку и штаны. Закрыв шкаф, он вернулся на кухню. За большим столом сидела вся семья: Джесси, Мария и Адам. Резали курочку и клали в тарелку с пюре. Тому тоже отрезали мяса, ножки и положили в тарелку. Он сел за стол, принявшись есть. В это время слово взяла жена:

— У нас сегодня праздник – годовщина нашей свадьбы. И в честь этого мы поедем завтра в аквапарк!

Мария и Адам тут же засмеялись, зарадовались, захлопали в ладоши. Том лишь кивнув и продолжил есть свою курочку с пюрешкой. Джессика продолжила что-то лепетать детям, а Том подался в пространные размышления:

«Представь себе: каждое утро, когда веки поднимаются, — это не просто начало дня, а погружение в какой-то волшебный танец времени. Минуты кружатся, как листья, подхваченные ветром, но сам ветер… он остаётся где-то внутри нас, и в то же время – снаружи. Странное ощущение, правда? Вот смотри: что такое пространство? Это ведь не просто метры и километры между вещами. Скорее, это как невысказанные мысли, которые копятся внутри, как дождевая вода в забытой на улице кастрюле. И вот мы пытаемся измерить небо линейкой, хотя облака давно плюнули на всякие правила и условности. Глупо, правда? И ещё кое-что: каждое наше решение – это не просто отражение в зеркале. Нет, это как круги на воде, расходящиеся по всему этому пространству, где отражения, кажется, никогда не пересекутся. Поэтому время, как ни крути, всегда убегает вперёд, оставляя нас позади. А прошлое… ну, это всего лишь тень будущего, которую мы ещё даже толком не успели забыть. Как будто сон, который ускользает из памяти, как только ты просыпаешься.»

Притом лицо его было максимально… Потерянным? Как-будто он не находится с нами, будто его отключило. Тома охватила паника: что это было? Почему? Сначала это было лёгкое чувство: «Что-то не так». Потом оно усилилось до удушающей тревоги. Лицо Джессики и детей было знакомым, но одновременно чужим, как герои чужой истории, в которой он никак не участвует. Паника подступала быстро, сердце колотилось, дыхание становилось резким и прерывистым. Томас ощутил странное ощущение, будто его собственное тело — не его, а лишь оболочка, а мысли отделились, парят где-то отдельно, не позволяя ему «быть здесь». Он отложил вилку, руки дрожали. Каждый звук — смех Марии, звон столовых приборов, тихий шёпот Джессики — вдруг казался слишком громким и одновременно отстранённым, как запись, воспроизводимая на ускоренной скорости. Он хотел крикнуть, предупредить, что ему плохо, но слова не шли. Внутри была пустота, будто весь мир сжался и одновременно расплылся, а сам он — точка, потерявшая связь с реальностью. Джессика, заметив напряжение, слегка наклонилась к нему, но Томас едва видел её лицо, и оно казалось неестественно далёким. Паника накатывала волнами, каждая сильнее предыдущей. В голове было только одно: «Где я? Где всё это?» — и чувство собственной несуществующей реальности.

И тут Томас побледнел. Джесси и дети посмотрели на него с недоумением, даже с опаской и небольшой каплей ужаса. Они что-то говорили, но Том ничего не мог понять, он как будто забыл язык, как будто он вообще не отсюда… Они… Они похитили его! Эта мысль засела в голову Тома как будто её выжгли калённым железом на мозге, он тут же понял, что надо с этим что-то делать. Надо бежать отсюда, но сначала дать отпор похитителям!

Томас подскочил так резко, что стул, взвыв протестующе, рухнул на пол. Бах! Грохот разнесся по комнате, словно раскат грома, мигом заглушив болтовню и мелодичный звон посуды. Он смотрел на тех, кто сидел перед ним, и не видел своей семьи. Там были какие-то незнакомцы, чертовы куклы, которые нагло заняли места его близких. Только что они казались такими родными, а теперь их лица – это просто выверенные маски, скрывающие чужую, холодную волю. Их и меня, они всех украли! – эта догадка пронзила его сознание, кристаллизуясь в единственное, первобытное желание – выжить любой ценой.

– Пап? – тоненький, дрожащий голосок, принадлежащий Марии, прозвучал натянуто, будто скрип старой двери. Фальшивка, подделка.

Том не ответил. Его взгляд забегал по комнате, словно шарил в полной темноте, хватаясь за знакомые предметы, которые сейчас казались просто картонными декорациями. Резко развернувшись, он побрел в спальню, тяжело переставляя ноги. В спину донесся полный тревоги шепот Джессики – голос самозванца, отчаянно пытающегося удержать ускользающую иллюзию.

В спальне все было так же обманчиво уютно и спокойно. Действуя словно во сне, Том подошел к шкафу. Холодные, негнущиеся пальцы нашарили ключ в тайнике на верхней полке, где он когда-то хранил старые фотоальбомы. Ключ вошел в замочную скважину маленького металлического ящичка, укрепленного на стенке шкафа. Внутри, на бархатной подушечке, лежало ружье – тяжелое, настоящее, единственное реальное в этом вымышленном мире. Пальцы крепко сжали приклад. Знакомая тяжесть зажгла искорку уверенности. Это был единственный якорь, оставшийся в этом рушащемся мире. Он автоматически взвел курок. Четкий щелчок прозвучал сухо и уверенно, единственный звук, которому можно верить. Когда он вернулся в кухню, они все еще сидели за столом. Джессика смотрела на него, вымученно улыбаясь. Ее глаза – теплые карие глаза, которые он, казалось, знал наизусть, – превратились в искусно сделанные стекляшки.

– Том, дорогой, что это? – ее голос дрогнул, но эта дрожь казалась нарочитой, фальшивой. – Положи, ты пугаешь детей.

Дети. Эти маленькие актеры затихли, широко раскрыв глаза, в которых застыл заученный ужас.

– Где они? – его собственный голос прозвучал хрипло и чуждо. – Что вы с ними сделали?

– Том, о чем ты? Это же мы... – Джессика медленно поднялась, вытянув руку в его сторону. Этот жест заботы был самым гнусным обманом.

В этом движении он увидел угрозу. Желание подойти ближе, обезоружить, окончательно стереть его личность из реальности. Мир сузился до мушки на конце ствола, нацеленного прямо ей в грудь. В ее глазах промелькнуло настоящее, животное непонимание, лишь подтверждая его уверенность, что маска сорвана.

– Не подходи! – заорал он, но это кричал уже не Том, а загнанный зверь.

Грохот выстрела разорвал атмосферу мирного ужина. Короткий, сухой и беспощадный. Джессика отлетела назад, опрокинув стол и кувшин с лимонадом. Алая кровь, яркая и настоящая, хлынула на белую скатерть, смешиваясь с прозрачной жидкостью. Единственный правдивый оттенок в этой комнате лжи.

Два других самозванца завизжали. Отчаянно, как кричат напуганные дети. Безупречная игра. Том повернулся к ним. Их лица, перекошенные от страха, были лишь доказательством их актерского мастерства. Это не его дети. Его дети где-то во тьме, а эти двое – часть системы, часть коварного плана.

Два выстрела прозвучали почти одновременно. Резкие, беспощадные точки. Крики оборвались.

Тишина.

Тяжелая, густая, нарушаемая лишь потрескиванием свечи на столе и мерным тиканьем часов. Том стоял, опустив ствол, из которого еще сочился едва заметный дымок. Он тяжело дышал, неотрывно глядя на три бездыханных тела. Чужие тела. Маски сорваны. Обман обнаружен.

Он отступил на шаг, спиной ощутив дверной косяк. Ждал, вот-вот комната содрогнется и рассыплется, исчезнет нарисованный задник, обнажив серые стены его настоящей клетки. Но ничего не произошло. Солнце с акварели на стене по-прежнему сияло, а семья на фото ухмылялась. Пахло жареной курицей и порохом. Реальность замерла, искалеченная его рукой, но все такая же прочная, материальная и до ужаса неправильная.

И только тогда, в этой оглушающей тишине, на него начала опускаться ледяная, всесокрушающая тяжесть осознания. Тяжесть того, что он только что совершил.

Дым, словно занавес, медленно уползал, позволяя свету пробиться сквозь мрак. Ружье, все еще хранящее тепло выстрела, тяжело шлепнулось на пол. Том, словно сломленный тростник, оперся на него, ища хоть какой-то опоры. В ушах гудел мерзкий звон, эхо недавней пальбы, приглушая все остальные звуки, но не лишая слуха. Тик-так часов на стене, безучастно отсчитывающих секунды. Шипящее проклятие опрокинутой свечи, превращающей воск в мерзкую лужицу на растекшемся лимонаде. И тихий, зловещий плеск – темно-красная река медленно захватывала стол, срываясь тяжелыми каплями на ковер. Тот самый ковер, где еще утром валялся плюшевый медведь, любимая игрушка Марии.

И этот запах… Сладковато-металлический, проникающий везде, заглушающий аромат жареной курицы и домашнего уюта. Запах смерти. Запах, вгрызающийся в нос, в волосы, в саму одежду. Настоящий, осязаемый ужас. Том медленно, с неимоверным трудом, поднял голову.

Глаза блуждали по деревянным половицам, по ярким цветам на платье Марии. Платье, которое она так тщательно выбирала сама. Сейчас оно было осквернено. Не по-детски, не грязью или травой, а чем-то темным, непостижимым. Ее маленькая ручка крепко сжимала край стола, словно пытаясь удержаться. Рядом Адам. Его светлые волосы упали на лицо, скрывая взгляд. Лишь краешек футболки с потрепанным супергероем. Герой, который должен был защищать, пришел бы на помощь. Но он не смог.

И она. Джесси. Лежит на спине, глаза широко открыты, смотрят в потолок гостиной, тот самый потолок, который она так любила рассматривать, мечтая о ремонте. Во взгляде не было обреченности, лишь вопрос. Настойчивый вопрос: «За что?»

И этот же вопрос пронзил Тома, вонзился в мозг, взорвался там с нечеловеческой силой.

«Где я?» – пронеслось в голове.

Теперь он знал ответ.

Он дома.

Это его дом. Его диван, с подушками, который она выбирала. Его фотографии на стенах. Его курица на столе. Его семья.

Его.

Сознание вернулось, словно ледяной цунами, обрушилось на него, сметая все преграды безумия, все призраки психоза. Безжалостное, всепоглощающее осознание.

Он не боролся с захватчиками. Никакой защиты не было.

Он всех убил.

Убил свою жену. Джессику, которая всегда напевала Let It Be, когда раскладывала тарелки на стол. Которая всегда находила нужные слова, чтобы снять усталость.

Убил свою дочь. Марию, свою маленькую наставницу, с бездонными глазами.

Убил своего сына. Адама, неудержимый вихрь, который смеялся до слез.

Он поднял руку и посмотрел на нее. Липкая.

Стены, которые он строил годами – стена из порядка, заботы, работы, любви – рухнула в мгновение ока. Не от удара извне, а изнутри. Он сам взял молот и разбил её вдребезги.

Он не кричал. Не стонал. Воздух вырвался из груди тихим выдохом, как из проколотого шарика. Он выронил ружье. Оно с грохотом упало на пол, но звук был какой-то далекий.

Том сделал шаг назад. Затем еще. Он запнулся о дверной косяк и застыл, вжавшись в него спиной, не в силах отвести взгляд от стола. От трех фигур, которые больше не двигались, не смеялись.

Он видел все. Все детали. Каждую ниточку на ковре, каждую каплю на столе, каждую трещинку на потолке, в которую смотрели ее глаза. Реальность не просто вернулась – она навалилась на него всей своей чудовищной тяжестью. Кричала, звенела, пахла страхом и порохом.

Он повернулся и посмотрел на семейную фотографию на стене. Они все смеются. У моря.

И тогда Томас понял. Безвозвратно.

Он не сбежал из заточения. Он уничтожил свой мир. И теперь он заперт в нем. Один. Навсегда.

Он медленно сполз по косяку на пол, обхватил колени руками. Сидел, уставившись в пустоту, пока комната вокруг, его прекрасный мир, превращалась в склеп. И сторожил этот склеп он сам.

Он вышел на улицу, прихватив ключи от машины. Его черная ласточка стояла также, как и тогда, когда он приехал. Он, едва ходя, добрёл до неё, открыл и сел внутрь. Он понимал, что он сделал и что будет дальше, какой он монстр и какой он человек. Единственная его мысль была свалить отсюда подальше и никогда не вспоминать об этом. Он завёл машину, дал задний ход, выехал на трассу и…

«Проклятие Лайм-стрит, дом 42: Двенадцать лет в тени призрака

[Видеоряд: Тихая улочка в пригороде города <…>. Дома, будто сошедшие с картинки, утопают в зелени. Камера неспешно приближается к дому под зловещим номером 42. Дом выделяется на фоне аккуратных соседских жилищ – заброшенный, с плотно закрытыми ставнями, он словно отвернулся от мира.]

Закадровый голос: Добро пожаловать в пригород <…>, где дети играют на улицах, а соседи знают друг друга по именам. Кажется, что здесь царит вечное спокойствие и благополучие. Но даже в самых идиллических местах есть свои секреты. На Лайм-стрит это – дом номер 42. Место, где время замерло двенадцать лет назад, оставив после себя лишь гнетущую тишину.

[Фотография: Семья ЛаВей на пляже. Томас, Джессика, Мария и маленький Адам. Счастливые лица, яркие краски, жизнь, бьющая ключом.]

Закадровый голос: Томас и Джессика ЛаВей казались воплощением американской мечты. Успешные, красивые, с двумя детьми – Марией и Адамом. Они жили в достатке и любви. Но одна трагическая ночь перечеркнула всё. Двенадцать лет назад Томас вернулся с работы, поужинал с семьёй… а потом совершил то, что не поддаётся объяснению.

[Текст на экране: ТРОЙНОЕ УБИЙСТВО. ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ – ГЛАВА СЕМЕЙСТВА. Хроника с места преступления: полицейские заграждения, зловещие пятна на полу, обведённые мелом.]

Закадровый голос: По версии следствия, Томас ЛаВей, потеряв рассудок, взял охотничье ружьё и хладнокровно расправился со своей женой Джессикой и детьми – девятилетней Марией и шестилетним Адамом. Не было ни ссор, ни конфликтов, ничего, что могло бы предсказать такую трагедию. Мотивы преступления остались неизвестными.

[Интервью: Майкл Шоу, бывший детектив, сейчас на пенсии. В его глазах – усталость и груз прожитых лет.]

Шоу: Это дело до сих пор стоит у меня перед глазами. Когда мы приехали… я не хочу вдаваться в подробности. Скажу только, что это было ужасно. Но самое странное началось после. Убийца не попытался скрыться. Он просто… исчез.

Закадровый голос: Соседи обнаружили тела и вызвали полицию. Но ЛаВея и след простыл. Его машина исчезла из гаража. Но вот что больше всего озадачило следствие:

[На экране появляется список:

- ДЕНЬГИ (оставлены в столе)

- ДРАГОЦЕННОСТИ ЖЕНЫ (не тронуты)

- ОРУДИЕ УБИЙСТВА (ружьё брошено на полу в гостиной)]

Закадровый голос: Он не взял с собой ни денег, ни драгоценностей. Оставил на месте преступления ружьё. Словно вышел вынести мусор и пропал без следа. Его видели последний раз на заправке в пятидесяти милях отсюда. И всё. Как в воду канул.

[Видеоряд: Компьютерные портреты Томаса ЛаВея, состаренные с помощью технологий. Предположения о том, как он выглядит сейчас: седина в волосах, борода.]

Закадровый голос: Прошло двенадцать долгих лет. Его объявили в розыск, прочесали все леса в округе, проверили тысячи зацепок, которые оказались ложными. Но он словно растворился в воздухе. Жив ли он? Сможет ли он вечно скрываться? Или когда-нибудь груз совести заставит его выйти из тени?

[Финальный кадр: Заброшенный дом на Лайм-стрит, 42. Камера медленно отдаляется.]

Закадровый голос: Для соседей этот дом – жуткое напоминание о кошмаре, который они пережили. Для полиции – одно из самых громких и нераскрытых дел в карьере. Для всего мира – зловещая загадка. Где Томас ЛаВей? Ответа нет уже двенадцать лет.»

От автора