Идеальная тьма

У того, что смотрело на меня из темноты, были мертвые глаза: застывшие, ничего не выражающие, бесцветные, затянутые мутной белой пеленой.

Такие глаза бывают у дохлой рыбы, залежавшейся на прилавке в магазине, где никто не озаботился соблюдением санитарных норм. Или у покойников, которых хоронят намного позже, чем того требуют элементарные приличия.

Ни у чего хотя бы относительно живого просто не могло быть таких глаз, и я отвернулся, вполне сознательно игнорируя.

Чем бы ни было это существо, – или бесформенное нечто, – оно явно выползло из глубин, с которыми я сталкивался по роду своей деятельности регулярно, и создавалось далеко не обманчивое впечатление, что мы прекрасно понимаем друг друга.

Встречалась скверна и пострашнее...

Никакого взаимного желания проверять и нащупывать грани допустимого риска.

Эдакий вооруженный нейтралитет на вывернутой изнанке предположительно воспаленного сознания.

Вероятно, в этом и заключается пресловутый процесс взросления: в четырнадцать тебя пугает собственное отражение, внезапно пошедшее рябью, а в двадцать пять уже хватает мудрости невозмутимо плеснуть на зеркало ледяной проточной водой.

Наставник говорил, что это нормально. Что так бывает со всеми, кому выпала неудача отличаться от прочих и видеть. Особенно – с теми, кому посчастливилось быть найденным за мусорным баком кем-то вроде него.

К тому моменту, когда он все-таки позволил мне называть себя отцом, я уже научился относиться философски – и к кривляниям своей копии в отражении, и к тем, кто может наблюдать из кажущейся пустой темноты, и к тому, что у таких, как мы, не бывает семей. Не потому, что парни с оружием в руках не умеют привязываться. Просто это нерационально.

Ставшая привычной реальность имела обыкновение посылать приветы обезумевшими от яда крысами, врезающимися в ботинки среди бела дня, или размытыми тенями, мелькающими в алтаре. Это быстро перестало быть страшным, но до сих пор здорово помогало поддерживать форму.

Битое стекло беспомощно хрустело под практично толстой подошвой, и все же я внимательно смотрел под ноги, чтобы не споткнуться о камни.

В большой стране много маленьких городов со своими разрушенными частично или полностью храмами. С последними у меня сложились особые, сугубо личные отношения – всякий раз, глядя на них изнутри, я радовался тому, что в этой большой стране у власти никогда не оказывался воинствующий коммунизм. Не из большой религиозности, а потому что первым делом отец научил меня ценить красоту.

Даже если красота оказывалась слегка неживой.

Даже если нечто или некто, одаренный ею, и близко не был человеком.

Мелкие капли все еще холодного, но уже по-весеннему свежего дождя упали на лицо, беспрепятственно попадая внутрь через местами обвалившуюся крышу, и взгляд того неживого, внимание которого я привлек, на долю секунды стал расфокусированным, а потом снова ввинтился в затылок.

В брошенных или, напротив, фанатично посещаемых церквях обитает всякое. Чтобы с ним познакомиться, достаточно прийти в сумерках. Отдавая дань древнему негласному договору, в одиночку. Желательно – без опасений. Порядочная нечисть редко жрет кого-то в собственном доме, – разумеется, при условии, что вы не начинаете наглеть.

Знакомая мне нечисть поголовно была хорошо воспитана. Либо же я сам был достаточно обаятелен, чтобы найти к ней подход.

Одна конкретная представительница этой нечисти любит повторять, что даже чересчур.

Что, в конце концов, может быть пошлее, чем Пожирательница душ, заведшая себе ручного охотника?..

Ее потенциальный корм.

Мой потенциальный бесценный трофей.

Встречаясь с ней время от времени, когда у обоих выпадало подходящее настроение, я ни разу не задумался о том, почему живыми мы все же устраиваем друг друга больше.

Ни разу не спросив напрямую, отец лишь однажды бросил между делом, что это против природы, черт возьми.

Как обычно, я был с ним согласен.

Впрочем, это никогда не мешало мне поступать по-своему. Из нездорового любопытства, быть может.

Или потому что ее взгляд всегда был живым. Живее, чем у большинства людей, и тем более охотников. Живее, чем мой собственный, если на то пошло. И плевать, что эти искорки, с большой долей вероятности, были лишь отголосками чьих-то чужих жизней.

В маленьких городах даже брошенные церкви грабят редко. Вероятно, в этом прослеживаются некие нотки чисто американского чувства юмора: взять в заложники святого отца – вполне вероятно, но вот утащить на свой участок гниющую под снегом и дождем скамью – никогда и ни при каких обстоятельствах.

А вот распятие из этого алтаря вывезли, только на стене остался припорошенный пылью контур, обводить который лучше, не снимая перчатки.

В этом, пожалуй, и состоит самая большая ирония: истово верующие провинциальные мужики в клетчатых рубашках и их добропорядочные женушки готовы спасать свою святыню всеми средствами. Даже заплатить мне за ее защиту.

Старая церковь, в которой поселилась пугающая местных нечисть, – еще большая пошлость, чем поиск по сбивающемуся в отсутствии сети навигатору ближайшего мотеля, в котором охотника ждет Пожирательница душ.

Имея за плечами трехсотлетний опыт общения с людьми, она как-то обмолвилась, что в этом их парадокс, их ничтожество и их извращенная притягательность: они, за редким исключением, ни в кого и ни во что по-настоящему не верят.

Справился бы в данном конкретном случае священник?

Неспешно осматриваясь по сторонам, вслушиваясь в густую и полную тишину этого места, вдыхая его запах, я приходил к однозначному выводу: да. Святой отец бы справился.

Вот только людям хотелось зрелищ.

Хотелось, чтобы в их маленький, пропахший пивом местный бар свалилась долбаная копия Дина Винчестера с красивым пистолетом и голливудским оскалом.

Именно поэтому я предпочитал не встречаться с заказчиками до того, как работа откажется выполнена.

Отец говорил, что высокий рост и природная худоба всегда будут играть мне в плюс – мало кто воспримет всерьез «задохлика».

Она же в нашу первую ночь, смеясь, назвала меня уродцем.

«Ты не мой типаж», – в ее исполнении почти извинения.

Особенно если их приносит красивая женщина, снимающая с себя майку, сидя на твоих коленях.

Прямо сейчас эти мысли были абсолютно не к месту. Хотя бы потому что их внезапно оказалось слишком много.

Сейчас у меня был заказ – не самая сложная, в каком-то смысле даже скучная работа: выяснить, кто или что поселилось здесь. Просчитать риски, с которыми это соседство может быть связано для глупых двуличных людей.

Решить вопрос, а потом уже вспомнить, что самая двуличная тварь в этом городишке прямо сейчас – это я сам. Потому что сбивавшийся из-за отсутствия сети по пути сюда навигатор все-таки нашел нужный мне мотель.

В том, что меня дождутся, я не сомневался.

В том, что выйду из этой церкви живым – тоже.

Ближе к ночи в такие места разумнее ходить с фонарем, если, конечно, не уверен абсолютно в своей способности сориентироваться даже с закрытыми глазами. Мой фонарь остался лежать в машине, хотя стремление бесславно свернуть себе шею, не дожив до тридцатника, равно как и глупая самонадеянность, давно уже не входили в перечень замеченных за собой пороков.

Можно ли было отнести к их числу нежелание пользоваться ее покровительством?

У меня не было ни однозначного ответа, ни желания его искать.

Пыли на полу скопилось столько, что мой путь от полуобвалившегося входа к алтарю можно было легко просмотреть по оставшимся в ней следам. Отпечатки лап чуть в стороне - всего лишь кошка. Расслабься, боец.

Я усмехнулся то ли в попытке улыбнуться гостеприимным хозяевам, то ли собственным дурацким ассоциациям.

«Расслабься, боец», – первое, что я услышал от отца возле того чертова мусорного контейнера. Самое счастливое воспоминание из беспризорного и наполненного необъяснимыми для десятилетнего мальчишки ужасами детства.

Он объяснил. Научил понимать и, самое главное, различать нюансы.

Выросший среди охотников и ироничной мудрой нечисти нечеловеческий детеныш – так они называли меня за глаза. Я всегда делал вид, что не слышу.

Быть беспощадным к безумным кровожадным тварям, портящим репутацию себе подобным.

Оставаться вежливым с теми, кто видел мир на заре его создания и сумел устроиться в нем.

Этому меня научила суккуб, с которой отец – тогда еще строго Наставник – познакомил меня, когда мне пришло время стать мужчиной.

Всегда смотреть в упор, чтобы стало ясно, – до этого я уже дозрел сам.

Не стесняться силы, но и не бравировать ею – кому нужно, поймут, остальным знать не обязательно.

Напряжение – исток темной, алчущей ярости – буквально пропитало пахнущий пылью воздух в полуразрушенной церкви, как естественное продолжение заинтересованного во мне взгляда.

Отвечать на него тем самым взглядом в упор я не собирался.

Чем бы оно ни было, откуда бы ни явилось, ему было доподлинно известно, что гость пришел с миром. По крайней мере, без намерения нападать первым, и вовсе не из брезгливости к клыкам и слизи, – демонстрировать подобное было бы как минимум невежливо с его стороны, – а потому что в самом деле пришел для другого.

Как изволит выражаться одна не в меру воспитанная и зачем-то упорно лезущая в голову сегодня нечисть, банально расширять свои горизонты.

На деле – палка о двух концах.

Давление на затылок и основание шеи начало становиться менее навязчивым, и запах мертвечины слегка ослаб, откатился назад, оставляя после себя вполне предсказуемый, но в целом терпимый шлейф.

Насмотревшись вдоволь, оно закрыло глаза, по всей видимости, возвращаясь в глубокий, потусторонне-чуткий сон.

Нечисть благовоспитанная и не очень, а также древняя и в меру ленивая.

Любопытно, почему никто до сих пор не додумался ввести такую классификацию?

Обратный путь я проложил себе вдоль стены, – не то чтобы надеясь обнаружить что-то интересное в грудах обломков и хлама. Скорее, потому, что не любил оставлять размытые тени за спиной.

Машина стояла у входа, ровно там, где я ее оставил, и беглый осмотр показал, что нежелательных и незримых пассажиров в ней не прибавилось.

Я присел на все еще теплый капот и выбил из пачки предпоследнюю сигарету, разглядывая церковь, которую только что покинул, со стороны.

Унылое место. Жуткое, как точно определили местные.

Мертвое и при этом наполненное жизнью.

Потусторонней и непонятной людям, но кого волнуют такие тонкости?

Из темной глубины не желавших обрушиться окончательно развалин на меня все еще смотрели, задаваясь бессмысленным, в общем-то, вопросом: зачем пришел и потревожил, чего хотел добиться? Не струсил ли, покинув уютный мрак заплесневелых стен, как только стемнело по-настоящему?

Так же, как смотрели на всех прочих. На тех, кто вызвал в этот забытый всеми богами городишко на окраине реальности меня. На тех, кто не понимал, не считывал этого взгляда, но интуитивно его опасался – так же, как люди всегда опасаются всего неизвестного.

– А ты струсил? Или просто поторопился?

Негромкий и низкий знакомый голос, в котором звучала такая же хорошо знакомая затаенная насмешка, раздался за спиной.

Почти такая же старая, как эти стены, игра: один подкрадывается со спины, рискуя головой, второй подпускает, и оба знаем, что в любой момент может повернуться по-всякому.

Например, ей надоест.

Или я сочту, что этой бессмысленной и алогичной связи с меня хватит.

Вопрос только, что случится раньше.

Или, может быть, не произойдет ничего из этого?

Вечная неизвестная в растянувшейся на три года абсурдной и безымянной неопределенности.

Как бы там ни было, нам всегда удавалось друг друга удивлять.

Я не стал опускаться до откровенной и уже, в общем-то, запредельной пошлости и спрашивать, неужели же ей настолько не терпелось, что не дождалась. Не стал в сотый раз интересоваться, способны ли Пожиратели душ, подобно людям, искать острых ощущения. Не стал даже задумываться о том, с кем или с чем мне довелось познакомиться, если она не постеснялась появиться под этим взглядом в моем обществе.

Вместо всего этого я хмыкнул, ловя краем глаза общий образ: длинное темное платье, светлые волосы – прекрасный и трогательно невинный облик той, кто может высосать само мое естество. Она стояла за моим плечом, у пассажирской дверцы, опустив руки в карманы плаща, но не торопила.

Ее маленькое личное развлечение – наблюдать за мной, когда я работаю. Взвешивать шансы на то, что однажды я заиграюсь или вполне осознанно сменю сторону, предпочтя остаться с ней.

«Ты так увлечённо познаешь наш мир. Нам такое нравится».

В тот день, когда она шепнула это мне на ухо, я сделал вид, что не расслышал.

После предпочел ничего не замечать.

Не та проблема, на которую стоит смотреть в упор или каким бы то ни было другим способом ее подсвечивать.

До неприличия много неизвестных, с которыми даже мне не хочется иметь дело.

Со стороны – просто любовники, свернувшие на узкую проселочную дорогу, чтобы полюбоваться таинственными старыми развалинами.

Моя личная бездонная и самая красивая тьма.

Тьма, которую я бы назвал идеальной.

Усмехнувшись, я кивнул тем, кто остался в темноте давно разрушенной церкви. Тем, кто имел на собственную жизнь и собственную реальность не меньшее право, чем я. Тем, на кого не собирался нападать, чтобы изгнать их. За то, чтобы я избавился от них, обещали неплохие деньги, но по факту они не стоили того, чтобы делать эти стены окончательно мёртвыми.

Полуправда для них или для нее – никому здесь не были интересны такие тонкости, поэтому ее можно было озвучить без стеснения:

– Я просто забыл фонарь.