Идол

Проснувшись этим осенним утром и увидев у прикроватной тумбочки плетеную корзинку, я сразу же вспомнил о сегодняшних планах. На этой неделе проходил дождик, и я думал наконец отправиться на поиски грибов.

Одевшись и перетащив корзину к порогу, я отправился в сени.

После дождя лучше одеться легче, но надежнее. Для похода по лесу самое то взять сапоги, нечего лапти пачкать. А с верхом изобретать особо нечего - рубаха и рубаха, тут лучше не придумаешь.

Можно и выдвигаться. Отперев дверь, я вышел на промокшее крыльцо. Огород был залит утренним светом, отраженным зеркалами росы на листьях. В углу подмигивали искорками кусты картошки, чуть в сторонке в приветствие качали хохолками заросли моркови. Вымощенной дорожке сквозь посевы дождь не страшен - каменные плиты плотно прижата друг к другу, закрывая просветы.

Пройдя за калитку, я оказался у проселочной дороги. Она уже размякла что надо, потому придётся идти по травяной обочине. Пусть я и в сапогах, но не дурак чтоб идти по самому болоту нарочно. Теперь осталось лишь идти по прямой - тропа сама выведет тебя к лесу.

Думаю, что даже от сыроежек не отказался бы. Еще находятся их преданные любители, охотно скупающие весь улов. У нас без денег, все равно, что без ушей. Жить то будешь, но от мерзких, лицемерных взглядов не отделаешься, как и от заедающей у городских старожил пластинки: “Клиент вы до тех пор, пока полон кошелек”.

Тем временем ельник затянул собою небо. Солнце спряталось за множеством ветвей, меж которых лесные пташки устроили концерт. Дорожка извивалась между уходящими ввысь стволами, хаотично расставленными по равнине. Небольшие кустарники сигналили солнечными зайчиками, прыгающими с листьев прямо в глаза.

Через метров пятьдесят уже должны пойти первые грибки-разведчики. Посылают в основном самых хлюпиков - тех же сыроежек или поганок. Пока под кустами виднеются лишь редкие норки полевок, заросли волчьих ягод и крапивы.

А вот, кажется, и та самая плодовитая полянка. Грибов не видно, но они никогда и не покидают своих укрытий.

Ступив на открытый луг, моя нога сразу же споткнулась обо что-то на земле. Я резко полетел вниз. Подставить руки вперёд не успел и, выронив корзинку, пропахал носом по траве.

Что за чертовщина?! Встав и отряхнувшись, я посмотрел назад - хотел узнать, что меня опракинуло.

И вот тут меня словно в грудь ударили.

Зацепился то я за руку писаки нашего местного - Бориса. Улёгся он под сосенкой, растёкся весь в грязи. Блондинистые волосы уже больше походили на темно-русые. Нос сизый, даже больше фиолетовый, вокруг глаз все потемнело, словно в сажу окунули. Лицо бледное и перепачкано землей, к щеке прилип осиновый лист.

Как же его в лес-то занесло? К спиртному он прикладывался часто, и если начнет, то не остановится. Похоже, в таком порыве и унесло его сюда. И кажется, я оказался прав - у самого ствола валялась небольшая бутылочка коньяку, на самом дне которой светилась маленькая золотистая лужица.

Спит как сурок и даже не храпит. Я наклонился к Борису ближе, но его дыхания все равно не почувствовал.

Он хоть живой?

Приподняв руку, я прислонил пару пальцев к испачканной шее, покрытой редкими ссадинами. Шея холодная, как давно забытый ломоть говядины из погреба. Рука проползла выше, но так и не нащупала пульс под гусиной кожей.

Неужели правда мёртвый?

Согнувшись больше, я схватился обоими руками за плечо Бориса, начав суетливо тормошить его из стороны в сторону.

— Эй, уснул что-ли? Поднимайся!

Тряс я его так секунд двадцать, но он все равно не пробуждался.

— Слышишь меня? Уже совсем наклюкался?!

Ничего — ни дыхания, ни движения.

Он мёртв. Он умер.

Талант у него точно был, давно я, правда, не слушал вышедших из-под его пера творений. Зато очень хорошо помню, как тот читал при гостях один фрагмент толи романа, толи рассказа. Рассказывалось вроде о выживании в лесу, если помню правильно. И вот когда я слушал его, то буквально сам ощущал холодное дыхание природы, сырые прикосновения растительности, и пахнущий озоном воздух перед ливнем. Семья у парня была не менее интеллигентной. Уверен с детства его кормили опытом многих литературных гениев, после чего тот и сам решил присоединиться к их поприщу.

Не один я Бориса нахваливал, большая часть посёлка признавал его талант. На уличных собраниях всегда было не протолкнуться средь толпы, а в гостях у него часто можно было встретить представителей местных просветителей.

Вот только большинство приезжих и местных слушателей не знали о слабости поэта - любил он по возможности к бутылке приложиться. Плохое настроение, праздник, поминки, злость, усталость, истощение - исход один и тот же.

Был он человек эмоциональный, и если не находил успокоения в литературе и творчестве, то находил в алкоголе. Это и держало его на плаву иногда. Если же дело запускалось до глубокого запоя и ежедневного похмелья, то лекарством от них всегда становилась очередная рюмочка крепкого.

Ну и вот, пожалуйста...

Похоже, один из этих случаев был либо очень тяжёлым, либо процесс оздоровления так сильно утянул. В любом случае - доигрался, сочинитель...

Не сказать что мы были с Борисом друзьями. Его маму я знал куда лучше - очень доброжелательная женщина, жаль, что сын не всегда ценил ее безвозмездную доброту. Даже представить страшна, насколько глубокую рану оставит ей эта новость...

Когда я возвратился в посёлок, то внезапно осознал, что не знаю, куда идти. Многие хорошо ладили с Борисом, и новость о его глупой кончине наверняка шокировала бы всех. Мне вспомнился лишь наш плотник - мужчина лет шестидесяти, уже как несколько лет живущий один в своем древнем домишко. Он изредка приходил на общие мероприятия, но особо с людьми не контактировал, и с поэтом даже лично не здоровался. Так что куда и было переться, так только к нему. Его хата была на повороте налево от центральной площади.

Народ пока что только просыпался: редкие бабы ходили с ведрами к колодцам, а малыши возились в сенях и выглядывали в окна. Сапоги с трудом выбирались из тягучей грязи, каждый раз издавая бульканье при погружении обратно. Сейчас мне на чистоту было плевать.

Пробежал я ещё прямо метров десять, когда наконец показалась по правую поеденная плесенью телега с обломанными колесами, доверху набитая филигранно обтесанными поленьями Как оказался у ворот, я с силой принялся колотить кулаком по калитке. Забор, словно испугавшись, заметно затрясся.

- Степ, ты дома?! Выходи!

Некоторое время ответа не было, но через минуты три в окне показалось заспанное старческое лицо с растрепанной сединой и мелкими усами. Когда глаза Степана привыкли к свету, тот отворил ставни и высунулся наружу.

- Ром, че стреслося?

- Щас увидишь что стреслося, вылезай!

Степан резко сощурился и немного потеребил левое ухо.

- Да чего же ты орешь, я-то слышу. Заходи, сейчас буду.

Лицо пожилого плотника скрылось в темноте. Я отворил калитку и прошел во двор. По левую сторону от дорожки, рядом с сломанной телегой стояли почерневший пенёк, окружённый опилками, с воткнутым в него топориком, и древняя лавочка, на которой стоял ящик с набором инструментов резьбы по дереву: наружу выглядывали одноручная пила, причудливое лезвие ножа и головка молотка.

Я дошел до крыльца и присел на крыльцо, подперев небритый подбородок обеими руками.

Думаю, увидеть поэта как спившегося алкаша будет намного горестнее чем чистым, словно спящим, трупом в добро сколоченном гробу. Так не хочется оставлять его близких одиноко тонуть средь пучины горечи. Если еще и некому будет вытаскивать их с глубины, то они точно уйдут с головой.

Ход мыслей оборвал скрип старой двери, из-за которой показался Степан, одетый в клетчатую синюю рубаху, c накинутым поверх коричневым пальто. Он склонил свою седовласую голову и заглянул мне в лицо вытаращенными глазами.

- Шо случилось-то?

Я поманил его пальцем ниже. Он поднес поросшее сединой ухо ближе к моим губам.

- Борис помер...

- Прадва? Ой-ей-ей... - замотав головой, Степа поднялся, растерянно опустив взгляд в землю. -А шо с ним?..

- Спился видать, дурак...Я сегодня за грибами в лес пошёл, а он у полянки под дубом с бутылем лежал... Эх, аж посинел... Не знаю сколько он там уже, но пока не воняет... А ведь вчера ещё целёхонький был, во дворе его видал.

- А я шо-то давно его не видал. Концертов давненько не устраивал..

Степан, согнувшись в спине, так же опустился на ступеньку рядом со мной.

- Да бухал наверняка... Он как прилипнет к бутылке, так потом другим приходится его отдирать... Не уследили.

- Мда-м... А ведь и правда молодцом был. Талантливый малый...

- Только умер он как последний пьяница...

- Не хорошо как-то выходит... И бабка его себе накручивать будет..

- А кто хочет, чтобы писатель сдох с бутылкой в обнимку?..

Некоторое время мы молчали. Я смотрел вдаль на посиневший горизонт. Степа что-то задумчиво напевал.

- Да если ж в лес он забрёл, то кроме тебя его никто не видел...

- Пока что.

- Мда, ситуевина ещё та... Слушай, может его сюда сначала приволочь? Хоть отмоем, переоденем, а потом и к дохтуру. Чего ж его дегенератом таким показывать?

- Совсем спятил?! Думаешь у нас такие дураки работают, ничего не узнают?

- Так а шо тут узнавать? Скажем, мол, сидели, пили как культурные люди и человеку дурно сделалось. Узнавать-то и нечего.

- Не знаю, Степ... Боязно как-то.

- Ну а шо тогда? Так он и запомнится всем пьяницей, от горячки стишки сочинявшим, а так хоть им гордиться будут, вспоминать, да соболезновать такой напасти.

- Да кабы мать не разболталась... Её сынуля все же.

- Часто пил?

- Да нет, тогда бы он за стол вообще не сел. Но если начнёт, то попробуй вытащи.

- Знато дело... В компаниях же выпивал?

- Ну да... Хочешь подставить, будто к нам приперся?

- Верна мысль. Коли вчера похлюпывал, так ещё захотелось, а коли нет, так с нами повезло. Ну, Ромка, все равно за ним в путь надобно выдвигаться.

Степан оперся руками о колени и, медленно выпрямляясь, недовольно и протяжно ойкнул.

- Только знай - за тебя отдувать не собираюсь. Я соучастник и точка... Ладно... притащи какую-то тачку.

-Все найдётся, барин, все найдётся. Правда присыпать бы его чем-то надо... Положишь дров вон в тот мешочек? - Он указан выпрямленной ладонью на потемневший от грязи мешок для картофеля, валявшийся неподалёку от сломанной телеги.

- Нашёл работенку, ещё тащить их туда. Земли не хватит?

- Так на шо мне земля та? Шо люди подумают, ежели увидят? А так хоть видно, мол, ремеслом занимаюсь. Да и тачка то с нами.

- Ай, проехали, - отмахнулся я ему в ответ.

Степан довольно хихикнул и скрылся за дверью. Я же направился к холму из поленьев.

Брёвна по форме были практически идентичны, разве что размером отличались. На все срез был гладким и точным, явно совершенным одним ударом. Сразу становится понятно, что даже под стать лет опыт сохраняется в человеке. Даже если какие-то знания улетучиваются со временем, навыки по-прежнему остаются на машинальном уровне. Очень напоминает губку: одна часть воды уходит, другая задерживается ещё надолго внутри.

Со внешней поленья были совсем немного обтёсаны: спилены выступы в коре, сучки, бугорки и другая подобная зараза. Брать их было легко, руку ничего не резало, не кололо.

Ай, молодец! Правда, может сейчас и трудно Степану в его-то возрасте с такой работой, но дело он по-прежнему знает на отлично. Потому собрал и уложил горстку бревен в старенький мешочек довольно быстро. Вышло на кило четыре так точно.

Оставив связку на скамье и расположившись там же, я остался дожидаться самого старика. Снова задумался над его предложением. Стоит ли создавать ложную историю ради чести одного человека? Стыдно очень, но все же это не бессмысленно. Если умер он как скатившийся до самого дна маргинал, то скорее всего его книги и вовсе не захотят больше в руки брать. Конечно, его фанаты при жизни будут их рекомендовать, настаивать отступить от стереотипов, но, уверен, даже так его творчество будет продвигаться с неохотой, так и оставшись в очень глубоком подземелье, о котором рано или поздно забудут даже первооткрыватели, отправившись на поиски новых. И считай жизнь зря потрачена.

Другие слепленный наспех светлый миф может и спутают с действительностью, но есть же родные. Мать может и будет рада, что ее сына запомнят по-другому, но наверняка ей еще будет очень стыдно от того, что ради этого приходится скрывать его реальную личность и историю за красочной ширмой. Никому не будет приятно открытое вранье, и его мотивы совершенно не важны.

Помочь мертвецу дальше жить в человеческих сердцах, но нанести удар родным, или дать им временное успокоение, чтобы позже все слились с пустотой уходящей истории?

Спустя время, Степа вновь оказался во дворе, таща перед собой строительную тачку из светлого дуба и поеденного ржой металла.

- Хех, справился на молодца? - усмехнулась его взъерошенная морда.

- Как видишь, - буркнул я в ответ

С ловкостью поднявшись и подхватив свой мешок, я уложил его по центру деревянного корытца, затем обошел тачку и встал напротив ручек, легонько подтолкнув плотника плечом в сторонку.

- Дайте.

Тот без сопротивления отошёл назад. Я схватился обеими руками за стальные трубки.

- Ну веди, Сусанин. Только дорожку поровней выбери, а то устроим тут колокольню.

- Ой, знаю я. Смотри, сам песни не распекай.

А он мог. Работая, он все время слушал музыку, до тех пор, пока граммофон не навернулся. Но в голове-то песни все равно остались, так он сам себе и начал их под нос напевать. Если судить по услышанному, был он любитель джаза, хотя один раз распевал и какой-то оперный куплет.

- Ты не сомневайся, барин. Хех, мешать не буду, - вновь усмехнулся Степан и, сняв с пенька топорик, закинул его в кузов тачки.

Выехав со двора и, заперев за собой калитку, мы двинулись вдоль проездной дороги. Местами она и правда была усеяна кратерами и волнистыми кочками, хоть спасибо, что объезды часто находились. Когда же их не было, приходилось сбавлять шаг и аккуратно пролезать сквозь препятствия, немного тарахтя брёвнами в корытце на ходу.

В округе начал появляться гул жизни: мужики объясняли и учили жизни сыновей, матери что-то наставляли своим отпрыскам, кто-то отправлялся проверить скот, сопровождаемый недовольным кудахтаньем. Стали люди выходить на дорогу кто-куда, что сделала и Вера Георгиевна, местная швея со стажем, повстречавшаяся нам по пути.

- Здорова мужики. Куда путь держите?

- Доброе утро, Вера Георгиевна, да вот, помощь тут нужна Степану Натановичу. Я позавчера в лес ходил, парочку древних осинок отыскал. Думаю... чего добру пропадать? - сочинил я на ходу.

- А, ну это дело доброе. Давненько не видела тебя таким доброжелательным. С той ноги наконец-то встал? -Усмехнулась Вера, уперев руки в бока.

- Ага, оно самое. Да и, правда, чего им там гнить-то? Хоть польза будет. А так они путь перекрыли, и лазай потом по кустам, царапайся.

- Слышу знакомого Романа. Ладно, парни, пойду я, пока хлеб не остыл.

- Вы лучше не задерживайтесь, а то налетят на него как мухи.

- Ой, да ну тебя - усмехнулась она на прощанье, помахав на ходу ладонью. Степан ответил тем же жестом.

- Хорошая баба, не убавить - выдохнул старик.

- Ага, а как обидится, так свое и заладит, тетеря.

- Так а шо такого? Сильных баб нам как раз-таки и не хватает, достойная ровня. Она-то башковитая, мужика только под стать себе и возьмет. Мо-ж сына рыбака, тоже деловитый подрастает.

- Не люблю лотереи, когда есть что-то надежнее. Да и баба она на то и баба, а эта, видно, в душе мужиком уродилась.

- Эх, не понимаешь ты счастья, барин. Чем труднее путь - тем лучше награда. В семье-то с ней, как на весах. Все друг друга уважают одинаково, все друг другу равны. Слышал от покойной супруги своей, что сестра ее, мышкой тихонькой была, выбрала себе солдата сына. Суровый и непоколебимый больно оказался, не переубедишь никак. Главой семьи единственным хотел быть, потому и оставил жене роль молчаливой и послушной домохозяйкой. Все держалось на упрямстве и страхе. Не прожили в счастье ни одного года, а сестра все не хочет на развод подать - ослушаться его боится.

- С глупости его и выбрала. Бабочки в животе, все дела.

- Любовь - штука деловитая. Как бы странно не говорилось.

- Ладно, проехали. Устал я говорить.

- Не смею тогда тревожить, барин.

Прошли мы ещё метров двадцать, когда, наконец, дорога стала в лесную тропу переходить. Здесь местность была ещё неприветливее. То и дело колёса путались в траве, где еще прятались многочисленные лунки. Дорога могла резко пойти ввысь по холму - здесь мы только вдвоём справлялись. Степа сзади оставлял тележку толкать, сам же спереди к себе вверх подтягивал. Тачка была не легкой, но и не то, чтобы очень тяжелой. Все равно решил основной вес на себя взять. Нечего плотнику лишний раз спину надрывать, ещё многое ему сколотить для нас придётся, пусть здоровье побережёт.

Такими вот путаными тропами мы и добрались до злосчастной полянки. За все то время, что мы шлялись, поэт лишь ещё синее стал, но гнить еще, слава богу, не начал.

Пусть до этого новость о погибшем писаке старика особо не расстраивала, но сейчас, когда перед ним во всей красе развалилось бездыханное тело, он только и мог, что неподвижно таращиться на него, словно остолбенев.

В этой ситуации не было ничего удивительного. Лицо смерти нельзя описать словами. Исходящий от него ужас можно лишь прочувствовать на собственной шкуре. Никакие метафоры и знакомые сравнения не могут передать тех чувств, что постепенно вытекают из твоего окаменевшего тела.

Но, кажется, не в первой было старику было лицезреть мертвеца. Что-то из застрявших в губке души осадков уже напоминало ему о холоде от бездушной оболочки. Оправился он относительно быстро, медленно повернув голову в мою сторону, почесывая ее ссохшейся рукой, и устремив взгляд в землю, что, можно сказать, подтвердило мою теорию.

- Сколько бездыханных тел не видел, а все равно как в первый раз, - негромко проговорил он, не смея посмотреть мне в глаза.

Я оставил тачку на земле и подошёл вплотную к Степану, опустив руку на его плече.

- Да кто тебя винить то будет, старик? Я сам, знаешь, сколько тряс его? Даже когда пульс не нащупал, все равно верить не хотел.

- Да знаю, барин, всегда так, - проговорил плотник со вздохом и, отпрянув, обернулся обратно к трупу. - Ладно я, старый, уже многого понасмотрелся, но есть же и совсем молодняк, да люди с большой фантазией. Лучше таким его не видывать.

- Ну а на что мы здесь? - мрачно проговорил я, кивнув в сторону тела.

- Да барин... Не легка работа гробовщика.

Убрав вещи из тачки, мы принялись перетаскивать тело. Я схватился за руки Бориса, Степан взял на себя ноги. Работу лёгкой не назовешь. Уложили труп в нечто схожее с позой эмбриона: руки прижаты к груди, а к ним, в свою очередь, прислонялись ноги.

Принялись маскировать. Я брал с земли горстки влажного грунта, перемешанного с пожухлой травой и опавшими листьями. Степан занимался тем же. И продолжалось так, пока все тело Бориса не скрылось с наших глаза. Дальше завалили мы тачку дровами, равно распределив по всему кузову, стараясь избегать просветов. Напоследок я захватил с собой валявшуюся у дерева бутылку с остатками коньяка, которой, видимо, писака и отравился, и сунул ее себе за пазуху.

Обратно тащить уже придётся вдвоём: я устроился у правой ручки, дед у левой. Дорогой пошли той же. Без проблем, естественно, не обошлось - все те же кочки да ямочки, но только попробуй с таким-то грузом аккуратно объехать или вылезти из них, и с подъемом пришлось нелегко. Решили так же поднимать, но на этот раз тащил тележку вверх уже я, и спускались в точно таком же положении, не торопясь. Не дай бог опрокинуть.

Людей на улицах успело прибавиться. Некоторые здоровались, даже мне незнакомые, может плотника узнавали. И каждый раз было боязно представить, что кто-то подойдет и скажет: "А давайте-ка я вам помогу", дотаскивает тачку до двора, разгребает бревна и обнаруживает посиневшую руку посреди горстки грязи. Но, к моему утешению, таких добровольцев не объявилось, может, думали, я таким уже оказался.

В любом случае, до места назначения мы все же добрались спокойно. Затащили тачку в дом, решили оставить пока что в сенях, где на всякий случай зашторили окна. Семён достал с сушки маленькую рюмку, куда я плеснул остатки коньяка. Затем плотник отправил меня на кухню, где, по его наводке, в мойке должна была валяться селедка.

В итоге мы немного пообедали за троих, оставив часть еды нетронутой. Как минимум, со стороны и правда выглядело как застолье.

Бориса пришлось отмыть и переодеть в чистое из гардероба Степана. Грязную одежду же немного испачкали в жиру и спиртом и выкинули в стирку.

Теперь Борис словно спал от опьянения на кровати мертвой супруги плотника.

Все выглядело так, словно он пришёл к нам утром в гости. Мы поели, он выпил свой чертов коньяк, завалился спать и помер во сне, пока мы за дровами таскались. Так врачу и рассказали. Все же нам очень повезло с отравлением. Погода была не та, чтобы он замерз, а ран, как мы выяснили, на нем не было. Нам поверили, все показания приняли за истину, а случившееся теперь было несчастным случаем, что прозвучало и на похоронах.

Спустя несколько дней собралась процессия на поминках Бориса. Пришла большая часть деревни, даже наш купец, часто пропадавший на городском рынке.

Священник стоял напротив могилы, говоря заученный текст, который можно услышать на любых других похоронах, один и тот же, словно все эти мероприятия лишь тренировка, чтобы идеально выступить на чем-то более важном.

- Этот человек выполнил свое предназначение, оставив для нас своё литературное наследство, что будет и дальше жить среди людей. Его жизнь была несправедливо коротка, оборвавшись по глупой случайности. Но не нам судить волю Господню. Покойся с миром Вьюнов Борис Данилович, аминь.

Все гости склонили головы и прислонили сложенные ладони к груди. Средь пришедших нашлась и черная косыночка на поседевшей голове матери покойника. Она стояла ко мне спиной, потому мог сейчас лишь представить себе ее заплаканное, потерянное лицо.

Минута молчания растянулась чуть ли не на пять. На удивление, и природа затихла: птицы внезапно перестали обмениваться любовными трелями, затаившись в ветвях, насекомые взяли перерыв на своей нескончаемой охоте, а спящий у забора котяра словно затаил дыхание. Тишина шла, тишина разрасталась. Легче было поверить в собственную глухоту, нежели почувствовать себя обитателем немого мира. В мире под куполом, средь необъятной пустоты, где не осталось воздуха.

Но пузырь лопнул, воздух со звуками вернулись по велению руки батюшки. Пришедшие поднялись и стали расходиться во все направления.

Я направился к воротам, уперто нацелившись на них взглядом. Каких-то особых мыслей сейчас не получится выудить из меня. Дыхание смерти в каком-то роде заразительно. Находясь рядом с покойником, невольно сам начинаешь заполняться той же пустотой, поглощающей как горечь, так и радость, оставаясь единственной владычицей разума.

Уже выйдя за пределы кладбища и, зашагав по тропинке, ведущей к подножию холма, я кое-что заметил боковым зрением — черное небо шелка с тысячью отсвечивающих на солнце звездочек. Меня потянуло к нему, словно черный платок окликнул меня. Но он сам не так уж и интересовал меня, это был всего лишь маяк, дающий свет, чтобы я наконец увидел ее лицо.

Пробудившейся голос любопытства сразу же стих и из бездны вышло нечто новое - это могло быть удивление или страх, а может и вовсе разочарование, у не выходило распробовать.

Ее глаза правда были заплаканы. Темные реки слез текли сквозь овраги морщин, доползая до щек, а ее губы...

Она улыбалась. Это не была улыбка радости, наоборот, она была под стать намокшим глазам. Словно бы на ее месте раньше было нечто куда большее, чем подавленность и пустота. Было что-то еще, что наконец исчезло, отпустило, оставив на прощание след удовлетворенной, облегченной улыбки.

Женщина не обратила на меня никакого внимания. Она так же, как и я пару мгновений назад, лишь поглядывала на уходящую к деревушке дорогу. Она обогнала меня, уходя все дальше неторопливой походкой.

Я уже и не помню, сколько простоял тогда на месте, смотря в след ее удаляющейся фигуре, обмотанной развивающейся на ветру темной мантией.