Идущий рядом

...По чувству долга
Почти что равный любви,
По чувству ритма
Превосходящий дожди.
Прости, что рифма
Заставляет сказать: почти.

Стреляющий светом,
Подымающий грязь к небесам, —
Моим ответом
На тебя — пусть буду я сам.

Ты только помни,
Что там за чертогом — тщета.
Твои ладони
Для меня — надёжней щита.

Идущий сбоку — плечо-в-плечо.
Идущий рядом — глаза-в-глаза.
Не сомневающийся ни в чём
И не доверяющий тормоза.

"Идущий рядом" (К. Арбенин, гр. "Зимовье Зверей")

Рыжий вечерний свет, пробравшись в окна, уже вовсю хозяйничает в башне, когда Макс наконец просыпается. Он недовольно морщится, потягивается, как большой лохматый кот, и сонно жмурит невнятно-зеленые глаза, вспоминая, кто он, где он, зачем он, и вообще что такое эти «зачем», «где» и «кто». Несколько минут благодушно предаваясь этому занятию, он безмятежно пялится в потолок... потом взгляд его неожиданно цепляется за пустую бутылку — и память резко, с сухим щелчком вправленной кости становится на место, прошивая многострадальные мозги кучей образов.

...Ветры, пустыня, шаманы, скалы, снова ветры, ясная, невыносимая улыбка Клари Ваджуры, опять ветры, шаманы, скалы, пустыня, горсть монет из кармана... черные птицы и белые стены Харумбы, гнев и печаль, смеющиеся кейифайи, сухие деревья, снова черные птицы, море, песок, цветные камни Ехо, серые Джуффиновы глаза, занятый диван в башенной комнате, пустая бутылка и... о-о-о-ой-й-й-й, как болит голова, почему, они же с Шурфом вчера точно не вдвоем пили?.. Если, конечно, все это было вчера, а не несколько лет назад, с него станется продрыхнуть, Макс себя знает. Впрочем, Шурфа он тоже знает, фиг тот ему бы дал столько проспать, разбудил бы, хотя бы для того, чтобы прочитать очередную нотацию... Кстати! Кажется, кто-то вчера грозился оторвать ему, Максу, голову? И что, и где? Обещания надо выполнять!

Макс озирается вокруг — машинально, без особой надежды на успех, потому что совершенно очевидно, что Великого Магистра в этой комнате нет. Плед, который лежал под его головой на диване, сейчас аккуратно (то есть, раньше это было аккуратно) оборачивает со всех сторон максову тушку, что вызывает у него многострадальный вздох и мысленную тираду о чьих-то непомерных отцовских инстинктах, совершенно неприменимых к бесстрашным победителям свирепых Йохлимских ветров, которым (победителям, то есть) совершенно некому о своих победах рассказать. Непорядок!

Готовность совершить титаническое усилие и все-таки послать с больной головы мысленный зов уже почти формируется в озадаченном максовом мозгу, когда он все же улавливает отголоски чьего-то присутствия на крыше сверху. Чьего-то вполне конкретного присутствия.

А-а-а-ага.

Что ж, если гора не идет к Магомету, то несчастному Магомету придется тащить свое бренное тело к горе. То есть — на вышеупомянутую крышу, эх.

... Отсюда, сверху, Ехо кажется морем цветных огней, зыбким, колышущимся, певучим — ожившим сном, более достоверным, чем реальность. И, если закрыть глаза, то в окружающей сине-оранжевой тишине можно услышать, как бьется — не в уши, в оболочку души — мерный, как прибой, ритм, радостный, гулкий, вольный — ритм спешащего жить сердца.

Сиди да радуйся.

Но к сожалению, предаваться этому духоподъемному и во всех отношениях приятному занятию сэр Макс в данный момент оказывается не расположен. И даже не потому, что он только что проснулся — а, значит, по умолчанию ненавидит все живое оптом. И даже не потому, что после пробуждения на него, как обычно, с опозданием обрушивается осознание всей невероятности совершенных им накануне героических подвигов, в которые он с похвальной решимостью каждый раз зарекается ввязываться — и с похвальным постоянством ввязывается раз за разом. И, представьте себе, даже не потому, что ужас от в очередной раз осуществленной невозможности вцепляется ему в глотку — ладно бы ужас, дело наживное, привычное, можно сказать, нормальное рабочее состояние духа, ничего, проехали, живем.

Но вот состояние духа своего друга, в данный момент обретающегося на этой самой крыше, игнорировать никак не возможно. И проехать тем более. И даже обойти через Хумгат — никак.

Шурф в ярости.

Макс ощущает это всей кожей и ежится, как попавший в воду кот, даже его взлохмаченные волосы, кажется, чуть приподнимаются дыбом от невидимого статического электричества (о котором в Ехо не знают, что не мешает ему преспокойно существовать).

Великий Магистр стоит неподвижно на самом краю крыши, исступленная, вязкая, гневная боль расходится от него волнами, и Макс, подходя ближе, невольно начинает дышать в том же ритме, болезненном и тягучем.

Шурф в ярости. Это ярость высочайшего качества, чистейший ледяной огонь, окатывающий ознобом и сжигающий в пепел — а потом за шкирку из этого пепла поднимающий, чтобы сжечь еще раз. И еще, чтобы проняло хорошенько.

Макса, само собой, пронимает. Настроение Шурфа уже давно автоматически становится его настроением — ну или наоборот, смотря чья воля победит в этой веселой схватке, похожей на игру, равно забавляющую обоих.

Вот только сейчас это совсем не весело. Сейчас это не яркая, звонкая ярость, от которой поют небо и сердце, и не кипящая, огненно-белая ярость, сметающая все на своем пути. Нет, она тягуча и безнадежна, как давняя, выматывающая рана, она забивает грудь липкой смолой, перемешанной с битым стеклом — и извлечь нельзя, и дышать невозможно. Она проходит сквозь Вершителя как едкая, леденящая, выворачивающая наизнанку волна, заставляя едва не согнуться от боли.

От боли, тем более сильной, что он, кажется, понимает причину.

И ему от этого паршиво, как никогда.

— Шурф? — нерешительно зовет он.

Великий Магистр молчит. Это молчание плотно, осязаемо, как горячий песок, оно обращает воздух в камень, и камень идет трещинами, беззвучно крича оранжевым закатным огнем.

Макс шагает вперед и становится рядом, плечом к плечу. Вечер переливается у их ног, как море, бьющееся в черепичный берег, а со спины медленно подкрадывается ночь.

Шурф не оборачивается и не отрывает взгляда от россыпи оранжевых огней, становящихся все ярче на фоне зеленеющего неба. Он молчит, и лицо его до такой степени ничего не выражает, что невольно выражает все.

— Можешь врезать мне как следует, — говорит Макс, не смотря на него. — Имеешь полное право.

— В самом деле? — бесстрастно спрашивает тот.

— Или даже голову оторвать, как грозился. Я заслужил.

— Рад, что ты это понимаешь, — равнодушно отвечает Шурф. Глаза его непроницаемо-темны, и в них отражается геометрически-ломаная линия городского горизонта. — Но не думаю, что это поможет.

* * *

— ...это не поможет, — говорит Джуффин Халли.

Они сидят в его кабинете уже второй час кряду, и холодноватая решительная усмешка на лице сэра Почтеннейшего Начальника за это время не дала ни единой трещины даже под проницательным взглядом самой леди Сотофы. Абстрактно Шурф даже уважает его самообладание, как уважает вообще любое могущество, а конкретно — в нем все больше нарастает гнев, смешанный с ужасом, который он даже не пытается от себя скрывать. Потому что есть на свете силы, добровольное столкновение с которыми равносильно самоубийству. И ветра Йохлимы — одна из них.

— Мне это не нравится, Джуффин, — мрачно говорит Сотофа. — Повторяю, мне это не нравится.

Голос ее непривычно серьезен, в темно-зеленых глазах, похожих на стоячую воду, не отражается ни единой искры. И это само по себе ужасает больше остальных обстоятельств, потому что глава женщин Семилистника никогда ничего не говорит просто так. И никогда не ошибается. Сейчас, кажется, она и рада бы ошибиться, да не может — ее устами говорит Мир, а Мир не ошибается никогда.

— Просто тебе не нравится, что у тебя на этот раз связаны руки, — хмыкает сэр Халли. — И то, что Макс фактически выполняет за тебя твою работу.

— И этот балаган ты называешь «выполнять работу»? — качает головой она. — Но ладно, пусть так. И я повторяю, мне все равно это не нравится.

— А тебе и не должно, Сот, — ухмыляется Джуффин. — Это игра Макса, и ее исход предугадать невозможно.

— Зато прекрасно можно подтолкнуть ее начало. — Сотофа хмурится. — Чем ты думал, Джуф? Мальчик рушится в чужое страдание, как в омут, а ставить щиты ты его не учил совершенно! Он же открыт нараспашку!

— Вот не думай, что это было просто, Сотофа. Даже если бы я научил Макса ставить эти грешные щиты, он бы не стал этого делать. Так он устроен. Ему достаточно знать, что кто-то рядом испытывает боль, чтобы самому ее испытать. Так что ничего все равно бы не вышло.

— Хотела бы я знать, Джуффин, — медленно говорит Сотофа. — Ты вообще имеешь представление, к чему это может привести?

— Разумеется, нет. — На лице Кеттарийца маска безмятежного спокойствия, а в глазах — пламя чистейшего хищного азарта игрока, идущего с козырной карты.

Вот только карту в очередной раз никто не спрашивал, думает молчащий Шурф. Сам он давно уже исчерпал весь запас разумных доводов и сейчас всерьез задумывается послать все к вурдалакам и, сделав шаг Темным Путем, вытащить Макса за шиворот из этой переделки прямо сейчас, невзирая на обстоятельства. И пусть потом злится и не разговаривает хоть до самого конца года, ничего, зато будет хотя бы жив...

— Не вздумай этого делать, сэр Шурф, — тихо говорит Джуффин, веско, тяжело роняя слова.

— Если вы отказываетесь, придется мне. — В глазах Великого Магистра не меньше огня, а голос кажется бесчувственным от гнева. — Вы прекрасно знаете, что идти в место обитания ветров Йохлимы — это гарантированная смерть.

— Я уже говорил и повторю: так ты ничем ему не поможешь. — Джуффин смотрит прямо и холодно, в зрачках его пляшет веселый и гневный огонь, предостережение охотника, идущего по следу. — А вот помешать можешь вполне. Если Макс начал игру, он не успокоится, пока не доведет ее до конца, ты сам это знаешь.

«Это не игра!!! — хочется закричать Шурфу. — Это жизнь! Жизнь, которая может оборваться в любой момент!»

И, хотя он молчит, Кеттарийскому Охотнику несложно услышать несказанное.

— Да, — говорит он. — Не игра с твоей точки зрения. А с точки зрения Макса, все, что его занимает и является интересным — это игра. Не самая слабая позиция, должен сказать. И ты, Сотофа, это тоже прекрасно знаешь.

— Разумеется. А еще я знаю, как именно Макс обычно эти свои игры ведет. У мальчика есть стиль, ничего не скажешь.

— Признайся, Сотофа, дело не в том, что ты беспокоишься за Макса, а в том, что ты чувствуешь долю своей вины в происходящем.

— Ошибаешься, Чиффа. — В голосе леди Ханемер звучит самая настоящая грусть. — То есть, свою причастность я не отрицаю, но не она решает все. А то, что, случись что, я в этой ситуации не смогу вмешаться, чтобы помочь.

— Думаю, он справится и без помощи, — сухо улыбается Джуффин. — Именно поэтому он и Вершитель, Сот.

— Именно поэтому он сейчас сидит в Йохлиме и собирается тесно познакомиться с ее ветрами.

У Шурфа вырывается резкий вздох, и оба они, как по команде, поворачиваются к нему. Две пары раскосых шимарских глаз, сияющих, как самоцветы, пронизывают холодным, ясным светом, прошивая насквозь.

Лонли-Локли дышит механически-ровно, лицо его совершенно белое, а зрачки — мертвенно-черные, сухие пальцы оплетают подлокотники кресла с такой силой, что если бы не магическая защита, то дерево искрошилось бы в труху.

— Это наиболее вероятное развитие событий, Шурф, — мягко говорит Сотофа, и сочувствие во всепонимающих глазах неожиданно пугает еще больше, чем ее озабоченность. — Иначе почему, как вы оба думаете, я сюда заявилась?

— Потому что обожаешь со мной спорить? — не без ехидства предполагает Джуффин.

— Это уже не игра, лис, — негромко говорит та, и от ее голоса позванивают оконные стекла.

— Как раз-таки игра, — сухо, хищно усмехается он. — И в ней я ставлю на Макса. И вам советую.

— В самом деле? — бесстрастно осведомляется Шурф, и в такт его голосу стекла дребезжат во второй раз.

— В самом деле, — жестко говорит Кеттарийский Охотник. — Ты знаешь своего друга лучше, чем кто-либо во вселенной, даже, допустим, я. Так почему же ты так мало веришь в него? Тьфу, заговорил-то как пафосно, аки в романе, аж самому противно... И ты, Шурф, как никто знаешь, что сдвинуть Вершителя с выбранного пути невозможно, если уж чего захочет, то сделает, и сам Мир не сможет встать ему поперек.

— Верно, — металлическим голосом говорит Шурф. — Но, как мы знаем, иногда его подталкивают к... нужному выбору.

Взгляды их скрещиваются — серебряная и сине-серая сталь — и уже не стекла, воздух вокруг цепенеет и звенит от напряжения, чуть не идя трещинами, обнажая текучую изнанку пространства.

— А ну цыц оба! — кричит Сотофа. — Хватит мне тут Мир разрушать прежде времени! Мальчишки! Вам лишь бы подраться, никак не научишь серьезности!

— Для серьезности у нас ты, Сотофа, — ехидно ухмыляется Джуффин.

— Ну уж нет. На ваши игры я не подписывалась, у меня свои важные дела, а не эти забавы.

— Некоторые игры поважнее любых важных дел бывают, — по-лисьи усмехается Джуффин.

Да, яростно думает Шурф, бывают. Например, игры со Смертью.

* * *

— Я ненавижу смерть, Шурф, — глухо говорит Макс. Его глаза светятся ярко-огненным, хотя солнце уже зашло. — Я категорически ее ненавижу. Люто, во всех ее видах и формах. Всегда. И дерусь с ней всеми доступными мне средствами. Тоже всегда. И можешь мне отрывать голову, если хочешь.

— Зачем же, — ровно говорит Шурф. — Это я могу понять. Сам такой, как тебе прекрасно известно.

— Если так, то скажи, что мне оставалось делать? Убить этого бедолагу Клари собственными руками? Отнять у него возможность прожить необыкновенную судьбу? Ведь каждый человек — это целый ворох неосуществленных возможностей! И смерть обрывает их все! И я должен был ей в этом помочь! Своими руками вручить ей выигрыш?! Ну уж нет, я так не играю. Да ты первый спросил бы меня, кто я такой и куда дел старого доброго Макса, с идиотизмом которого ты уже худо-бедно примирился, и уж не сошел ли я окончательно с ума!

— С него ты уже давно благополучно сошел, — хладнокровно замечает Шурф. — Ничего нового.

— Если уж на то пошло, я на нем и не стоял, — в тон ему замечает Вершитель. — Ничего нового.

Шурф молчит. Макс, неровно дыша, сверлит упорным взглядом лиловеющий горизонт. Потом взрывается, возмущенно, беспорядочно машет руками, словно собирается то ли прыгнуть, то ли взлететь.

— Ну не мог я это просто так оставить, понимаешь, просто не мог! И втягивать в начатое мной дело тоже никого не мог, это же моя дурь, и только моя, значит, и отвечать мне!

— С каких это пор ты вспомнил об ответственности? — Лонли-Локли устало прикрывает глаза.

— С тех самых, — обреченно вздыхает Макс. — Ой, ладно, Шурф, ты меня знаешь как облупленного. Я тот еще псих. Говорю же, я не выношу смерть. Я ее отрицаю как явление. Вообще отрицаю. И каждая ее победа — мое личное поражение. Всегда.

— Зато смерть тебя любит, — сухо говорит Шурф. — И каждая твоя оплошность — ее шанс на победу. Она ходит вокруг тебя, с каждым разом сужая петли, все ближе.

— Ближе, чем она была год назад, когда меня понесло на Мост Времени, сам помнишь зачем, она уже быть не сможет, — сухо, в тон ему говорит Макс. — Хотя, погоди, нет. Недавно, на Темной Стороне вот тоже была. Просто удавиться, как близко. Так что вчера все было не так страшно.

Шурф зажмуривается и долго, сосредоточенно вдыхает. Потом так же долго выдыхает, отсчитывая секунды.

— Если продолжить твою формулировку, то вчера смерть была как никогда близка ко мне, — невыразительным тоном говорит он. — И я не буду объяснять, почему.

Макс болезненно хмурится, чернея глазами.

— Твоя правда, Шурф. Я у нас тот еще бессердечный придурок. Кого угодно доведу. Неудивительно, что вы...

— Возможно, — сухо перебивает тот, — ...мы просто боимся тебя потерять?

Макс поперхивается набранным для очередной тирады воздухом и замолкает. Молчит он долго, целую минуту. Или даже две. Потом садится на край крыши, свесив ноги, и вздыхает.

— Шурф, — тихо говорит он. — Прости.

Тот делает неуловимый жест плечом, нечто среднее между «да чего уж там» и «а что с тобой поделать».

— Трудно со мной, да?

— Да не то чтобы очень. Как правило, плюсы регулярного общения с тобой значительно перевешивают имеющиеся минусы. Это я тебе как эксперт говорю. — В невыразительном голосе Великого Магистра Семилистника нет ни намека на эмоции. Но Макса не обманешь.

В своем роде, он тоже эксперт.

* * *

— Вы эксперт в играх, но сейчас это не игра, — ровно, напряжено говорит Шурф своему бывшему начальнику после ухода очень недовольной леди Сотофы. — Зачем вы попросили меня задержаться?

— Затем, чтобы ты не натворил глупостей.

— Сэр Халли, — негромко произносит Великий Магистр, чуть приподняв бровь. — К кому вы сейчас обращаетесь?

— Да уж точно не к Курушу, он глупостями не страдает, — ухмыляется тот. Потом резко становится серьезным. — Я повторяю, Шурф, и поверь мне: если мы вмешаемся, Макс нам этого не простит.

Пусть не прощает, зато будет жив, думает Шурф, вспоминая, как ждал друга в развалинах заброшенной усадьбы, где была спрятана овеществленная смерть, чтобы помочь ему, или хотя бы задержать. Ну или хотя бы влипнуть вместе с ним, если первого и второго не получится. Знал ведь, всегда знал, что Макс не пустит в размен чужие жизни, ничьи, кроме своей — о, а свою запросто! Ждал, готовя множество разумных аргументов, чтобы только не произносить главного, такого уязвимого в своей сентиментальности, мотива — «умирать я тебя не отпущу».

Конечно, в итоге отпустил-таки. И сам следом пошел.

Можно сказать, его даже и не спрашивали.

Сейчас он ни секунды не обманывает себя, будто Макс будет осторожен и постарается избежать опасности. Шурф знает на горьком опыте, что все случится с точностью до наоборот. Полезет в самую гущу событий, наплевав на любое подобие осторожности, на возможность собственной гибели. Этот мальчишка каждую секунду живет так, будто бессмертен, будто неуязвим!

— Он и бессмертен и неуязвим, — отвечает на невысказанное Джуффин. — До тех пор, пока верит в это.

— Не самая надежная опора, вы не находите?

Шурф говорит ровным, механическим голосом, а внутри у него все скручивается от вызванной ужасом ярости, потому что время, время, время!

Он чувствует, как время утекает песком сквозь пальцы.

И ни секунды невозможно удержать.

— Нет, Шурф, — говорит Джуффин. — Ты его не удержишь. Я знаю, о чем говорю.

Лонли-Локли резко оборачивается, намереваясь сказать своему собеседнику, что отвечать на чужие мысли, тем самым показывая, что можешь их прочитать — это верх невежливости, но, увидев его лицо, осекается и замолкает, не начав.

Черты Джуффина — резкие, жесткие складки у рта, хищный излом бровей — кажутся сейчас намного моложе обычного — и парадоксальным образом старше, а серебряные глаза холодны и тяжелы, как металл. Шурф понимает, что видит сейчас настоящее лицо Кеттарийского Охотника — и понимает, почему его требуется скрывать под маской от слабонервных граждан.

— Ты недавно говорил про выбор, Шурф, — произносит тот. — И про то, что к нужному выбору можно подтолкнуть. Все верно. Только иногда выходит иначе. Иногда некто с упрямством самоубийцы совершает именно тот выбор, от которого его всеми силами пытаются оттолкнуть. И чем больше отталкивают, тем фатальнее оказывается итог. Так опасны бывают игры против Судьбы.

— Джуффин, — хмурится Лонли-Локли. — Я не совсем понимаю, о чем вы сейчас говорите.

— О чем? — тот жестко, без единой капли веселья, улыбается. — О своей игре, сэр Магистр. О своей давней игре, в которой я потерпел самую сокрушительную победу в своей жизни, какую только мог.

— Сэр Халли?..

Джуффин медленно достает трубку и начинает еще медленнее набивать ее табаком. Причем сейчас явно делает это не для того, чтобы потянуть интригующую паузу — по застывшему лицу видно, что он напряженно перебирает фразы, стараясь высказать неприятное ему нечто как можно сжатее, содержательнее и короче.

— Я не отправлял Макса в Тихий Город, — наконец, говорит он. — И не хотел, чтобы он там остался.

— Вы... — выдыхает Шурф, и понимает, что не может вдохнуть: воздух комом застыл в гортани и стал сыпуч и горек, как песок.

— Да, Шурф, я, именно я. Это был мой выбор. И именно я намеревался его исполнить. Но Судьба и воля Вершителя решили иначе, и меня при этом никто не спрашивал, можешь мне поверить.

— Вполне могу, — отстраненно говорит Шурф. — Но мне трудно представить другое. Джуффин, почему?

— Принял именно такое решение? — Кеттарийский Охотник кладет на стол так и не разожженную трубку, рассыпая крошки табака. — А на этот вопрос ты сам можешь ответить, Шурф. Ты его лучший друг. Как бы ты поступил на моем месте?

Лонли-Локли выпрямляется в кресле. Заданный вопрос не требует ответа: его хорошо знают они оба. Но другой вопрос, незаданный, отражается сейчас во взгляде Великого Магистра.

И из светлых шимарских глаз ему усмехается непроизнесенный ответ.

— Мы с тобой союзники в этой игре, сэр Шурф, — говорит Джуффин Халли. — Больше всего я хочу, чтобы такие вот приключения — и вообще все приключения — завершались для Макса благополучно. Но он всегда, заметь, всегда получает то, что хочет, даже если здравой частью своего ума понимает, что хотеть этого не должен. И сам иногда не рад, а все равно получает. Поэтому лучшее, чем мы можем ему помочь — это не мешать. Ни зовом, ни мыслью, ни тревогой, ни, тем более, сомнением в успехе. Даже если этот оболтус лезет в полную зад... ну ты меня понял.

— Да, Джуффин, — отвечает Лонли-Локли. — Я вас понял.

— Пожалуй, что так. — Зрачки серебряных глаз смотрят испытующе остро. — А теперь иди. И... удачи всем нам, Шурф.

Он отворачивается к окну, давая понять, что разговор окончен. Шурф кивает и медленно поднимается, направляясь к двери. Почему-то уходить Темным Путем ему сейчас кажется неправильным. На выходе из кабинета его настигает негромкий голос Кеттарийского Охотника, ехидный и почти веселый.

— И, Шурф, когда этот обормот вернется, оторви ему уже голову, как не раз грозился. Один раз ему точно не повредит, может, ума прибавится.

Шурф оглядывается, смотря пристально и строго, безошибочно выделяя в реплике то единственное слово, ради которого она была произнесена.

— Хорошо, — помедлив, отвечает он. — Непременно. Когда вернется.

* * *

— Я был в Харумбе, — говорит Макс. Лицо его сейчас выглядит странным, жестким и чуждым, и холод, как невидимые слезы, сочится из сжатых в точку зрачков.

Шурф хмурится, сужая глаза.

— Ты хотел отомстить, — не спрашивает, утверждает он.

— Да, все верно. — Макс машинально вытягивает из пустоты сигарету, щелкает пальцами, жадно затягивается горьким дымом, сжигая бумажную палочку чуть ли не до основания, и резко отбрасывает прочь. — Я хотел отомстить. Я хотел сказать этой недоумершей сволочи, что у него ничего не вышло. Чтобы локти кусал от досады всю вечность, на которую он просадил твою казну.

— Строго говоря, она не моя, — отстраненно говорит Шурф.

— Ой, хватит, все ты понял, не на...

— Почему же ты этого не сделал?

Макс поперхивается дымом второй сигареты.

— Что?

— Почему ты не отомстил, как собирался?

— А с чего ты взял, что я этого не сделал? — криво усмехается тот.

Вместо ответа Шурф приподнимает бровь: дескать, если хочешь притворяться, что не понимаешь, то на здоровье, а я такими глупостями заниматься не намерен.

— Ты меня все-таки иногда натурально бесишь, Шурф, — обреченно вздыхает Макс. — Нет, я, конечно, десять раз на дюжину таскаюсь к тебе именно за этим, но иногда можно же не видеть меня насквозь, а?

— Добро пожаловать в клуб, — сухо усмехается Шурф. — Хотя я, признаться, подозревал, что ты таскаешься в Иафах потому, что тебе по душе орденская камра.

— Жить без нее не могу! — прочувствованно восклицает Вершитель.

Потом веселые огоньки в его глазах гаснут, не успев разгореться:

— Я пошел туда сказать ему, что он проиграл. А потом вдруг понял, что если я сделаю это, то выйдет, что проиграл — я. А я на это не согласен, увольте. Меня интересует только победа, сам знаешь.

— Да уж знаю, — флегматично замечает Шурф.

— Потому что... ну, посмотрел я на эту их Харумбу... У него там и так не осталось ничего кроме мести. Это, наверное, кошмарно, когда у тебя вечность — а в ней нет ничего кроме мести. И даже сдохнуть никак нельзя. Я бы с катушек съехал в момент. Вот и подумал: Нуфлин сам себе наказание. Самое страшное, даже мне такое не придумать.

— Ты пожалел его, Макс, — мягко говорит Лонли-Локли.

— Не его, — почти резко отвечает тот. — Себя. Потому что если бы я это сделал, то... Это было бы как будто я сам такой же. Мерзко. Лучше уж слабаком быть, чем бить лежачих.

— Я бы не назвал милосердие слабостью.

— Милосердие? А вот не знаю. Когда я туда шел, то хотел этого старикашку самолично за шиворот вытащить на Темную Сторону, а там... А не знаю я, что там. Эти кейифайи в Харумбе меня даже, кажется, испугались.

— Не сомневаюсь. Ты можешь быть очень грозным, сэр Макс.

— Ага, только всегда задним числом.

— Не обольщайся. Это ты просто себя не видишь со стороны в некоторые моменты жизни.

— Прямо даже боюсь спросить в какие, — хохочет Вершитель. — Да уж, мы с тобой те еще чудовища, Шурф.

— Не без этого, — флегматично замечает тот.

— Знаешь, Джуффин решил, что я сделал это из расчета, — помолчав, говорит Макс. — Мол, Нуфлин успокоится, и больше не будет гадить, если уверится, что у него получилось. Сказал, что это умный ход. Ха-ха три раза. Мы-то знаем, что я дурак. Я же совершенно не об этом тогда думал, я...

— Неудивительно. Ты совершенно не расчетлив. Иначе это был бы уже не ты.

— Ага, а кто-то другой, умный и мудрый, не такой балбес, как я, — фыркает тот.

— Уж поверь, — Шурф суховато улыбается. — Всем твоим близким дорог именно этот бессмысленный балбес. Так что не меняйся, Макс.

Тот озадаченно хмурится.

— Кто ты и куда ты дел моего друга занудного сэра Шурфа? — спрашивает он. — Уж он бы мне ни в жизнь такого не сказал.

— В самом деле? — одними глазами улыбается тот.

Макс криво, уголком рта улыбается в ответ, потом нахмуривается, задумавшись о чем-то.

— Шурф, — медленно говорит он. — А ведь ты не стал бы его... жалеть, да?

Лонли-Локли молчит, вспоминая недавнюю цепь событий.

— Нет, — коротко говорит он. — Не стал бы.

* * *

...Выйдя из Дома у Моста, он идет сквозь темные улицы, как сквозь черную воду, разбавленную густым оранжевым светом фонарей, забыв про Темный Путь — намеренно, чтобы хоть как-то продлить время, ставшее сейчас его главным палачом и противником, главной пыткой и главной надеждой. Он меряет его шагами, темное, холодное, тягучее, как смола, время — а внутри холодной мутью со дна памяти поднимается кошмар многолетней давности, когда он вот так же шел по невыносимо пустым улицам города, в котором никогда больше не было его лучшего друга.

Он идет, заполняясь ожиданием и тревогой по горло, и, хотя утонуть неспособен физически, чувствует, что в этой темной густой мути ему нечем дышать. Совсем. Но при этом он живет, и эта не-жизнь тянется бесконечно, как липкая смола того давнего сна, в котором он умирал и никак не мог умереть до конца. Ожидание и тревога растворены в каждом глотке воздуха, как соль в морской воде, и разъедают старые раны души с каждой секундой все сильнее, заполняют легкие, смешиваются с кровью, пока весь он не становится холодом, ожиданием и ужасом, расчерченным редкими оранжевыми фонарными вспышками ярости, которая ничего, ничего, ничего не способна изменить.

Нет, он точно оторвет этому мальчишке голову, коли он все равно ею не дорожит! Так прямо и оторвет, когда тот вернется! И пусть только попробует не вернуться! — нелогично взрывается та часть сознания, которая говорит голосом Безумного Рыбника, и, как правило, молчит. Но сейчас соблазн поддаться ей как никогда велик, и грань, лежащая между самообладанием и безумием, сейчас как никогда тонка, и достаточно легкого дыхания, чтобы ее разбить, и...

— Нет, — говорит ему звонкий голос леди Сотофы. — Даже и не надейся.

Шурф оглядывается, выныривая из омута собственной тьмы, и видит, что стоит у Тайного входа в Иафах, вокруг глубокая ночь, и леди Сотофа напротив него чрезвычайно решительно сложила руки на груди.

— Глупости думаешь, — сердито говорит она. — Ты и твое прошлое давно уже не одно и то же. И никаких границ внутри тебя нет, кроме тех, что сам себе навоображаешь, как это у вас, дурных мальчишек, часто бывает. Ты-то еще поумнее прочих, но и тебя заносит.

— Благодарю за столь высокую оценку моих способностей, леди Сотофа, — равнодушно говорит Шурф. — Вы ждете меня? В Иафахе какие-то проблемы?

— Ох, да какие тут могут быть проблемы, сплошная чепуха, как всегда — отмахивается та. — А вот тебя я жду, верно. Думала, ты Темным Путем шагнешь, а тебя понесло бродить по городу. Вот пришлось выходить и ловить, пока вконец в себе не заблудился.

— Простите, что доставил вам лишние хлопоты, — вздыхает Шурф. — Вы могли бы послать мне Зов, если я был ну...

— Не мели чушь, — хмурится леди. — Это не ты нужен, это тебе нужно. Хорошего нагоняя тебе нужно. А то такой умный мальчик, а думаешь всякие глупости.

— Прошу прощения, леди Сотофа.

— Ох, горе ты мое, — ласково вздыхает она, и кладет крошечную ручку ему на плечо. Ладонь ее неожиданно горяча, она прошивает теплом до самого сердца, отгоняя липкий морок тревоги.

— Не надо так накручивать себя, — мягко говорит Сотофа. — Как бы я ни вздорила со старым лисом, он свое дело знает. У Макса действительно все шансы выпутаться. Этот мальчик сам — шанс.

— Для других, — сухо, с трудом разлепив губы, говорит Шурф. — Не для себя.

— Как знать, — улыбается та. — Иногда те, для которых мы стали шансом, становятся им и для нас. Мог бы уже и сам понять.

— Понять — что?

Глава женщин Семилистника улыбается и качает головой.

— Твоя уверенность — это лучшая его поддержка, — говорит она. — Ты его берег и его якорь, и он всегда выплывет к этому берегу, как бы далеко его ни унесло и на какие бы осколки ни разметало. Будь он ветром или человеком.

— Осмелюсь заметить, что второй вариант нас обоих устроил бы больше, — сухо замечает Шурф.

— Осмелюсь заметить, что меня тоже, — усмехается Сотофа. — Ветер неудобно обнимать, дразнить и кормить пирожками, знаешь ли. Но главное — чтобы сам Макс об этом помнил и намеревался именно этого варианта придерживаться. А пока не мешай ему вести свою игру. Да, мне все это категорически не нравится, но раз уж все началось, то оно должно и закончиться. И, нет, я не знаю точно, как именно оно закончится, и не смотри на меня так, мальчик.

— Я ни о чем не спрашиваю вас, леди Сотофа.

— Не спрашивает он... — насмешливо качает головой та. — Я действительно ничего не могу обещать, Шурф, Разве что по возможности исправить последствия, если они будут.

В том, что они будут, Шурф не сомневается ни капли, но сухо кивает в знак благодарности.

— Я чудовищно зла сейчас на Джуффина, — говорит Сотофа. — Но этот пройдоха прав: если Макс захочет переломить судьбу, то сделает, даже, возможно, сам этого не заметив. Он абсолютный козырь при любом раскладе карт, и ему всего-то надо любую чужую игру превратить в свою. И тогда, считай, дело сделано. Но предсказать исход этой игры я, прости, не могу. Его пока просто нет.

— Я знаю совершенно точно, — медленно говорит Шурф. — При прочих равных между своей и чужой жизнью Макс, скорее всего, выберет чужую. И именно это внушает мне тревогу за него.

— Как сказал бы Джуффин — просто ты не умеешь играть в крак, — усмехается Сотофа. — О, не смотри на меня так! Как бы Макс ни любил Мир — а он его действительно любит, так, как даже я не умею — свою жизнь он любит не меньше. Хотя бы потому, что без нее любить наш прекрасный Мир ему будет несколько затруднительно, а мальчик расчетлив. Так что не сдавай его карту раньше времени.

Ее слова обдают память кипятком, и Шурф едва не вздрагивает.

«Соглашайся быть тузом в моей колоде. Я тебя не сдам».

И ведь не сдал же, обормот бессовестный. Так почему же сейчас не даешь мне не сдать тебя, зачем вырываешь собственную карту из моей руки?

— Затем, что Макс всегда играет только собственную игру, — негромко говорит Сотофа, для которой все его мысли, по-видимому, как занимательная книга. — И карты он сдает только сам. Даже свои собственные. Причем делает это, даже не осознавая. Таковы Вершители, Шурф, они не терпят вторых ролей, они всегда главные герои своих историй, и любая история, в которую они попадают, становится — их.

— Главное, не сойти со страниц своей истории раньше времени, — сухо говорит Шурф. — Что Макс с упорством, достойным лучшего применения, пытается осуществить уже не первый раз. И не второй. И даже не третий.

— Э, нет. — Сотофа хохочет, заливисто, по-девичьи. — Вот уж этой глупости он не сотворит. Ему слишком интересно читать эту книжку, написанную Судьбой про него. Можешь не сомневаться.

— Приложу все усилия, леди Сотофа, — ровно говорит Шурф: разделять ее смешливое настроение он, при всем своем уважении к ее мудрости, сейчас не в силах.

Она серьезнеет, пряча улыбку в ямочках у рта.

— Шурф, мальчик, — мягко говорит она. — Однажды Макс возьмет тебя в свою игру, и ты поймешь, что риск и радость — это одно и то же, и оно несет нас на крыльях жизни. Поверь, той игры ты не забудешь никогда. Но сейчас...

Она улыбается и сжимает руку на его плече.

— Ты ведь тоже не сдашь его карту, верно? Тогда не смей не верить, что у него может не получиться. И не дергай его, не тормоши мыслями и сомнениями. Мальчик сам выбирает свои игры, и с каждым разом ему нужен более серьезный противник, с несерьезными ему скучно. И Судьбу, и Время, и Смерть... Не удивлюсь, если скоро он замахнется на само Небытие.

— Леди Сотофа, — напряженно говорит Шурф. — При всем моем уважении, это... не предмет для шуток.

— А кто тебе сказал, что я шучу, мальчик?

Зеленые глаза неожиданно превращаются в две бездны, полные ласкового и нестерпимо горячего огня, сияющего, как небо Темной Стороны, и Шурф едва не отшатывается — но мягкая маленькая рука тепла и тяжела, и держит его плечо крепко, как якорь.

— Вот что, не возвращайся-ка ты сегодня в Иафах, — говорит она. — Вокруг тебя аж воздух звенит. У меня там от твоего взгляда все цветы завянут, а деревья сами выкопаются из земли и убредут куда подальше. И правильно сделают. К тебе сейчас на выстрел бабума подойти нельзя, так искрит. Спасибо, что хоть стен не раскалываешь.

— Леди Сотофа, я...

— Да-да, ты. Иди, погуляй. Куда хочешь, куда ноги поведут, но желательно подальше от Иафаха. Я там, так и быть, прослежу за порядком, и девочек к делу пристрою, ничего там без тебя не рухнет. А вот с тобой — сейчас может вполне. Так что брысь и не возвращайся, пока все не закончится. О-о-о, опять этот взгляд! Повторяю еще раз, сэр Шурф: я не знаю, чем все закончится, будущее Макса не могу знать даже я. Мальчик виртуоз непредсказуемости. Он сам определяет и стирает свое время так, как ему заблагорассудится. Да ты и сам это знаешь.

Шурф знает.

А еще он знает, что выбирая между спасением собственной жизни и чужой, Макс, скорее всего, выберет не свою. Потому что это означает проиграть.

А он знает, что больше всего на свете его друг ненавидит проигрывать. Особенно — проигрывать смерти.

И все эти знания в совокупности достигают такой степени невыносимости, что предположение леди Сотофы о выкапывающихся и бродящих деревьях уже не выглядит столь комическим. Скорее наоборот. Сам бы выкопался из этой ситуации и убрел куда подальше, если бы мог. Да только кто ж ему даст. Макс, как всегда, все решил по-своему.

Нет, он все-таки точно оторвет этому мальчишке голову! Пусть только вернется!

Пусть только вернется…

* * *

— То есть, голову мне все-таки не оторвут? — с натянутой беззаботностью интересуется Макс.

— А это имеет практический смысл? — пожимает плечами Великий Магистр, созерцая темный, искрящийся огнями горизонт.

— Ну, не думаю. Ума у меня от этого вряд ли прибавится, я в этом смысле безнадежный, да и отрывается моя голова не так просто, как выяснилось. Уж если у Йохлимских ветров не вышло, когда я к ним сунулся...

— Ты — что??! — свистящим шепотом перебивает Шурф. Макс осекается: вид его друга сейчас меньше всего приличествует Магистру правящего Ордена. Зато подозрительно напоминает светлые времена Безумного Рыбника. На него этот бледный тип с маньячно горящими глазами похож весьма.

— Шурф, я этого не хотел, честно...

— Еще бы ты хотел!!!

Шипящий голос окатывает сухим льдом, и Макс на целую миллионную долю секунды пугается почти-по-настоящему.

— Шурф, — покаянно говорит он. — Говорю тебе, я не думал, что оно все так...

Тот обрывает его резким броском руки и отворачивается, прожигая невидящим взглядом темное небо — отчего оно чуть ли не идет трещинами, как небо Темной Стороны. В лиловом сумраке видно, что глаза его горят бледным, призрачным светом, как пара разъяренных голубоватых фонарей. Потом они гаснут под медленно опустившимися веками, потом в сумерках слышится шелест долгих, ровных вздохов. Один, два... шесть.

— А зря я, в сущности, сержусь. — Шурф говорит даже не бесстрастно — устало. — Быть тем, кем являешься, следовать своей сути — священное право каждого существа. Даже если это значит соваться в центр урагана. И кто я такой, чтоб запрещать тебе что-либо?

— Ты мой друг вообще-то, — тихо и яростно говорит Макс, и в этой ярости ощутимо сквозит страдание. — И ты имеешь полное право запретить мне что-то. Не факт, что я тебя послушаю, но ты можешь. И голову мне за это оторвать, и морду набить, если меня занесет, тоже можешь. А зачем иначе нужны друзья?

— Низачем, — бесстрастно отвечает Шурф. — Друзья не повод и не причина, они — смысл. И именно потому, что я считаю себя твоим другом... — Он оборачивается. — Именно поэтому я не стану даже пытаться тебе что-либо запрещать. Ты, если нужно, и сам с этим прекрасно справляешься. — Он замолкает на пару секунд. — Я могу только просить тебя беречь свою жизнь и дорожить ей хотя бы чуть больше, чем тебе это обычно свойственно, потому что она представляет важность для многих связанных с тобой людей. Но ты и это без меня очень хорошо знаешь. Но всегда забываешь, когда тебя подхватывает очередной вихрь событий.

— Нет, — помолчав, негромко говорит Макс. — Я не забываю. Никогда не забываю. И именно поэтому, когда меня подхватывает очередной, как ты выражаешься, вихрь событий, я не могу позволить себе оказаться трусливым подонком. Терпеть не могу этого поганого типа, не обсуждается, точка. Его не должно быть рядом с замечательными, душераздирающе прекрасными людьми, которые меня незаслуженно окружают.

— ...и которым ты регулярно треплешь нервы. Незаслуженно, позволь заметить.

— Что есть, то есть. Треплю. Я у нас вообще то еще трепло, во всех бесконечно прекрасных смыслах этого слова. Можно сказать, профессионал, достигший заоблачных высот непостижимого искусства словоблудия, все Великие Магистры древности плачут от зависти и в припадке бессильной ярости грызут призрачные локти — или что там у них вместо этого.

— Вот как, — бесстрастным тоном изрекает присутствующий здесь Великий Магистр. — Мне тоже готовиться рыдать от зависти?

— Бессильная ярость сойдет, — милосердно машет рукой Макс. — Она лучше вписывается в твой возвышенный, таинственный и мрачный образ.

— Учту на будущее.

— И вообще, тебе должны завидовать! Ведь бесконечный источник виртуозного словотрепания и речеплетства круглосуточно в полном твоем распоряжении в лице скромного меня.

— Да уж, неоспоримый повод для зависти, — замечает Лонли-Локли таким странным тоном, что невозможно понять, ирония это или всерьез. Скорее всего, и то и другое.

— Кста-а-а-ати, о зависти, — хитро щурится Макс. — Признайся, тебе ведь завидно, что не ты это приключение с ветрами испытал. Знаю тебя, вперед своей Тени побежал бы, если было бы можно.

— Есть великое множество опытов, которые, несмотря на их уникальность и собственное естественное любопытство, я предпочту не испытывать, — сухо отвечает Шурф.

Судя по выражению максова лица, тот от всей души с ним согласен, но ни за что в этом не признается — из собственной естественной склонности к выпендрежу.

— А зря, — небрежно говорит он. — Это здорово. Совершенно чудовищно и абсолютно кошмарно, но здорово.

— Краткая характеристика всей твоей жизни, — поводит бровью Великий Магистр.

— Конечно, — смеется Макс. — А иначе зачем и жить-то вообще?

— В самом деле, — невесело улыбается Шурф. — Зачем?

* * *

...Он идет без цели, без смысла, не разбирая дороги, и, когда ноги приводят его к Мохнатому Дому, понимает, что, наверное, с самого начала шел именно сюда.

Он делает шаг в башню Темным Путем — потому что видеть глаза максовых домочадцев, что-то говорить, на что-то отвечать физически не способен. Все, что он может — молчать, и в вязкой ледяной пустоте этого молчания слушать, как где-то внутри кричит ветер.

В маленьком кабинете под кровлей благословенно безлюдно, а в окружающей обстановке так много Макса, так много присущего ему бесшабашного уютного хаоса, что от этого на душе иррационально становится легче — и одновременно тяжелее. Словно глубоко внутри оттаивает что-то и начинает болезненно ныть. И это облегчение от тепла только обрамляет острую, яркую боль от врезанной в мякоть сердца тревоги. Внутреннюю бурю становится тяжелее контролировать, и Шурф всерьез сожалеет о бесстрастной маске Мастера Пресекающего, под которой так удобно было прятать любой шторм — даже от самого себя.

Правда, вскоре оказывается, что безлюдье несколько условно — ну, конечно, если призраков можно считать людьми. Как бы то ни было, но выносить их присутствие неожиданно легче, чем человеческое. Возможно, дело в особенностях данного конкретного призрака, с которым Шурф в других обстоятельствах поговорил бы с самым живым интересом — еще бы, леди Тайяра Ката, выдающийся математический ум эпохи! Сейчас не более чем бледная мерцающая тень среди прочих теней на периферии мира, превратившегося в сплошной свистящий вихрь тревоги.

Мерная ритмичная речь леди Тайяры кажется продолжением оглушительной, кричащей тишины, от которой вибрирует его воля, и невесомое призрачное присутствие почти не касается струны тревоги, натянутой так туго, что, кажется, вздохни поглубже — и она лопнет, выворачивая наизнанку сердце.

Но Шурф не вздыхает, он дышит ровно, ни на миг не сбиваясь с ритма, словно это сейчас самое важное, словно этот ритм каким-то образом может помочь Максу в его безумной авантюре с Йохлимскими ветрами.

«Лучшее, чем мы можем ему помочь — это не мешать. Ни зовом, ни мыслью, ни тревогой, ни сомнением в успехе».

Сэр Джуффин Халли всегда был мастером непростых задач, не без горькой иронии думает Шурф. Впрочем, он никогда не давал и таких заданий, которые были бы абсолютно не выполнимы.

Шурф хотел бы не сомневаться, но бесшабашное храброе невежество, позволяющее пробивать границы невозможного, осталось у Макса. А у него — только логика и научные доводы, которым он не может не верить. Разум, предательский разум и дисциплина, не дающая воли необоснованным чувствам, сейчас обращаются против своего хозяина.

Взгляд его цепляется за золотистую бутыль бомборокки, которую они мечтали распить вместе, когда все закончится, и сердце неожиданно остро прошивает совершенно нелепая мысль, что теперь этого может так и не случиться, и напиток зря будет ждать своего хозяина. И эта, чудовищная в своей нелогичности и неотступности мысль в какую-то секунду становится столь невыносима, что Шурф всерьез сожалеет о невозможности поддаваться опьянению так же легко, как его друг.

Он наливает вино в старую дырявую чашу — дерево, отполированное веками до шелковой гладкости, приятно ласкает пальцы. Выбор не случаен: это хорошее упражнение помогает сохранять баланс воли и самоконтроля, не доходя до той черты, когда опьянение начинает перетекать в безумие.

При виде золотистого столбика жидкости ему вспоминаются веселые и удивленные глаза Макса в тот первый, бесконечно далекий, вечер совместной пирушки в Обжоре Бунбе. Сколько лет прошло, а его друга все еще по-детски восхищает и забавляет этот трюк...

Воспоминание обжигает неожиданно острым ощущением тепла и уюта от той далекой поры их первых приключений, в общем-то, довольно опасных и вовсе не всегда веселых. Однако же, сейчас все кажется игрой — странный каприз памяти, сохраняющей лишь благое. И это тепло на миг кажется таким реальным, что Шурфу кажется, что Макс сидит тут, напротив, и с восторженным интересом созерцает его манипуляции, как ребенок на своем первом в жизни представлении ярмарочного фокусника.

Вспоминает он и их недавнюю, почти шутливую беседу, легкую, как все их беседы, даже самые серьезные из них — и с внутренним удивлением понимает, что в тот момент они оба совершенно не сомневались в общем благополучном исходе этой истории, несмотря на все ее прискорбные обстоятельства. Беспечная уверенность, рожденная из воли Вершителя...

Кто же мог знать, что этот Вершитель вывернет все именно так?

А ты и мог, говорит он себе. А то ты сэра Макса не знаешь, как себя самого — лучше, чем себя самого, если уж на то пошло.

А если знаешь, говорит он снова, то не должен сомневаться, что этот гениальный балбес справится.

Он не имеет права не справиться.

* * *

— На самом деле я думаю, что ты бы справился намного лучше меня, — задумчиво говорит Макс. — Без этих моих, ну ты знаешь, придурочных пафосных драм, замешанных на балагане.

— Не думаю, Макс. — Шурф отстраненно изучает зеленые от восходящей луны облака: первая четверть ночи уже на исходе. — Я не настолько вдохновенно безумен, как ты. И уж конечно, не настолько великодушен.

— А вот с этим я бы поспорил, — хитро улыбается тот. — Уже одно то, что за все эти годы ты мне все-таки не оторвал голову, хоть не раз грозился, говорит о твоем несравненном великодушии.

— Скорее о покорности судьбе, спорить с которой в твоем лице бесполезно, — сухо улыбается Лонли-Локли. — Ты и без головы найдешь способ ввязаться в историю, ибо этой частью тела, как я неоднократно говорил, ты пользуешься по назначению прискорбно редко.

— Как я неоднократно говорил, — назидательно воздевает палец Макс, — для этого у нас есть ты.

— Хотелось бы, чтобы ты об этом вспоминал до того, как ввязываешься в истории, а не после, — невыразительно отвечает Шурф.

— Ну вот, опять! Ты что, еще сердишься, что я во все это полез?

— Я сержусь не поэтому, — ровно говорит Шурф. — А потому, что ты в очередной раз решил за нас обоих.

— Э... Шурф. Вообще-то я решил за себя. Глупо, конечно, вышло, но я у нас тот еще придурок, мне мож...

— Макс! — Шурф осекается, делает пару глубоких вздохов, и говорит тоном ниже: — Макс, пожалуйста, сделай усилие и пойми, что когда ты в подобных ситуациях решаешь за себя — ты решаешь за нас обоих. И еще за многих людей, которым ты дорог.

— А, — невыразительно говорит Макс. — Это как ты в тот раз решил умереть? Тогда ты решал за себя — или за обоих?

Фраза вылетает как выстрел, и пару секунд они оба молчат, оглушенные тишиной. Сказанное равно удару — не то чтобы под дых, но, скажем так, на грани взаимно запрещенного приема.

Макс пару раз шумно вздыхает, потом садится, свесив ноги с края крыши, роняет руки на колени и, не глядя на друга, говорит:

— Прости.

Шурф молча садится рядом, на секунду прижимая ладонь к глазам. Где-то внутри него зреет бесконечная, огромная, как ночное небо, усталость. И не только внутри него: в зеленоватом свете восходящей луны ему отчетливо видны темные круги вокруг запавших максовых глаз и тени от горьких, потрясенных складок у рта.

— Прости, — еще раз повторяет тот. — Вот такой я у нас придурок. Вечно хочу всеобщего безмятежного и категорического счастья, а в итоге из всего развожу трагедию. Прямо звезда драмы, получите, распишитесь.

— На самом деле ты вовсе не хочешь этой всеобщей безмятежности. В состоянии полного покоя ты сразу начинаешь тревожиться и искать достойное — или какое придется — применение своему энтузиазму.

— То есть приключений на свою задницу. Называй уже вещи своими именами.

— Своими именами? — Усмешка на лице Великого Магистра выглядит криво и неубедительно, но это лучше, чем ничего. — Если хочешь, давай. Ты — ветер, Макс. Движение, поток, стихия, вихрь. Глупо думать, что тебя можно удержать хоть как-то или пытаться привязать. Ты искренен в каждом своем настроении, и они сменяют друг друга как сны — так же самовольно и невозвратимо. Тебе это необходимо, потому что постоянная смена эмоций и впечатлений — это твой способ быть. Не самый плохой, впрочем. Другое дело, что...

— Иметь со мной дело бывает невыносимо, ты это хочешь сказать?

— Как раз прямо противоположное. Иметь с тобой дело действительно бывает невыносимо — как невыносимо находиться рядом с источником чистой силы, энергии жизни такой мощи, что она может позволить себе просто не замечать весь остальной мир, потому что сама в некотором смысле является всем миром. Рядом с такой силой ощущаешь себя всемогущим и бессмертным, потому что, встречаясь с ней, встречаешься с собой — ну или с той версией себя, которая более всего по душе. Ты — дверь к чудесам, Макс. И, до некоторой степени, для каждого — дверь к самому себе. И это порой настолько замечательно, что непереносимо.

— Ого. Вот это супер формулировка, надо запомнить. В следующий раз Меламори скажу, так она будет в восторге.

— Леди Меламори скажет тебе то же, что и я. Она давно уже это поняла, можешь не сомневаться.

— С ума с вами сойти. — Макс ерошит волосы.

— Сойти с ума? — почти-весело улыбается Шурф. — Вот кто бы говорил.

* * *

...После первых глотков Шурф отстраненно констатирует, что, не контролируемое волей, опьянение сильно похоже на безумие. Разум не отключается, напротив, становится болезненно-ярким и ясным, а эмоции выходят из-под контроля и, соединяясь с умом, порождают болезненно-яркие химеры. Золотой огонь обжигает вены, зрение становится менее четким и более ярким — и более яркими и нечеткими становятся эмоции, расплетая строгое полотно рассудка, свиваются в тугой узел из гнева, тревоги и надежды — контраст настолько острый, что это изматывает душу и не дает дышать. Шурф закрывает глаза, но это не помогает, сердце видит в темноте так же отчетливо, как и на свету.

...Он вспоминает тот бесконечно далекий день в Кеттари, когда они пили из чаши странные, извлеченные из другого мира напитки, прежде чем отправиться на встречу со смертью — ибо тогда Шурф практически не сомневался, чем для него закончится то сражение. Но Макс, как выяснилось, не сомневался в прямо противоположном, и его желание переломило судьбу — их обоих.

Смешно, как легко и быстро они поняли тогда, как просто им действовать вдвоем — насколько легче и удачливее, чем поодиночке...

...А ведь Макс мог не пойти с ним тогда. Имел полное право — и Шурф даже поддержал бы его в этом, находя решение справедливым и разумным. Но тот плевать хотел на разумность и имел свои собственные представления о справедливости, смешной, безрассудный, храбрый мальчишка, преданный друг...

«Работа у меня такая — быть на его стороне».

Почему же ты не позволяешь быть на твоей стороне, Макс? Почему идешь в опасность один? Почему не позволяешь идти рядом с тобой?

Шурф зачем-то вспоминает последние минуты Магистра Кибы Аццаха, то, как он падал в пустоту недоосуществленного небытия, его глаза в момент падения. В них не было ужаса, только усталость...

...усталость, темная, изматывающая усталость поднимается со дна его существа, и, кажется, даже держать глаза открытыми становится невыносимо тяжело. Призрачная леди по-прежнему вьется под потолком и вдохновенно сыплет математическими терминами, и Шурф отстраненно замечает, что, наверное, даже может понять, о чем идет речь, если приложит усилие и прислушается — но сама мысль о подобии хоть какой-то концентрации кажется невозможной. Все видится ему отстраненно, сквозь болезненную сеть тревоги, наброшенную на мир и затянутую так туго, что врезается в чувства, распарывая их в кровь. И мир видится искаженным, сломанным, разбитым на ячеистые фрагменты, жутковато похожим на кошмар.

Из общего потока слов в его сознание неожиданно врывается «вероятность» и «просчитать». Зная методы и гениальность леди Тайары, он в секундном порыве просит ее просчитать вероятности различного исхода дела, в тот же миг жалея об этом, страшась услышать ответ, равный приговору. Ему ли не знать, как категорично и безжалостно чистое знание.

Леди Тайяра с почти-человеческим энтузиазмом шелестит о сложности задачи, ведь сэр Макс сам по себе представляет нелинейную динамическую структуру с хаотическим алгоритмом движения, и к нему неприменимы стандартные законы статистических множеств...

Да к нему вообще никакие законы неприменимы, обреченно думает Шурф, в неизвестно-который-раз наполняя чашу. В бутылке неожиданно оказывается меньше напитка, чем должно было быть по его расчетам... куда только что подевалось...

— Семь процентов, — говорит леди Тайара.

...Вино выплескивается из дыры в чаше и густыми, липкими, как кровь, золотистыми струйками стекает на пальцы, образуя неаккуратные пятна на ковре и лоохи. Шурф рассеянно думает, что надо бы активировать заклинание очистки, но не может вспомнить ни одного сочетания слогов. Впрочем, это неважно.

Все неважно.

Мир вдруг становится очень ярким и отчетливо холодным, начинает осыпаться блестками в пустоту, а пустота все ширится, как воронка, медленно, болезненно высасывая изнутри.

Семь процентов.

Леди Тайяра продолжает объяснять, немного виновато, что это очень высокий процент при совокупности всех имеющихся переменных, очень большая вероятность успеха. В голосе ее, кажется, слышится сочувствие. Призрачное, как и она сама.

Впрочем, Шурфу нет дела до сочувствия. Щебет математической леди струится в воздухе, сливаясь с тонким звоном расширяющейся изнутри агонии, как тонкая кисея, прикрывающая воронку пустоты.

Он слушает, кивает, даже, кажется, машинально отвечает что-то — и очень старается не вспоминать выдержки из старинных трактатов, где ярко, недвусмысленно и в подробностях описывается, что остается от человека после встречи с ветрами Йохлимы, на сколько и сколь мелких фрагментов оно разорвано и на какой площади разбросано. И чем больше он старается, тем ярче эти образы встают у него перед глазами, и Шурф впервые проклинает собственную начитанность.

Семь процентов.

Из ста.

Шурф думает, что, возможно, мстительные планы бывшего магистра Нуфлина сбудутся более успешно, чем тот их замыслил. И, сам того не желая, старик нанесет ему из Харумбы удар более сокрушительный, чем намеревался.

Потому что есть вещи страшнее смертельных проклятий.

Например, возвратиться в пустой кабинет, к текущим делам, и решать их, и сохранять бесстрастное лицо при беседах с подчиненными, и концентрироваться на рассмотрении важных документов, и при этом постоянно и упорно не думать, не ждать и не тревожиться, и от этого думать, ждать и тревожиться еще больше, загоняя занозу глубоко внутрь.

Например, знать, что впереди еще три дюжины лет магистерской должности, которую не бросить, ибо связан словом. И жить изо дня в день, исполнять рутинные обязанности, и стараться не вздрагивать от случайного порыва ветра из распахнутого окна, не ждать, что кто-то вломится Темным Путем прямо на край стола, заваленного документами, не приносить по привычке две кружки камры вместо одной...

Шурф залпом опустошает чашу, потом еще раз и еще. Последние глотки кажутся ему непереносимо горькими и тяжелыми, как камни, забивающие гортань, но он упрямо загоняет их внутрь, в сосущую пустоту, пожирающую внутренности, пока где-то в глубине внезапно и резко не обрывается невидимая нить, обжигает вспышкой острой, кинжальной боли — и отпускает.

Шурф понимает — это конец. Хороший или плохой — неизвестно, но — конец.

Голова становится легкой, мысли в ней множатся, теряют очертания и границы, поднимаясь, как прилив. Это немного похоже на поглощение силы из аквариумов — та же звенящая легкость и невесомое пламя, растекающееся по телу, поглощающее разум. И то же иллюзорное — о, какое иллюзорное! — ощущение всемогущества...

И падения.

И, проваливаясь в темную, благословенно тихую бездну беспамятства, он неожиданно вспоминает цветные, текучие ветры Темной Стороны, и мысленно просит, без всяких рассуждений и точных формулировок:

«Пусть все будет хорошо. Пожалуйста, пусть все просто будет хорошо. И все».

И, кажется, они смеются в ответ.

* * *

— Знаешь, Ди как-то сказал, что ни в коем случае не хотел бы меня полюбить, — говорит Макс, рассматривая звезды. — Я тогда еще подумал, что это из-за моего придурочного характера, ну, ты понимаешь о чем я. А оно вон как... Что, я настолько замечателен, что просто невыносим? Или просто невыносим без всякой замечательности?

— В каком-то смысле, в обоих случаях да. Будучи по своей сущности древним тысячелетним существом, Дигоран Ари Турбон легко прозрел и твою суть — ну, насколько смог, конечно. Вот только любить тебя страшно не потому, что ты невыносим, а потому что опасность потерять тебя каждый раз невыносимо ощутима. Тебя влечет любая открытая дверь, и удержать тебя от опрометчивых шагов...

— ...все равно, что привязать ветер веревкой к ноге, — тихо заканчивает Макс. — Примерно так сказал Ди.

— Я всегда знал, что деревья — очень мудрые существа, — уважительно констатирует Шурф.

— На самом деле не только ветер — никого нельзя привязать, если он не захочет, — странным, ровным голосом говорит Макс.

— Верно. Ты легко привязываешь к себе, Макс, иногда даже не замечая этого. Но при этом привязать тебя невозможно. И при этом ты совершенно не бережешь себя. Нет, я не говорю, что это плохо, и что ты кому-то что-то в связи с этим должен. Но жизнь твоих близких обретает известную долю неопределенности, если можно так выразиться.

Шурф осекается, потом говорит просто:

— Иными словами, все, кому ты дорог, в любой момент могут тебя потерять.

Макс молчит. Луна отражается в его глазах, порождая странный, какой-то уж совсем фантастический светящийся оттенок зеленого.

— Разве любить — это только привязывать? — говорит он наконец. — Разве нет другого способа?

— Есть. — Шурф, кажется, улыбается. — Лететь с тобой на одной скорости. Но мало кому это под силу.

— Не скажи, — ухмыляется Вершитель. — Два-три имени я таки знаю.

— В самом деле?

Макс только скашивает на него зеленющий, хитрый взгляд и улыбается еще шире.

— Шурф, — говорит он. — Ди был не совсем прав насчет меня. Ну, насчет того, что меня нельзя привязать. Наоборот, я привязываюсь так же легко, как привязываю, без этого мне никак. А знаешь, почему?

— Думаю, знаю.

— Да, — вздыхает Вершитель. — Пожалуй ты знаешь. Мне ведь никак без берега, да? Без тех, кому я нужен. Тьфу, какой я пафос несу, оторви мне все-таки голову, а?

— Непременно, — мягко говорит Шурф. — Когда-нибудь. Не сейчас.

— Я знаю, что веду себя иногда как бессердечная сволочь. Нет, не перебивай. Я лезу в самое гадское пекло с воплями восторга, заставляя вас вот так дергаться — а ведь сам такой же, если с вами случается подобная пакость. Я тот еще эгоист: уж лучше я, чем вы. Потому я и лезу в герои-одиночки со всей отпущенной мне дури, а ты потом грозишься мне оторвать голову, а я предаюсь раскаянию — минуты три — потом ржу, несу чушь, смешу тебя и все забывается до следующего моего припадка героизма. Вот такой уж я.

— Верно, Макс, — вздыхает Великий Магистр. — Такой уж ты.

«Таким и оставайся — как можно дольше», — звучит несказанное, заставляя улыбаться обоих.

— Шурф, я знаю, что ты злишься не за то, что меня понесло в Йохлиму. А за то, что меня туда понесло в одиночку.

— Ты считал, что я попытаюсь тебя остановить?

— А ты попытался бы?

— Да, — после недолгого молчания говорит Лонли-Локли. — Попытался бы.

— Да уж я тебя знаю... Шурф, дело не только в этом.

Макс поворачивается к нему — глаза его мерцают переливом из зеленого в синий, как будто живые ветры Темной Стороны решили свить гнезда вокруг зрачков.

— На самом деле меня никогда никуда не несет в одиночку. Потому что даже когда я один — я не один. Вы... вы всегда идете рядом со мной.

— Макс...

— И в Хумгате. И в Тихом Городе. И в Мире Паука. И на Мосту Времени. И вчера в Йохлиме. Я всегда возвращаюсь, потому что не один, понимаешь?

— Ты знаешь, что понимаю, — вздыхает Шурф. — Что ж, чтобы лететь на одной скорости с ветром, нужно иметь немалую смелость — и немалую долю безумия. Но в каком-то смысле оно того стоит.

— В каком-то смысле??!

— Во всех смыслах, грозный сэр Макс.

— Шу-у-у-урф, ты чудовище!

— Разумеется. Как и ты.

Тон Великого Магистра совершенно невозмутим, но Макса не проведешь — он безошибочно ощущает искрящуюся, легкую радость, которая невидимо разлетается в воздухе крошечными ручными молниями. Такие же молнии сейчас пляшут в неприступно серьезных глазах его друга, как их ни прячь.

— Шурф, — говорит он. — Я обещаю, что в следующий раз мы пойдем вместе. Ну, в очередную зад… Сложную ситуацию. Даю слово.

— Звучит как пророчество, — замечает Шурф без тени тревоги в голосе.

— Это к Магистру Хонне, это не ко мне. Но что бы там ни было, влипнем в него вместе. — Вершитель молчит, потом задумчиво добавляет: — Хотя, так или иначе, ты всегда идешь рядом со мной.

— Да, Макс, — невозмутимо отвечает Шурф Лонли-Локли. — Я всегда иду рядом.

И, откинувшись на нагретую за день черепицу, они молча смотрят в глаза зеленой всезнающей луне.

* * *

— ...а с ветрами я совершенно не собирался драться. Это, честно, случайно вышло. Я случайно пересек границу, забыл, а они...

— Ты — что???

— Да ничего. Ну, они налетели со всех сторон, я рассердился, и врезал пару раз...

— Макс!!!

— Ну ладно, не пару, больше. Но это была самооборона!

— Голову...

— ...оторвешь, знаю. Но они первые начали!

— МАКС!!!

Над городом, спящим в кружеве цветных фонарей, несется веселый смех.

Через пару секунд к нему присоединяется второй.

От автора