Император

Глава 1

У каждого мгновенья свой резон…

Чу! Росшие у болотины заросли бредины шевельнулись, словно бы там крался кто-то… Человек или зверь?

Высокий, едущий впереди небольшого обоза, мужчина, придержал коня. Пристально всмотрелся в кусты, поправляя висевшую на боку саблю в потертых, видавших виды, ножнах. Широкое, в общем-то, добродушное, лицо всадника, обрамленное густой черною бородой с серебрившейся сединою, ныне искажало предчувствие какой-то опасности, еще неведомой и, быть может, существовавшей пока лишь в мыслях.

- Соболь! – не выдержав, выкрикнул сидевший на первом возу парень в нахлобученной по самые брови шапки, отороченной беличьим мехом. – Семен Игнатьич! Глянь-ко! И впрямь – соболек! Может, стрелой достанем?

Он выхватил уже лежавший рядом, на возу, лук, да чернобородый Семен Игнатьевич, поправив синий, доброго фряжского сукна, кафтан, под которым угадывалась кольчуга, обернулся с усмешкою:

- Ну, че выдумал, Афанасий! Откель здесь, под Юрьевом, соболь-то? Поди, чудь местная да орденские немцы давно всех соболей повыбили. Куница то, не соболь!

- Да как же куница, Семен Игнатьич! – упрямо набычился Афанасий. – Что я, соболя от куницы не отличу?

Сказав так, парень отвернулся, посмотрел на прочих обозников – все мужиков опытных, справных… впрочем, были и молодые ребята, человек пять.

- Эй, вы-то что скажете, отроци? Соболь?

- Да и не приметили как-то, - подъехав, ухмыльнулся в седле юноша в коротком татарском язяме до колен. – Но соболь тут давненько не водится – Семен Игнатьевич прав. Смекай, Афанасий!

Молодой человек постучал себя пальцем по виску и засмеялся. Смех его поддержали в обозе все, даже те, что у самых дальних телег ошивались – эти-то, спрашивается, что и видели?

- Вот, ржут, лошади! – обиженно сплюнув, Афанасий нахохлился, словно воробей у весенней лужи.

И в самом деле, сей обидчивый молодой человек сильно походил на воробышка – худой, сутулый, с вечно растрепанный копною густо-соломенных волос и порывистыми движениями подростка, Афанасий был нынче в обозе самым юным – парню не исполнилось еще и семнадцати.

А уже не кто-нибудь – а молодший приказчик! Ну, то, конечно, дядюшки двоюродного заслуга – славного новгородского купца, «заморского гостя» Семена Игнатьевича Игнатова: пригрел сироту, не обидел – все ж родная кровинушка.

- Ладно, ладно, - посмеялся в усы купец. – Едем. Инда некоторым тут все еще соболя чудятся. Эй, Кольша – чего застыл?

Кольша – тот самый насмешливый парень в азяме – дернул поводья коня, догнал переднюю телегу:

- Ай, Афанасий, и где ж тут твой соболь?

- Да там он, там – вона, в кусточках таится, ждет, когда проедем… видать, нора у него там.

- Нора, - презрительно скривился Кольша. – Вечно тебе, паря, все чудится – то соболь, то людишки лихие.

- Да не чудится! – взорвавшись, Афанасий соскочил с телеги и, догнав купца, швырнул шапку оземь. – Семен Игнатьич! Дозволь быстренько глянуть! Ну, соболь-то был… И вчера кто-то за нами шел, таился – я ж чувствуя, я ж охотник. Да у нас, в Обонежье…

- У них в Обонежье и соболей-то никто не видал, охотничьки те еще! И-и-и, Афоня!

Позади снова грянул хохот – понятно, поддерживали все насмешника Кольшу, а тот и рад – сам коренной, новгородский, семейка его всю жизнь на Плотницом конце проживала, и все остальные обозники: кто с Плотницкого, а кто со Славны – Торговая сторона, друга за дружку горой, вечно с софийскими робятами по праздникам дрались. А Афанасий им кто? Да никто. И что с того, что Семену Игнатьевичу двоюродный племяш? С Обонежья Нагорного до Новгорола-то –у-у-у… Неделю на лодке плыть, да на коне скакать… инда еще и не во всякую пору проедешь с погоста-то Пашозерского. Чужак, чужак Афанасий – деревенщина, что с таким и говорить? Одеться как следует и то не умеет, все в онучах ходил, в лопотках да в кожаных плетеных поршнях… Это сейчас малость пообтесался, сапоги себе справил, да в Юрьевее-Дерпте сторговал за полста кельнских грошей кафтан. С чужого плеча – сразу видно, что и говорить – деревня! Привык там у себя, в Обнежье, с весянами якшаться, а весяне те, многие говорят – язычники!

- У них там, в лесищах, пнищам трухлявым молятся, да знать ничего не знают. Какой там соболь? Белка – и та за счастье! Ох-хотник, ха!

- Дядюшка, Семен Игнатьевич! – от обиды Афоня чуть на колени не пал. Хотел ведь, да постеснялся: засмеют, скажут опять – деревенщина неотесанная!

А он, Афоня-то, между прочим, и немецкий уже почти выучил, и латынь немного и даже свейский… так, чуть-чуть, так ведь тот же Кольша и немецкую-то речь – через пень колоду, а уж о свейской – и знать не знал. А туда же – насмехается!

- Дозволь, дядюшка, соболя поискать, запромыслить, все равно ж – сам сказал - сейчас на привал.

И столько мольбы было в светлых глазах нескладного и угловатого паренька, столько незаслуженной обиды, что…

А позади-то – снова хохот:

- Афонька-то там посейчас расплачется, ровно дите малое. А говорит – шестнадцать уже!

- Да врет он все! Кольша, слышь, у них, в Обонежье, и годов-то считать не умеют… а токмо соболей!

- В Обонежье-то и крашена собака – соболь!

- А рукавицы они, знаете как, называют? Дянки!

- А когда хорошо им, говорят – дивья!

- От деревенщины лыковые!

Тут и гость торговый не выдержал, обернулся, брови сурово сдвинув, погрозил кулаком:

- А ну, цыть! Ишь, рассупонились. Место лучше для дневки приглядывайте.

Оно, конечно, неплохо, когда есть в обозе такой человек, как Афоня. Парень незлобивый, скромный, над которым и посмеяться можно без всяких обид, пошутить шуточки… Как вон вчера, привязали сонного за ногу к старому пню. Забавно вышло. Оно, когда с шуткой все – и славно. И путь быстрей проходит, и об опасностях народ меньше думает, и по дому меньше скучает. Главное только, следить, чтоб до слез не доводили парня.

- Ужо, сходи, Афонасий, сбегай – может, и впрямь соболь? А не соболь, так какую иную дичь добудь – как раз нам на обед.

- Ой, благодарствую, дядюшка! Век за тя буду…

- Да беги уже! А вы что выпялились? А ну-т-ко – живо у меня по дрова! Во-он на этой полянке и встанем.

Схватив саадак с луком и стрелами, Афанасий бросился с дороги в лес – в густые заросли орешника, рябины и липы. Уж если куда соболь и пообедал – так только туда, уж не в болото же! А тут, почитай, по обоим сторонам дороги – трясины да топи. Самому бы не пропасть – да уж Афоня человек опытный. Охотник, зря те смеются… лошади. Бывало, с батюшкой-то покойным и на медведя хаживали – сам-два – и на волка, на рысь… Ну, рысь Афанасий и сам бить наловчился. Как белку – в глаз.

Быстро прошерстив весь орешник, юноша поглядел под липами. Обнаружив лишь отпечатки оленьих копыт, застал, перевел взгляд на темнеющий невдалеке ельник. А не туда ль соболек и подался? Конечно – туда.

Обнаружив рядом с ельником ручеек, Афоня некуда дальше и не пошел, схоронился в кустах можжевельника, держа лук со стрелой под рукою. Солнышко-то нынче разжарило – хоть и начало мая, а здесь, в ливонских землях, тепло, жарковато даже. Вот и зверь –рано или поздно, а к водопою придет, терпение только нужно. И – не спугнуть бы, не спугнуть.

Отрок улыбнулся, и чуть прищурил глаза от яркого солнца. Уж тут-то он не прогадает – умеет и ждать, и таиться. Охотник, что б там не говорил этот краснощекий черт Кольша! Ишь, смеются… Поглядим еще, поглядим!

Соболь это был, соболь – что ж, Афоня не отличил бы его от лисы иль куницы?

Что-то промелькнуло совсем рядом – чья-то стремительно серая тень! Юноша вскинул лук и, углядев за кустом зайца, разочарованно свистнул – а ну-ка, беги отсюда, серый. Заяц в эту пору – никакая не дичь. Его по зиме хорошо кушать, нынче же, зайца клещ сосет, болезни разные через слюну свою поганую напускает. Болезни те к косому не пристают, а вот человек от них и помереть может. Так что, скачи себе, зайчик, дальше – липу, вон, погрызи.

И вновь принялся ждать Афанасий, забыл уже и про обоз, ипро то, что дневка – не вечная. Совсем забыл – охотничий азарт ухватил парня со всей своей властною силою, так, что и не упомнишь ничего, кроме охоты, и не уйдешь. Ох, напрасно отпустил парня дядюшка Семен Игнатьевич!

Таился Афоня в можжевельнике, соболя с терпеливостью поджидал, да о своем думал. О том, что вчерась шли за обозом какие-то незнаемый люди. Об том и доложено было дядюшке, да тот лишь махнул рукой – мало ли кто нынче по дорогам ездит да ходит? Ливонские земли, эт те не Пашозерский погост – народу-то куда как побольше. Вот и ездят. Кто в Дерпт-Юрьев на ярмарку, кто обратно, кто на поля – сев! - а кто и к озеру Чудскому, за сладкой рыбкою. Отрок спорить не стал – гостю заморскому лучше знать. Однако, для себя все запомнил… А сегодня, к ночки ближе, заладил посмотреть: кто ж там все таки бродит? Все же казалось парню – вроде как, таясь, шли. Не нагоняли, но близехонько – то всегда по птицам орущим видно. Они – птицы-то - и сейчас орут, кружат. Но, то ясно, почему – обозники на привал становятся, дровишки для костра рубят. Вот что-то звякнуло, а вот заржала лошадь – нехорошо так, тревожно, видать, увидала змею или почуяла волка.

Оп! Налетевший вдруг ветерок, легкий и по-весеннему теплый, принес явственный запах зверя! Едва различимый, но Афанасий сразу почуял, вскинул лук, затаил дыхание…

Ну, вот он – соболь! Небольшой зверек, мохнатый, с круглой головой и чуть вытянутой мордочкой. А мех… Пей, пей, соболек! Теперь уж ужо… А меха-то и нет! Плохой мех-то – весна. Прежний-то мех, пушистый, зимний – когда соболя только и бить! – сошел, а новый, летний… не мех, а смех!

И чего ради приложить стрелой зверя? Гордость свою потешить, что б знали все, кто такой Афанасий, сын Трегуба Иванкова? Не-ет, настоящие охотники так никогда не поступают – не дело-то! Зверя, если не нужен, не стоит бить.

Смеяться, правда, будут… Да пусть себе смеются-то! Брань – и та на вороту не виснет, а уж смех – и подавно.

Усмехнувшись, отрок поднялся на ноги и вышел из-за кустов – только соболька и видали! Ускользнул в ельник вмиг, лишь хостом махнул напоследок. Да и ладно! Куда лучше сейчас какую-нибудь дичь запромыслить – перепелку, тетерку, рябчика. Чуть подальше – во-он там, в борке, наверняка, есть кто-то. Наверняка! Правда – крюк, ну да ладно – ноги крепкие.

Опытный, несмотря на юность, охотник Афоня, подстрелил двух тетерок довольно быстро – можно сказать, дичь сама в руки далась – и, кинув птиц в котомку,

быстро зашагал к дороге.

Места кругом тянулись незнакомые, и юноша, в поисках соболя и дичи, зашел довольно таки далеко. Нужно было как можно скорей возвращаться или, уж в крайнем случае, перехватить обоз по дороге, стерпев все последующие насмешки. А дичь – она и на ужин сгодиться, хоть в лесу ночевать, хоть на постоялом дворе – тогда уж там хозяйка пусть тетерок запечет или сварит.

Углядев за черноталом дорогу, отрок прибавил шагу, и уже почти бежал, перепрыгивая с кочки на кочку, когда вдруг услыхал впереди лошадиное ржание. Обоз!

Афоня хотел уж было покричать, помахать своим – те вот-вот должны были показаться из ельника…

И показались…

Какие-то мрачного вида люди, всадники в темных плащах, судя по одежде – немцы! Живо схоронившись за куст – а пущай, от греха, проедут – юноша всмотрелся внимательнее, заметив, что никакие это не торговцы, а люди воинские, может быть даже – рыцари или сержанты, кнехты. На ком-то поблескивали кольчуги, на ком-то – кирасы латные, а у кого-то смешно топорщились бархатные, с гвоздочками, курточки. Не курточка-то, а боевой доспех из обшитых тканью пластин, называется – бригантина, и стоит – Афанасий сам видал в Дерпте на рынке - двадцать пять золотых монет – гульденов или флоринов или венецианских дукатов! А двадцать пять флоринов – это… это… это… ммм… это почти две тысячи серебряных грошей! Жалованье младшего приказчика за целый год беспорочной службы! Даже ведь и на один грош, и то много чего купить можно. Кельнский фунт мяса, или дюжину яиц или пирогов или… да на целый день хватит, а, ежели скромненько – так и на два!

- Раз, два, три… - на всякий случай отрок шепотом считал немцев, знал – купец о них обязательно спросит, а сведения должны быть точными. – Дюжина и два… дюжина и три…

У всех всадников покачивались подвешенные к седлам шлемы – обычные, без всяких выкрутасов, каски, которые с удовольствием надевали в битву и рыцари – меч с таких касок соскальзывал. Кроме касок с латами, имелись и длинные рыцарские мечи, и палаши, и боевые топоры – алебарды, а так же еще кистени, шестоперы, палицы… ого! Еще и арбалеты – не со стременем и рычагом «козья нога» а с зубчиками – кремальерой. Удобней в лесу для зарядки, можно с лошади не слезать.

Однако, куда ж они такие оружные направились-то? К чудскому озеру, в псковские земли, кои ныне Господину Великому Новгороду подчиняются, тили Новой Руси, как еще прозывали. Так, вроде, Новгород с орденскими немцами не воюет. Ни с недавно разгромленными тевтонцами, ни с ливонцами…

Зачем тогда столько оружия с собою возить? Больших разбойничьих ватаг – про то дядюшка Семен Игнатьич говаривал – в здешних лесах нет, а малые…

- … три дюжины и один, три дюжины и три… сорок!

…а малые на сорок человек не сунуться! Тем более, те без товаров едут, без телег.. А! Вот и гербы!

Афоня наконец-то разглядел на плащах всадников золотые с черным кресты да черного же одноглавого орда на золотом поле.

Все ясно – тевтонцы. Новгороду – Новой Руси – они теперь не враги, мира, торговлишки выгодной, ищут. У тевтонских немцев, дядюшка рассказывал, самые лучшие корабли – не у всякого ганзейского города таковые сыщутся. С такими –то кораблями – чего бы не торговать? И по-суху, бывает, торгуют… хотя, это-то вовсе на купцов не похожи… Ха! Ну, конечно ж! Ясно, куда эти тевтонцы едут, тут и думать нечего – в Псков, на службу воинскую наниматься, рубежи литовские охранять… бывшие литовские а ныне – Новой Руси! Витовта с Ягайлой нет ныне – убиты иль бегают где – Бог весть! Великий князь Егор-Георгий Заозерскийвсех прогнал, а еще ране – с Ордой замирился, царицу на престол посадив. Теперь та царица князю Егору обязана, вот и мир – никто с набегами на землю русскую не приходит. Правда, у самих замятни хватает. То там, то сям мятеж – все обиженные правды ищут. То бывший московский властелин Василий, то тот же Витовт, а то – и кто из татарских царевичей, бабу на ордынском троне терпеть не желающих.

Да! Эти точно на службу едут, деньжат подзаработать. Дело верное, платят русичи нынче щедро! А говорят промеж собою чудно.

Афоня прислушался, приложил руку к уху: вроде, и немецкая речь… но, не такая, как у орденских или, к примеру, ревельских да дерптских немцев – другая совсем, мало что и понятно.

Да и черт с ними со всеми – пусть себе едут. А показывать себя нечего – вдруг что задумают? Одинокого-то путника пограбить – милое дело, пускай и нечего, честно сказать, с Афанасия взять. Хотя… как же нечего-то? А тетерки?

Пропустив непонятных немцев, отрок еще некоторое время выждал – вдруг да вернуться за чем-нибудь? – и, выбравшись на дорогу, побежал к обозу.

Между прочим, далеконько пришлось бежать!

Взобрался на небольшую горушку, с нее – вниз, да вброд через неширокий ручей, потом опять на пригорок, и снова – вброд, потом – ольшанником, ельником - а уж опосля… Опосля и полянка знакомая показалась.

Никуда еще не делись обозные, даже волов да лошадок, пастись пущенных, в возы не впрягли. Посреди полянки догорал костер, а вокруг…

Выбежав из-за елочной молоди, отрок так и застыл в изумлении…

Быстро пенрешедшем в отчаянье и горе!

Все обозные – все, кого он знал, включая самого купца, Семена Игнатьевича – валялись на свежей травке в самых различных позах. Мертвые! Точнее сказать – убитые. Кто с проломленной головой, кто с разрубленной шее, а кто и со стрелой в сердце… И все – добиты, ни одного раненого…

- Господи-и-и-и!

Оббежав всех и не отыскав ни одного живого, Афанасий грохнулся на колени в траву и принялся истово и громко молиться:

- Господи… да что же это такое? Да за что, Господи?

- Умм! – кто-то вдруг застонал, совсем рядом.

Афоня резко вскочил с колен, бросился к ракитнику – оттуда и слышался стон.

- Господи… Кольша! Живой!

- Живой, - красивое лицо юноши скривилось. – Только ранен малость – вон, в руку. Вовремя ты явился, Афонька… А ну-тк… помоги-ко…

Пошатываясь, раненый поднялся на ноги и, оглядев усыпанную мертвыми телами поляну, застонал:

- О, Святая София! Проклятые тевтонцы!

- Тевтонцы? – переспросил отрок. – А я же их видел – едва разминулся. Человек сорок отряд, и ехали, вроде как, в сторону Пскова.

- Не, не в Псков – просто к озеру, а там до Дерпта – на лодье.

- Я вначале думал – они это на службу…

- На службу? – Кольша неожиданно расхохотался, скорбно покачав головой. – Не-ет, этим денег не надобно – вон, и возы наши не тронули. Не за добром явилися – за пораженье свое мстят!

- Ты думаешь?

- Уверен… Сам посмотри.

Афоня оглянулся и вдруг увидал бегущую на поляну фигуру, в которой узнал тихого и невзрачного обозного паренька из простых – то ли возчика, то шорника, то ли просто слугу «на подхвате».

- Ого! – проследив за его взглядом, удивился и Кольша. – Это ж Микита, челядин наш, раб! Э-эй, Микитка-а-а! давай сюда-а-а-а!

Как и следовало ожидать, Микитка оказался испуган до дрожи и заикания:

- А я это… за водой, да-а… А они… Я смотрю – тут… Бух, бух… мечами, стрелами… Эвон, из ольшанника налетели… Язм в папоротниках схоронился, ага… Господи-и-и-и… что ж нам теперь делать-то?

- Не знаю! Не знаю, не знаю, не знаю!

Кольша, несмотря на весь свой гонор, тоже не далеко ушел от раба, разве что говорил более-менее связно, да вот только предложить ничего не смог. Видя такое дело, Афоня взял ситуацию в свои руки – а что еще оставалось-то? Хоть кому-то, да надо. Почему ж не ему?

- Сперва похороним всех, - быстро распорядился отрок. – Лопаты в телегах есть, давайте могилы копать. Потом крестики сладим, помолимся… А уж потом – поедем домой. Обоз-то цел!

- С ума сошел! – отмахнулся Кольша. – Вот так вот и поедем? Втроем?

- До озера доберемся, а там людишек наймем, - Афоня даже как-то сразу повзрослел, чувствуя нежданно-негаданно свалившуюся ему на голову ответственность. Которую – отрок это хорошо видел – больше не был готов разделить никто. Ни новгородский приказчик Кольша, ни – уж тем более – Микитка-раб.

О челядине тоже, кстати, следовало подумать.

- Ты чей раб, Микита? Дядюшкин?

- Его…

- Дядюшка Семен Игнатьич, упокой его господи, вдовец… думаю, ты и не раб боле!

- Как это не раб? – вскинулся было Кольша, но тут же осел под тяжелыми взглядами двух пар глаз: светло-голубых – Афанасия, и карих – Микиты.

- Не раб! – твердо повторил отрок. – Дядюшка – вдовец, и ныне хозяина тебе, Микита, нету.

- Что ж мне – в изгои, что ль? – челядин в ужасе округлил глаза. – Скитаться? Совсем пропасть?

- Почему в изгои? – рассудительно промолвил Афоня. – Я так думаю, в рядовичи мы тебя в Новгороде поверстаем…

- В рядовичи?! – в карих глазах раба вспыхнула радость.

- Да, в рядовичи! Так, как служил – и будешь дальше служить, токмо уж по ряду. Да не бойся, не бросим, тем более – после такого вот… Нам бы обоз довести, тут ведь и соль, и крицы медные – многие кузнецы в Новгороде его ждут - не дождутся. Раз уж мы живы – доведем, наймем возчиков - серебро у дядюшки было – искать надо. Ну, что смотрите? Обыщем всех да за лопаты. Нам еще до озера добираться.

С трудом, с передышками, но вырыли-таки могилы. Погребли всех, срубили-поставили кресты. Потом по очереди стали читать молитвы, уж как умели, что знали…

Кольшу пару раз вырвало, и он ушел к ручью – вымыться… А серебришко, ксати – нашли! Правда, не так уж и много.

- Одному хватит, - оглядываясь на ушедшего Кольшу, тихо промолвил раб. – Видал, Афоня, как он на серебро зыркал? Собла-а-азн!

- Да какой соблазн? – усмехнулся отрок. – У Кольши в Новгороде и дом, и семейство – куда он денется-то?

- Как бы он нас не…

- Да что ты такое говоришь-то!

- Говорю ж – соблазн! – тряхну темными кудрями, упрямо повторил Микита. – А Кольша – не Святой Павел. Ничо, Афанасий – спокоен будь, я уж за ним прослежу.

- Однако, - Афоня зябко повел плечом, хотя сейчас было довольно жарко. – Смотрю, не шибко-то ты приказчика нашего жалуешь…

- Видал кое-что, - снова оглянувшись, челядин понизил голос до шепота. – Его рыцарь один едва ль было не пришиб… да Кольша заскулил – тот его и в живых и оставил… похоже, что одного. Он, приказчик-то, последний и оставался - в ракитнике.

- Не убил, говоришь? – юный охотник в недоверчивом удивлении вскинул левую бровь. – Так что ж – сжалился?

- Кто его знает? Может – и так.

- А зачем видока в живых оставлять? Не знаешь? – глянув на собеседника, Афоня махнул рукой. - Вот и я не знаю. А что за рыцарь-то?

- Лет, может, тридцать или поболе. Лицом худ, бородка рыжеватая, острая… да, в левом ухе – серьга золотая!

- Золотая?

- Неужто, рыцарь будет медяшку носить?

- Знаешь, Микита, тевтонские немцы не просто рыцари, но еще и монахи. По уставу орденскому у них вообще никаких серег быть не должно!

Тут вернулся и Кольша, разговор на том и закончился. Парни запрягли лошадей

и, связав возы цугом, неспешно подались по лесной дороге к Чудскому озеру, оставив за собой полянку, полную свежих могильных крестов.

В ольшанике радостно щебетали птицы, над желтыми одуванчиками на показавшемся впереди лугу порхали разноцветные бабочки, а в синем высоком небе ярко сверкало солнце.