Империум: Пограничье

Введение

1320 год царской эпохи. Империум Царьграда ведёт неустанную экспансию в дикие южные степи. Распространение цивилизации среди степных варваров — священный долг каждого истинного царьградца. В землях хайсачьего народа разгорелось крупнейшее восстание: хан Урусбай, давний подданный Империи, уже третий год сражается против собственного брата — мятежного Карысбая. Десятки аулов обращены в пепел, тысячи убитых, а убийство посла Царьграда, Михаила, стало последней каплей. Империя решила вмешаться...

В пыльном степном лагере, среди чадящих самоваров и ржавых котлов, унтер-офицер Севастьян Строкин чинил протез боевого товарища, пока вдали гремел поезд с прибывающими частями.

— Строкин, смотри, снова ведут к нам юнцов. Будто нам мало голодных ртов, — буркнул однорукий поручик Анатолий Жданов, закуривая сигару.

— Толя, — Севастьян невольно усмехнулся, — те рты, что у нас остались, уже едва держат мушкет. А новые — не помешают.

— Да, ты прав. Последний налёт Карыса нас изрядно потрепал, — лицо Анатолия помрачнело. — Его всадники будто из ниоткуда появились… Десять парней похоронил, пятнадцать ранено. Штабной самодвиг повредили. Я только прицелиться успел, как мой протез насквозь пронзило копьё. Думал, всё, останусь там, кормом для степных волков...

— Но ведь не остался, — Севастьян не поднимая головы продолжал чинить.

— Это точно. Благо неподалёку лихой люд гулял. Если бы не они, Сёва, отправился бы я уже к Царю на небеса — ножки целовать.

— Не богохульствуй. Лучше примерь, — он протянул металлический протез.

Анатолий отбросил окурок, взял протез и, установив его на место, повернулся к Севастьяну:

— Подключай.

Это была не самая приятная часть: нужно было вставить шланги протеза в гнёзда над надплечьем, которые соединялись с нервными окончаниями. Анатолий прикусил тряпку:

— Давай!

Секундная боль — и вот он уже разминал железные пальцы.

— Спасибо тебе, Севастьян Семёнович. А то даже покурить не мог. А рюмку держать левой — это уж совсем не по-солдатски, — усмехнулся Анатолий.

— Ладно, иди встречай новичков. Проверь доставку — должны были прислать четыре роты солдат и двух самодвигов.

— Севастьян, не многовато ли? Мы что, собираемся штурмовать ставку Карысбая? — с усмешкой заметил Жданов.

— Вопросы после работы, — холодно бросил унтер-офицер, строго посмотрев на товарища.

— Ладно, начальник… Я ж просто пошутил, — проворчал Анатолий и направился к прибывающему поезду.

Поезд

— Увижу хайсацкого повстанца — убью, — гордо заявил один из солдат.

— Надо показать этим варварам мощь Царьградского войска, — поддержал другой.

— За Царя! За Отечество! — прокричал третий.

Этот гул стоял в душном поезде уже пятый день — с тех пор, как последние новобранцы были погружены в вагоны и состав пересёк Царьградскую границу. Шум колёс теперь лишь фоном звучал под задорные голоса новобранцев, которых вот-вот должны были распределить по станциям.

Запах сигаретного дыма, перегара и пота заполнил всё пространство. Никто не наказывал солдат за это — по крайней мере, пока они не добрались до своего полка. Эти ребята не были выпускниками кадетских школ, не были сыновьями чиновников. Они были детьми крестьян, торговцев, ремесленников. Слова вроде «муштра» или «дисциплина» пока ещё ничего для них не значили. Но совсем скоро всё изменится.

— Трофим, о чём задумался? — толкнул его плечом Афанасий.

— Да что ты пристал… Наверное, думает о девках, может, даже о диких хайсачках! — усмехнулся Егор, и они с Афанасием расхохотались.

— Да пошли бы вы… друзья называются, — обиженно бросил Трофим, а потом, помедлив, заговорил уже серьёзно: — Я вот думал… Мы с вами наконец-то вырвались из деревни. Я думал, до старости там проживу, помру, так и не увидев мира…

— Послушайте на него! Философ, ей-богу. Тебе бы, ваше превосходительство, в институтах Царьграда лекции читать, — съязвил Афанасий. — Мы едем в Хайсачьи земли. Я поспрашивал у бывалых — там пусто. Степь, трава, даже дерева нормального не сыщешь. У нас в Усть-Павловске и то поинтереснее.

— Что там твой Усть-Павловск… — усмехнулся Егор. — Говорят, девки из Дикой Орды в постели такие же дикие, как и в бою.

— Егорка, не заикайся ты про постель. Мало тебе, что дед Ефим тебя чуть не пристрелил, когда с его Машкой в сеновале застал? — усмехнулся Афанасий.

— А что я? Она сама за мной бегала, я её силком не тащил, — невинно и с гордостью ответил Егор. — Трофимка, не бойся, мы и тебе девку найдём.

— Тебе не надоело? — резко бросил Трофим.

— Да я ж о тебе забочусь, Трофимка.

— О себе заботься, Егорка, чтобы дед Ефим тебя второй раз не пристрелил.

— Остыньте вы оба! — оборвал спор Афанасий. — Лучше выпьем. Мы ж с одного села — держаться надо вместе. А вы тут «кошки-мышки» устроили. Егор, не все твои шутки понимают — заканчивай уже.

— Ладно-ладно, командир. Остепенись, — с ухмылкой сказал Егор, а затем уже серьёзно добавил: — Мы ведь друг друга с детства знаем. В одном дворе росли. Давайте же выпьем — за дружбу!

Ребята поддержали тост и стукнулись стаканами.

Через полчаса поезд остановился.

В вагон зашёл высокий человек в чёрном плаще и фуражке. Один его глаз был заменён протезом, горящим зловещим красным светом — в тусклом вагоне он стал единственным источником света.

— Вагон номер шесть. Собрали вещи и на выход, — коротко произнёс он указным тоном и тут же покинул вагон.

Прибытие

Туман — густой, как пар из труб, — стелется по земле. Сквозь него вырастают очертания лагеря: ровные шеренги казарм из тёмного железа, вышки с прожекторами, дымящие трубы, странные механизмы с зубцами и клешнями — возможно, краны, а возможно, пушки.

Поезд останавливается с долгим, скрежещущим стоном. Солдаты в чёрных мундирах снимают петли и открывают двери вагонов.

— Вагон номер пять, вагон номер шесть, семь и восемь — на выход! — звучит знакомый голос одноглазого человека.

Из вагонов начинают выходить солдаты — всё ещё весёлые, но уже с настороженными взглядами. Одноглазый делает короткий стук металлической тростью — тишина. Слышен лишь приглушённый топот сапог по щебёнке. Смех стихает.

На горизонте появляются две фигуры. Один — полный, невысокий, без кителя, в промасленной, серой от копоти тельняшке, с сигарой в зубах, которую он придерживает металлическим протезом руки. За ним идёт второй — высокий, с угловатым лицом, острой бородкой, в мундире, словно вылитом из металла, с планшетом в руках.

Одноглазый командир отдаёт честь двум фигурам. Дождавшись кивка в ответ, он смотрит на своих солдат, кивает — и двери поезда закрываются. Одноглазый с солдатами садится обратно в вагоны. Поезд издаёт протяжный гул и скрежетом колёс исчезает в тумане.

Полный с протезом подходит ближе.

— Новобранцы, — произносит он. — Добро пожаловать в 47-й лагерь округа Дала. Отныне вы — собственность Империи. Прежние имена, привычки, мысли — оставьте в вагонах.

Пауза.

— Трофим… — шепчет Егор. — А что он имел в виду — «мысли»?..

Высокий делает шаг вперёд, на расстояние вытянутой руки от новобранцев.

— Солдаты, разрешите представиться, — чётко и строго говорит он. — Я унтер-офицер Строкин Севастьян Семёнович. А это — поручик Жданов Анатолий Борисович. Он будет командовать вами от моего имени.

Строкин отступает на шаг назад. Жданов вдруг выкрикивает:

— Солдаты! Марш! За мной! Бегом!

Раздаётся вой сирены. Троих солдат, замешкавшихся на месте, тут же подгоняют механические жандармы — странные создания с паровыми приводами в шее, голос которых гремит металлическим эхом:

— Не задерживай строй. Быстрее. Быстрее.

Ребята бегут. Пот застилает глаза, сердце колотится. В голове — ни деревни, ни девушек, ни дружбы. Только голос Жданова:

— Ать-два! Ать-два!

Лагерь

После пробежки со Ждановым новобранцы добрались до четырёх угрюмых металлических ангаров.

— Ну что, сопляки, добро пожаловать в ваш новый дом, — с кривой ухмылкой сказал Жданов. — Сейчас жандармы распределят вас по казармам. Отдыхайте. Завтра вас ждёт весёлый день.

— Новобранцы из шестого вагона, направо.

— Новобранцы из пятого — за мной, — гремели, отдавая приказы, металлические голоса механических жандармов.

Солдаты послушно двинулись за ними, получая униформу, оружие и сухпайки. Прошло около получаса. В казармах кипела суматоха: бойцы разбирали сумки, примеряли новую форму. Некоторые, как дети, носились вокруг ангаров и соревновались, кто дальше швырнёт лом.

Жданов вошёл в командную палатку Строкина.

— Они ни на что не годятся, старый друг, — сказал он с ухмылкой.

— Присаживайся, — Строкин указал на металлический стул. — Сигару?

— Не откажусь, — Жданов протянул протез, ухватил портсигар и закурил.

— Что они для войны не годятся — это ясно, — Строкин откинул жалюзи на узком окне. — Посмотри: они же ещё дети. Но что поделаешь? Судьба у нас такая — нести свет цивилизации.

— Ага… Особенно когда сжигаем аулы повстанцев дотла, — бросил Жданов с лёгкой насмешкой.

— Отложи свои колкости, Толя. Дело у меня к тебе. Серьёзное. Пока ты был в госпитале, к нам в лагерь заходил атаман Богун, предводитель местного лихого люда. Он был сильно обеспокоен — и вовсе не Карысбаем…

Строкин понизил голос, сделал шаг ближе.

— Его хлопцы видели в степи шаманов. И отряды всадников, увешанных черепами — человеческими и звериными.

Жданов поднял брови.

— Дикая Орда? Они что, покинули Итольген?

— Судя по описанию, да. Но тебя и новобранцев это пока не касается. Ваша задача прежняя — защита границ земель Уруса от набегов Карысбая. До моего возвращения ты остаёшься за главного в лагере.

— А сам ты куда?

— Сегодня должны подъехать бесоборцы, которых по моей просьбе прислал Его Преосвященство Святозар. Я встречу их с дюжиной опытных бойцов и парой самодвигов, которые верховное командование наконец-то нам выделило. Вместе с бесоборцами двинем к крепости лихолюдов. Надо выяснить, по какой причине Дикая Орда покинула свои земли. Это дурной знак, Анатолий…

Жданов помрачнел.

— Понял тебя.

— Стариков ставь на патрули. Новобранцев гоняй, как следует. В бой вступать только в случае явной агрессии. Повторяю: не высовывайся без крайней нужды. Ясно?

Жданов кивнул.

— Да, унтер-офицер Севастьян Семёнович.

Из-за окна потянуло сыростью и гарью. В темнеющем тумане за стеклом будто на миг блеснули костяные головы на копьях. Или показалось.

Лихой люд

Микола, долго нам ещё? Мой конь сейчас копыта отбросит, — эхом отозвался в степи голос. Он принадлежал Александру Мельнику, одному из хлопцев атамана Богуна, которых тот отправил искать следы Дикой Орды.

— Саня, коль заткнёшься, поедем быстрее. Вон, смотри — Олег не бурчит, молча едет. Последуй его примеру, — строго ответил командир отряда из трёх человек, Микола Рыбчук.

— Олег сам по себе несговорчивый. Он и в лагере такой же ходит, как мумия, — недовольно проворчал Александр.

— Атаман велел не возвращаться, пока чего не найдём, — спокойно произнёс Микола. — А коль болтать будешь, так и в лагерь не вернёмся вовсе.

— Ну хоть скажи, что искать-то, хорунжий? — поинтересовался Александр.

— Сам не ведаю, — пожал плечами Микола. — Ищи всё, что кажется подозрительным. Неестественное. Это же Дикая Орда — от них чего угодно можно ждать.

— Вас понял, хорунжий, — кивнул Александр, и они продолжили путь по степной, утоптанной тропе.

Время близилось к вечеру. Отряд подъехал к тихой речушке.

— Здесь и разобьём лагерь, — спешившись, скомандовал Микола. — Саня, напои коней, бурдюки с водой наполни. Олег, в лес, раздобудь дров для костра. Я пока палатки поставлю.

Воздух у реки был свежий, чуждый копоти индустриального Царьграда. Олег заканчивал укладку дров, а Александр уже тащил полные бурдюки:

— Микола, коням неспокойно. Боятся чего-то.

— Ты с каких пор суеверным стал, Саня? Ты ж даже икону с собой не носишь, — с лёгкой насмешкой ответил Микола.

— Не нравится мне тут, начальник. Чёрт знает почему.

Микола нахмурился. Александр, агностик до костей, вдруг заговорил о страхе. Это было тревожно.

— Олег, окури костёр магическими травами. Алдыраспан не забудь, — приказал он. Молчаливый Олег достал из мешочка связку сухих пучков и бросил их в огонь. Травы затрещали, в воздухе повис терпкий, обволакивающий запах.

Ночь опустилась быстро. Трое мужчин сидели у костра молча. Даже Саня, которого и на похоронах было бы трудно заткнуть, теперь молча прижимал к груди пистоль. Олег подумал, что такая тишина — к худу. Страх поселился в каждом.

— Ну что, Саня, как там твоя семья? — нарушил тишину Микола. — Небось по жене скучаешь?

— Скучаю, — нехотя ответил тот. — Отгул взять собирался. Сына увидеть. С ума сойду, начальник. Что ни день — Карысбай да ордынцы. Только вчера из засады Имперцев вытаскивали, а теперь по хайсацкой глуши шляемся.

— Возьми отгул. Месяца на два. С женой к древу Ермолая съездите — благословение получите. Или в парк в Царьграде — там теперь аттракционы, дети будут рады.

— Обязательно, — Саня чуть улыбнулся. — Младшего, Кольку, на горке покатаю. А старший, Костенька, уже взрослый. Четырнадцать исполнилось. Через пару лет с нами по Орде пойдёт.

Тёплый разговор прервал Олег. Он положил тяжёлую ладонь на плечо Миколы.

— Хорунжий. Вы слышите?

Микола прислушался. В темноте раздавался скрежет — будто два ржавых листа железа терли друг о друга. Скрежет нарастал. К нему добавился шёпот. Едва слышный, но отчётливый — словно кто-то нашёптывал старинную молитву. Хорунжий дал сигнал. Мужчины схватились за оружие.

Кони у речки заржали, забились. Скрежет усилился. В нём проступали слова на хайсацком:

— Жау… Жау… Жау…

Это значило «враг».

Микола махнул рукой — Александр и Олег укрылись за упавшим бревном и деревом, а сам спрятался за палатку. Напряжение сгустилось, как перед бурей. И тогда — из темноты выступило Оно.

Существо.

Оно двигалось как зверь, но звучало как машина. Из тьмы вышла чудовищная туша, размером с боевого быка, но вдвое выше человека. Её корпус состоял из обломков ржавого железа, обвитых сухожилиями и жилами, пульсирующими в такт неестественному сердцебиению. Из сочленений сочилась алая жидкость — не смазка, не масло, а настоящая кровь. В центре груди, защищённое ребристым панцирем из костей, билось живое сердце, большое, как кулак великана.

Голова твари была обрамлена железным обручем, к которому прибита настоящая, высушенная коровья черепушка с вырезанными отверстиями для глаз. Из пустых глазниц капала чёрная слеза, медленно стекала по ржавой морде. Механические ноги заканчивались копытами, высекавшими искры при каждом шаге. Спина чудовища была покрыта сплетённой бронёй из костей и лезвий. Шепот превратился в голос — низкий, гулкий, звучащий словно сразу из десятка ртов, перекрытых хрипом и стальным лязгом.

— Жау… Жау… Жау…

Микола колебался. Стрелять? Ждать? Слишком много историй он слышал о тварях степей. Но всё решилось без него — раздался выстрел. Мир замер. Дым от пороха струился из-за бревна. Саня…

Тварь вздрогнула. Её глаза вспыхнули багровым светом. Из пасти вырвался густой пар, словно из перегретого котла. В одно мгновение она рванулась вперёд. Саня не успел закричать — его пронзили рога. Тело подбросило в воздух, как тряпичную куклу. Оно повисло на шипах, торчащих из плеч тварюги. Мгновение — и уже не было Сани.

Паника. Мысли скакали — молитвы Ермолаю, страх, долг. Микола зарядил одноручную пушку и выстрелил. Ядро вонзилось в грудь существа, вызвав глухой удар, будто стучали по железному гробу. Оно отшатнулось, но не упало. Глаза пылали, рот раскрылся:

— ЖАУ!

Тварь бросилась на Миколу. Он едва успел вынырнуть из-за укрытия. И тут — грохот. Бревно. Оно обрушилось на череп чудовища. Тварь завалилась, сотрясая землю. Из её рта вырвался хрип:

— Оль…

Слово, означающее «умри».

— Хорунжий! Это его не задержит! — раздался голос Олега. Он, видимо, поднял и метнул бревно.

— К коням! — скомандовал Микола.

Они сорвались с места, добрались до реки, отвязали лошадей. Позади, в темноте, снова зазвучал металлический скрежет. Он преследовал их, будто сама смерть выехала на охоту.

— Куда держим путь, Микола?!

— К атаману Богуну! Ему нужны были доказательства! — прокричал хорунжий.

Они мчались вперёд, в туман, прочь от ужаса, что остался у костра.

«Последняя охота Кобылана»

Небо над степью покрылось багровым заревом — солнце, повинуясь воле Аспан-Аты, в который раз покидало наш мир. Степь затихла; даже сверчки, казалось, не смели нарушить покой поминок.

— Был ли Кобылан добрым человеком? — прорезал тишину голос шамана, стоящего у головы мёртвого воина.

— Был! — хором ответила толпа.

— Был ли он воином, защищавшим народ от врага?

— Был! — снова отозвались собравшиеся.

— О, Аспан-Ата, отец неба, прими воина своего Кобылана в степи небесные, даруй ему коня крепкого и стрелы меткие, — молвил шаман, поднимая руки к закатному небу. Когда слова его стихли, два джигита бережно уложили тело воина в доспехах и с оружием в яму. Третий подошёл с жеребцом, которого с почестями заколол, и уложил рядом — в последний путь.

— О, Аспан-Ата, хранитель высокого шанырака, отправляем великого сына степи к тебе на службу — прими же его, — пропел шаман, пока мужчины засыпали могилу землёй и воздвигали над нею балбал — каменное изваяние с чертами лица весельчака Кобылана.

Повисла тишина. Люди опустили головы. Каждый здесь знал покойного: кто-то был его роднёй, кто-то другом, с кем-то он сражался плечом к плечу. В степной традиции мужчины не произносили речей на похоронах — прощание проходило в молчании. Женщины же, хоть и сопровождали до окраин, к могиле не шли — чтобы их слёзы не удержали душу, нарушив волю Аспан-Аты.

Поздней ночью мужчины вернулись в аул. Старый Жолбарыс не находил себе места. Его сын... его кровь... Как же так? Они были вместе в походе. По их замыслу, Кобылан должен был нанести удар по отряду царьградцев, заманенных вглубь степи. И он ударил — с яростью батыра. Враги дрогнули, начали отступать. И вдруг — вихрь. Из-за горизонта налетела кавалерия лихого люда. Кобылан встал насмерть, не отступил, не сдался. Он сражался, пока тяжёлая булава не раскроила ему череп. Он пал, но не упал в сердце отца.

У костра сидели двое. Треск поленьев. Пламя отражалось в глазах.

— Он пал как истинный джигит, — проговорил Есим, старый друг Жолбарыса. — Верхом, с копьём, без страха.

— Знаю... — прошептал Жолбарыс. Его голос дрожал.

— Ты ещё отомстишь. За него, за всех наших. Аксакал не забывает долга.

— Не забываю...

— Пойдём в юрту. Отдохни, брат. Пусть Аспан даст тебе сон.

— Иди. Я тут побуду. — Жолбарыс не мог заставить себя войти. Внутри всё напоминало о сыне: его бесик, игрушки, асики, запах детства, следы смеха... Надо будет всё отдать. Не держать душу за прошлое.

Он так и уснул, у костра, под шепот пламени и ночной ветер.

— Жолбарыс-ага! Просыпайтесь! — раздался юный голос.

Жолбарыс открыл глаза. Солнце стояло в зените. Аул гудел, словно оживший.

— Что случилось, сынок? — спросил он, не до конца проснувшись.

— Прибыл посол от Карысбай-агы! Он в центре аула, скорей!

Поднявшись, опираясь на палку, Жолбарыс двинулся туда, где шумела толпа.

— Карысбай, предводитель наш, враг всякого предателя и царьградца, — гремел глашатай, — собирает отряд. Великий поход ждёт нас! Не похожий ни на один прежний! Будет пролито море вражеской крови! Я иду в ставку вождя, и я обещал ему: приведу 50 джигитов, не знающих страха. Кто со мной?!

И вдруг — из толпы вышел он. Седая борода, плечи — как у быка. Низкий, но несгибаемый.

— Я пойду, — сказал Жолбарыс.

Он не чувствовал возраста. Он чувствовал только долг и жгучее пламя мести.

"Сквозь пламя и память"

Посол стоял у входа в огромную юрту. По обе стороны от него полыхали костры — он был обязан пройти сквозь пламя. Это был древний хайсачий обряд очищения: каждый, кто входил в ставку хана, должен был сжечь злые помыслы и предстать перед вождём очищенным.

— От имени великого Царя Василия, правнука великого Царя Алексея, сына его Юлия... От имени Урусбая, сына Абулхаира, примите наши дары, — посол склонился в глубоком поклоне.

— Хватит любезностей, — прогремел озлобленный голос с конца юрты. На высоком кресле, в тени позади очага, сидел человек. — Вернёт ли твоя сладкая речь батыров с неба? Вернёт ли сиротам родителей, а вдовам — мужей?

Посол растерялся — ему нечего было ответить на боль и гнев. Он продолжил говорить по протоколу:

— Карысбай, сын Абулхаира, брат твой Урусбай не хотел этой войны. А теперь он желает мира и примирения.

— Мира? Чтобы к вам подоспели эти железные твари Царьграда? — в голосе Карысбая звенела горечь. — И с каких пор ты, сын хайсака Ходжи, говоришь со мной от имени чужеземного царя?

Юрта погрузилась в напряжённую тишину.

— Я приму предложение о мире, — Карысбай усмехнулся. — В тот день, когда мой брат выгонит царьградцев с хайсачьей земли. Тогда, да, я присягну ему. Но пока... пусть нас рассудит Вечное Небо.

— Я передам ваши слова, — ответил посол и, не поворачиваясь спиной к хозяину, медленно покинул юрту.

Карысбай посмотрел на приближённых, сидящих рядом. В их глазах горел тот же огонь. «Я не ошибся», — подумал он и сдержанно улыбнулся.

— Неужели мой брат настолько глуп, что надеется купить нас побрякушками?

Никто не ответил. Несмотря на вражду, все знали — это не насмешка, а вспышка боли. Карысбай уважал брата. И никто не решался оскорбить Уруса в его присутствии.

— Тахир! — громко сказал он. — Созови военный совет. Мы должны действовать немедленно.

Тахир, его главный нойон, сидящий справа, встал, положил руку на сердце и молча поклонился.

— Всех советников, не имеющих отношения к военным делам, прошу покинуть юрту хана, — твёрдо, но вежливо произнёс Карысбай.

Когда одни вышли, а другие начали входить, оставляя оружие у входа, Карысбай наблюдал за ними молча. Его старший сын Тохтамыш усаживал прибывших по сторонам от трона, а младший сын Мамай, которому было всего тринадцать, старался подражать брату — кланялся одним, подавал руку другим.

Карысбай невольно вспомнил своего старшего брата Тохтамыша, в честь которого он и назвал сына. Тот погиб на охоте, когда с отрядом забрёл в земли Итольгена. Что с ним произошло — никто не знал. На его похоронах запрещено было присутствовать никому кроме отца, а тело из аула вывезли укутанным в ковре. Карысбай помнил его смутно, но для него и Уруса Тохтамыш был примером. Он был им отцом, когда Абулхаир воевал. Они засыпали под его рассказы — как он убил волка, лису, или как бежал от медведя.

Когда Тохтамыш погиб, Карысбаю было шесть лет, Урусу — десять. Они были неразлучны, пока отец не отдал старшего сына в «аманаты» правителю Мэргэну. Пять лет Карыс ждал брата, считал дни. Когда тот вернулся, он хотел рассказать ему всё, но понял — им уже не о чем говорить. Брат изменился. Его интересовали звёзды, книги, дальние страны. Карыс остался сорванцом. Он всё равно уважал брата — за те дни, когда Урус покрывал его перед отцом, воровал с ним курт и делился последним мясом.

После смерти отца Урусбай стал ханом, курултай поднял его на белой кошме. А Карыс был его нойоном. Орда росла. Он подчинил торгутаев, табынаев, стал ханом и для цэцэгов. Амбиции его были велики. Когда Царьград подошёл к границам, он отправил послов для «торговли». Потом стало известно, что Урус отправил сына в Царьград — просить о вассалитете. Об этом Карыс узнал от чужого посла. Это был удар. Он не простил. Его кровь, его честь не могли этого стерпеть.

В 1317 году Карыс со своими людьми откочевал за Ошхану. Где силой, а где словом подчинил степь. Три года прошло. А мира нет.

— Отец, мы ждём твоих указаний, — раздался голос Тохтамыша.

Карысбай вышел из воспоминаний. Его взгляд упал на карту в центре юрты. Он встал, подошёл и указал пальцем на одно место:

— Вот. 47-й имперский лагерь округа Дала. Как только в ставку прибудут последние отряды — выступаем. Зайдём к ним, как буря, и пусть Урус видит, что степь говорит.

Он посмотрел в глаза своим нойонам:

— Нам нужен точный план. Время пришло.

«Порох и псалмы»

— Унтер-офицер, бесоборцы Его Преосвященства прибыли, — сообщил усатый молодой адъютант Севастьяну.

Строкин сидел в командирской палатке посреди степи. Мысли его всё ещё были заняты рассказами атамана Богуна о Дикой Орде. Он лишь однажды сталкивался с ними — тогда это была разведгруппа дикарей, напавшая на его отряд. Услышав выстрелы, они быстро обратились в бегство. Но даже эта небольшая группа оставила неизгладимое впечатление: люди в костяных доспехах, в окровавленных шкурах, верхом на лохматых степных конях… Их знамена были копьями, к которым привязывали человеческие головы, а дикие крики, перемешанные с горловым пением, вызывали в офицере первобытный страх — который, конечно же, он не выдал.

Теперь же этих отрядов насчитали пятнадцать.

«Хватит сидеть», — подумал он, встал, надел китель и распахнул тканевую дверцу палатки.

— Севастьян Семёнович, — раздался надменный, басовитый голос. У палатки стоял невысокий старик с лицом, обветренным и жестким, как выжженная степь. За его спиной — пятеро мрачных всадников в чёрных сутанах, усеянных металлическими вставками. — Негоже заставлять ждать людей Его Преосвященства.

— Прошу прощения, дорогие гости, были неотложные дела, — Севастьян слегка склонил голову в знак уважения.

— Меня зовут отец Ефпатий. Я — архидиакон Церкви Цареверия, — представился старик. — Его Преосвященство уже всё нам поведали. Думаю, после короткого отдыха мы отправимся к атаману Богуну.

Севастьяну сразу не понравился этот карлик в рясе. Что-то в его голосе, взгляде и движениях вызывало внутреннее отторжение. Но он был офицером. А этот старец, быть может, знал гораздо больше него самого. Не время для разногласий.

— Отец Ефпатий, у нас в лагере накрыт завтрак. Прошу вас и ваших спутников присоединиться, — вежливо сказал он.

— Благодарю вас, офицер, — ответил Ефпатий и вместе с бесоборцами направился к хозяйственной палатке.

Севастьян закурил сигару и, глядя на удаляющиеся черные фигуры, невольно усмехнулся: «Ну и попутчиков святой царь мне послал…»

Примерно через полчаса по его команде начались сборы. Металлические палатки складывались в небольшие чемоданы, тканевые уже сушились на солнце. Самодвиги грохотали, солдаты оседлали коней — лагерь Строкина был готов к маршу.

С ним отправились пятнадцать отборных бойцов — каждый стоил десятка новобранцев. На них были бронежилеты из тончайших металлических пластин, способных выдержать прямое попадание мушкетной пули. В кобурах — по четыре пистоля, чтобы не терять время на перезарядку. За спиной — паровые огнемёты. Ветераны. Шрамы на лицах, металлические протезы вместо конечностей. У самых "талантливых" — руки, заменённые пистолями, саблями и прочими причудливыми приспособлениями.

Два самодвига замыкали строй. Один — трёхметровый великан в дутом костюме, с пулемётом в одной руке и саблей в другой. Второй — как будто консервная банка с дымоходом и иконами Императора Алексея Великого. Смешной на вид, но внутри — цистерна с горючим. Одного такого было достаточно, чтобы сжечь деревню дотла.

Бесоборцы тоже оказались не беззащитными паломниками. С коней свисали пулемёты и ружья, на спинах — огнемёты. Металлические пластины защищали плечи, в руках — кадила и молоты, которые скорее крушили черепа, чем окуривали алтари.

Караван двигался в молчании. Птицы и грызуны степи были единственными звуками в окружающем мире. Севастьян предпочитал говорить лишь с теми, кому доверял, а бесоборцы явно не входили в их число.

Спустя два часа показалась крепость лихого люда: деревянные стены, вокруг — землянки и шатры. И что-то было не так.

— Приехали, — коротко бросил Севастьян.

— Мы тоже заметили, — ехидно хмыкнул один из бесоборцев.

Офицер не ответил и ударил коня по бокам, прорезая улицы, где было пугающе тихо. Ни песен, ни смеха, ни запаха еды. Только пустые взгляды и молчание. Это насторожило.

У ворот их встретил крик:

— Стой! Кто идёт?

— Унтер-офицер Севастьян Семёнович с отрядом, а также архидиакон отец Ефпатий с бесоборцами. По просьбе атамана Богуна, — отчеканил он.

— Открыть ворота! — прозвучал ответ.

Внутри их уже ждали двое солдат. С поклоном приняли коней и указали на хату с соломенной крышей:

— Вам туда, пан.

Солдаты и бесоборцы остались снаружи. Внутрь вошли только Севастьян и Ефпатий. Внутри — три фигуры. Один — знакомый уже Севастьяну Богун. Второй — здоровяк, как медведь. Третий — усатый, чуть поменьше, сидели у печи и молча пили воду.

Богун радостно обнял Севастьяна. Ефпатий невольно отшатнулся. Всё же лихой люд не знал формальностей — ни дипломатии, ни воинского устава. В этом они были ближе к хайсакам, чем к жителям Царьграда.

— Садитесь, братья, — махнул рукой Богун. Его румяное обычно лицо выглядело бледным и осунувшимся.

— С тех пор, как я был в вашем лагере, многое изменилось. Тогда я говорил, что у меня есть догадки. Теперь — доказательства. Дикая Орда на землях Урусбая. И она ближе, чем когда-либо.

Он разлил самогон по стопкам и даже не спросил, будут ли гости пить.

— Усталые — выпейте, — сказал он, подзывая тех, что у печи.

— Познакомьтесь. Мой хорунжий — Микола. И его верный товарищ — Олег. Они встретились с Дикой Ордой. С глазу на глаз. И самое страшное — это было рядом. Буквально за рекой Ошхана. Полчаса езды от нас.

— Вы хотите сказать, что Орда уже у самых наших дверей? — нахмурился Ефпатий.

— Да, отче. И с ними… был неведомый зверь. Состоящий из мяса и металла.

— Вы уверены? — нахмурился архидиакон.

Севастьян тоже напрягся. Орда — это крики, кони, палки, огонь. А тут… техника?

— Спросите их, — кивнул Богун на свидетелей.

— Подтверждаю, — вымолвил усатый. — Нас было трое. Когда зверь напал — мы не поверили глазам. Испугались. Этот страх стоил нам жизни товарища…

— Микола, Олежа, идите отдохните. Завтра вы сопроводите наших друзей к месту, где встретили зверя. И тело Сашки найдите, его жена с ума сходит, — махнул рукой Богун. Мужчины ушли.

— Вот такие дела, друзья мои. Вы ведь нам поможете?

— Атаман, ты всегда был другом Империи. Если бы я отказал — посчитал бы себя предателем, — твёрдо сказал Строкин.

— Да и будет интересно узнать, какую нечисть на этот раз насылает бес, чтобы испытать сынов Царя, — добавил с холодной усмешкой отец Ефпатий.

«Осада»

Рядовой Трофим бежал из всех сил, он боялся оглянуться назад, он все еще слышал звуки битвы. Прошла неделя как его посвятили в солдаты, он толком не умеет прицельно стрелять, а тут такое. Нельзя останавливаться, вдруг хайсаки его догонят. Он не знал сколько времени уже бежит, но вот уже слышны разговоры пулеметчиков на башнях, он весь пыльный, грязный дошел до лагеря и упал на колени.

- Быстро, дайте ему воды – скомандовал ефрейтор, и один из солдат прибежал с водой.

По военной программе они должны были тренироваться еще месяц, но судьба решила распорядится иначе, хайсаки начали наступление, а унтер-офицер уехал в станицу лихого люда, прихватив с собой лучших бойцов, и вот 200 новобранцев, около 40 опытных солдат под предводительством поручика Жданова целый день отбиваются от атак со стороны хайсаков.

Попив воды, рядовой поднял глаза, перед ним стоял Жданов

- Анатолий Борисович, разведотряд разбит, я единственный выживший – глаза Трофима наполнились слезами, нос не дышал, а рот заполнили слюни – хайсаки прорвали южный фронт

- Отставить рядовой – резко ответил Жданов – ефрейтор, усилить оборону, и позаботьтесь о рядовом

Все, с кем я неделю назад ехал в поезде к лагерю погибли, мои друзья Егор, Афанасий, они наверное уже мертвы, или в плену у неприятеля, надеюсь это так – думал про себя Трофим лежа на холодном асфальте

- Черт, черт – орал Жданов во все горло, когда двое солдат подняли Трофима и забрали с собой в казарму

О чем мы думали, о славе, о популярности, о дружбе, все это ничего не значит – проговаривал Трофим про себя.

Когда пришли первые слухи о небольших отрядах хайсаков, юные солдаты были даже рады, «Наконец то прольем кровь за Царя» поговаривали они. Отряд Трофима отправили вперед, хайсаки ведь редко вступают в открытый бой, а отряд из двадцати человек бы их отпугнул от лагеря, и объяснил бы коротко, где нельзя им ходить. Ефрейтор Артемий, их командир был уверен, что хайсаки струсили, и пошел в след за ними, и когда они дошли до отдаленных складов, куда поезда завозили припасы они увидели десятки тел рабочих, разбросанных по всей территории, а железная дорога уже была частично разобрана. Солдаты по приказу ефрейтора построились в шеренгу, а сам Артемий решил быстро уведомить Жданова о ситуации, воспользовавшись стационарным телеграфом на спине связного. Ефрейтор быстро набросал на телеграфе символы, и только потом мы поняли, что линии столбов электропередач ведущих к базе уже не было, они все перерубили. Действовали наверняка, и с четким планом, пока мы это поняли, было уже поздно. Огромная туча из кавалерии потихоньку начала нас окружать, их было раза в три больше, чем нас. В отряде началась паника, люди начали стрелять без приказа, кто-то кричал, кто-то плакал, солдаты рассыпали порох, а всадники все приближались, а когда были в радиусе двадцати метров от нас, они начали стрелять, кто из ружей, кто с лука, когда ефрейтор схватил Трофима за шиворот, и одновременно стреляя в хайсаков выволок его сказав напоследок «сообщи Жданову». Трофим бежал что есть мочи, обернувшись он увидел, что всадники перешли в ближний бой, и перестрелка превратилась в резню, из которой ему каким-то чудом удалось выбраться. Сейчас он лежит на полу и будто не управлял своими конечностями, все что мог, только проливать слезы.

- Трофим – отозвался эхом в стенах казармы голос Жданова – как ты себя чувствуешь?

- Я-я-я н-н-ормально – еле выговорил рядовой

Жданов сел рядом:

- Это война сынок, либо мы их, либо они нас…

Трофиму от этого легче не стало, да и Жданов был солдатом, а не утешителем,

- Сынок, пришли вести от других разведчиков, они идут с севера, с юга, запада и востока, у нас нет связи со штабом, мы должны отстоять базу, каждый человек важен, пошли, поможешь отстроить баррикаду.

Трофим лишь кивнул начальнику, вытерев соплю рукавом кителя и пошел за Ждановым. Строительство шло во всю, все дороги к базе были завалены деревом, мусором, металлическими пластинами. В центра два инженера закидывали в топку робота уголь, пытаясь запустить самодвиг, пулеметчики укрепляли позиции досками, оставляя прорези для ствола. Жданов начал командовать

– Первые отряды врага будут в лагере примерно через пол часа, учитывая, как долго едут юрты, основной отряд прибудет спустя час, у нас не так много времени, быстрее салаги!

Трофим побежал к южному мосту, и стал подавать доски и другой хлам для его перекрытия. Ожидание было долгим и гнетущим, каждая минута казалась последней. И вот уже слышны звуки варганов и горлового пения, Жданов видел через подзорную трубу первые шатры, около них хайсаки резали овец, принося в жертву своему богу. Значит готовятся к атаке.

Спустя десять минут мчались первые отряды неприятеля, пулеметчики открыл огонь по ним, и убили десятерых, те, что дошли до позиции царской армии кинули в сторожевую башню взрывные копья, и одна из башен с пулеметом рухнула наземь. А легкая конница хайсаков отступила. Это повторилось и в других направлениях, хайсаки кидали копья, начиненные взрывчаткой в башни, баррикады, в солдат, гремели взрывы. Хотя потерь среди хайсаков было больше, их самих было куда больше, чем солдат царской армии.

На мост летела ударная кавалерия, стрелки встали в строй, среди них был и Трофим.

- Ждать, ждать – кричал капрал, на отряд которого летели двадцать воинов в металлической броне с огромными пиками, и когда до кавалерии осталось шагов пятьдесят, крикнул – Огонь!. Залп ружей и кавалерия отступила, потеряв больше половины состава. Временные передышки использовались для починки пулеметов и баррикад, и в ожидании новой атаки. Очередная атака лучников закончилась залпом из пулемета, который вынудил их отступить. На севере хайсаки связали солдат в ближний бой, когда туда ворвался самодвиг-«богатырь». Робот с иконой на груди прорвался на север и крушил врага бердышом, словно сказочный великан., заставив хайсаков отступить очередной раз. Снова тишина, Трофим, не бравший до этого сигарету в зубы, подошел к одному из рядовых и жестом попросил закурить.

Сквозь кашель, и ощущение тошноты он тянул ее, дабы хоть чуток расслабиться. Будь он в родной деревне, это вызвало бы смех окружающих, но вместо этого один из солдат положил ему руку на плечо и лишь по-дружески улыбнулся:

— Емеля. С одного поезда с тобой.

— Трофим… — прохрипел тот, закашлявшись. Вокруг них собралось десяток человек, которые молча курили, глядя друг на друга

Тишина была слишком долгой, за это время только один отряд хайсаков попытался прорваться и поджег один из пунктов наблюдения. Усиливался звук барабанов, громче стало звучать горловое пение, солдаты увидели издалека огромные юрты на колесах, которые приехали в лагерь врага.

- Вот и основные силы – напряженно проговорил Жданов

Звук превратился в гул, пение в крик, солдаты видели, как тьма покрывшая землю вокруг лагеря, приближалась к ним. Катапульты метали огромные камни, которые сминали металлические казармы, пока враг подходил еще ближе.

- Солдаты, За Царя, За Отечество!!! – прокричал один из капралов

Трофим всегда считал этот клич глупым, но не сегодня, у него из губ непроизвольно вырвались заветные слова «За Царя, За Отечество» и его подхватили остальные солдаты. Кочевники выстроились у моста. В центре — фигура на железном коне, в маске с усами. Он кричал что-то на хайсацком под одобрение толпы, после чего махнул саблей, и конница ринулась в бой

- Огонь – прокричал капрал. Выстрел. Кого-то убили, но на его место будто бы пришли еще трое. Перед солдатами стоял самодвиг, и удерживал мост.

Хайсачьи всадники накинули на самодвиг десять арканов, одной рукой робот схватил аркан и метнул всадника вместе с конем куда-то под мост, но их было слишком много. Под тяжестью акрканов робот упал. Его добивали. И враг ворвался в строй. Пока хайсаки сражались с самодвигом солдаты успели настрелять десяток врагов. Но теперь конница мчалась на солдат, завязался ближний бой. Кого-то топтали кони, кто-то скидывал всадника с лошади, все солдаты перешли в штыковую. Трофим неумело размахивал ружьем, да и стрелял он не лучше, но все же смог заблокировать пару атак.

Сквозь дым и крики умирающих, среди мёртвых машин и растерзанных тел, один из воинов Хайсачьей Орды остановился. Он держал на мушке израненного солдата Империума — Трофима. Шлем был сорван, лицо в крови, но глаза всё ещё горели страхом и яростью.

Воин поднял ружьё... и вдруг замер.

Молчание повисло между ними, как струна. Сквозь рев битвы, в свете пожаров, их взгляды встретились

— Ты моложе моего Кобылана…

Трофим не успевает ничего понять. В голове — удар. Всё темнеет.

Тишина. Потом — рёв на хайсацком. Ликование.

Конец первой части