Имперский сыск. Отражения в чёрном стекле

Петербург просыпался неохотно, окутанный утренним туманом и запахом сырости, который витал в воздухе после ночного дождя. На мостовых ещё блестели лужи, отражавшие первые бледные лучи солнца. В таких отблесках город казался призрачным, будто нарисованным акварелью на старой бумаге.

Софья Петровна Волконская поднялась по ступеням особняка на Поварском переулке, где располагалась резиденция старого князя Белова. Приглашение на утренний приём выглядело необычно даже по петербургским меркам — на хрупком сером конверте стояла печать, которой пользовались лишь в среде, близкой к двору. При этом сам князь не слыл особым светским львом: вдовец, старый служака, почти не покидавший стен своего дома.

— Милая моя, — встретил её сам князь, сутулый, с белыми, как снег, бровями, — благодарю, что пришли. Мне показали это вчера… и я сразу подумал о вас.

Он провёл Софью в небольшую библиотеку, стены которой были затянуты зелёным штофом, а воздух пах кожей, табаком и чем-то прелым — как в архиве. На столе под стеклянным колпаком лежал дагеротип — прямоугольная пластинка в изящной оправе из чернёного серебра.

— Посмотрите.

Софья Петровна наклонилась. Из глубины изображения на неё смотрела юная девушка — совсем ещё ребёнок, лет пятнадцати-шестнадцати, с тонким лицом и тревожным выражением в глазах. Была в ней странная смесь невинности и испуга, будто она не хотела, чтобы её снимали, но кто-то заставил.

— Кто она? — тихо спросила Софья.

— Вот в том-то и дело, дитя моё. Я не знаю. Мне принесли этот снимок как редкость. Из одного фотоателье на Гороховой. Якобы — экспериментальный портрет. Но я-то стар, я вижу: на этом снимке — просьба о помощи.

Софья вскинула брови.

— Простите, князь, но…

— Я был военным, Софья Петровна. Я видел такие глаза. У раненых, у пленных. Вы умеете чувствовать, вы помогали следствию… Пожалуйста. Разузнайте, кто она.

Уже спустя день в Петербурге заговорили — на Васильевском острове пропала дочь аптекаря, Анисья Серебровская. Никто не видел, как она ушла. Родители уверяли, что она должна была просто отнести письма. В городе исчезают люди — не новость. Но не в центре, не днём, и не такие девушки.

Когда Софья Петровна принесла снимок Степану Васильевичу Макарову, тот долго молчал, разглядывая тёмную пластинку. Он сидел, подперев подбородок кулаком, и мрачно щурился на изображение.

— Необычно. Ателье на Гороховой, говорите? — наконец произнёс он. — Это место я знаю. К ним ходят состоятельные. Художества, говорят, фотографические. Модно теперь, на фоне зеркал, с драпировками… У кого как денег хватит.

— А теперь, возможно, — с участием исчезающих девушек.

Он хмыкнул, как будто хотел возразить, но удержался.

— Вы правы. Начнём с этого фотоателье. И с того, кто именно заказывал подобные снимки. У таких мест всегда есть постоянные клиенты.

Он встал, накинул шинель и подал ей руку, почти машинально, но с каким-то невысказанным вниманием. Софья Петровна улыбнулась — мимолётно, но искренне. Эти совместные дела сближали их больше, чем она осмеливалась признать вслух.

— Тогда — в Гороховую. Посмотрим, кто прячется за зеркалами.