Импровиз. Магия менестреля

Утро не задалось с самого начала.

Ворота монастыря отказывались открываться, как если бы обладали собственной волей. Вначале привратник никак не мог засунуть ключ в скважину замка. Вот вроде бы всё в порядке — скважина на месте, ключ на связке, а не лезет. Отец Сабан уже начал терять терпение, столь необходимое священнослужителю, за что был готов наложить сам на себя епитимью. Ну, к примеру, две ночи кряду читать молитвы, лёжа на каменном полу в часовне. Однако потом оказалось, что гундосый и кашляющий привратник, простудившийся где-то на сквозняке, перепутал связку.

Отец Сабан подозревал, что рассеянность привратника имела корни отнюдь не в телесном нездоровье, выразившемся в головной боли и ломоте в суставах, как утверждал монах, а в способе лечения, который он выбрал. Судя по мощному перегару, он боролся с недугом горячим красным вином с корицей и перцем. Спору нет, многие знахари советовали бы именно этот способ. Вопрос в количестве.

Пока похмельный монах рылся в сторожке в поисках нужной связки ключей, поминая при этом всех святых так, что позавидовал бы и грузчик с доков Аркайла, стал беспокоиться ослик отца Сабана. Вообще-то бывший духовник его светлости настаивал на том, чтобы исполнять обет пешком, но отец-настоятель едва ли не несильно потребовал от него всякий раз брать в хлеву осла. Зверь сей верой и правдой служил монахам вот уже четверть века, обзаведясь при этом раздувшимся брюхом, «проваленной» спиной, торчащими маклоками и благородной сединой на морде. Чернецы обители святого Бердана, покровителя земледельцев и скотоводов, между собой звали ослика — Тома, в честь известного богослова и философа, прославившегося кроме учёных трактатов упрямством за которое он и был отлучёно от Церкви два века назад епископским собором Унсалы. Отец-настоятель, узнай об этом, был бы весьма разгневан. Во-первых, упоминание в обители имени еретика категорически не нравилось его преподобию, отцу Бастиану, а во-вторых, он не приветствовал, когда животных называли человеческими именами.

Отец Сабан, служивший Церкви Аркайла на протяжении сорока пяти лет, из которых двадцать был духовников его светлости герцога Лазаля, рвения настоятеля не разделял. Живя при дворце, он насмотрелся таких грешников и грехов, что мелочи, подобные наречению осла, даже не замечал. Зато очень хорошо видел, что его «скакуну» не нравится покидать тёплое и уютное стойло до рассвета, стоять на покрытых росой булыжниках монастырского двора и ждать далёкого — по ослиным меркам, конечно же, — путешествия. Ослик прядал ушами, постукивал копытом по камням и уже начинал дёргать хвостом — ну, прямо как разъярённый кот. Присуще ли это одному лишь старичку Томе или всем ослам материка, Сабан не знал — его опыт общения с ослами был куда меньше, чем опыт общения с герцогом Аркайла. Обитая во дворце, духовник его светлости порой выезжал со всей челядью на охоту или просто на прогулку, но на коне.

Наконец явился привратник. Твёрдо выдержал укоризненный взгляд отца Сабана — монах наверняка не догадывался, что его красноречие стало достоянием не только захламлённой сторожки, но и ушей благообразного старика в чёрной рясе и чёрной скуфейке, который ещё недавно не боялся вести открытый спор с его светлостью. Замок щёлкнул. Монах, налегая всем телом, открыл тяжёлую створку ворот. Сабан потянул осла за уздечку, но Тома заупрямился, упёрся всеми четырьмя.

Не везёт так не везёт. И ничего с этим не поделаешь.

— Хворостиной его, — проворчал привратник, высмаркиваясь в два пальца.

— Жестокосерден ты, сын мой, — покачал головой отец Сабан. — Неужто ростки милосердия ещё не проросли в душе твоей из зёрен, посеянных Вседержителем?

— Да буду я с ослами ещё нянчиться...

— Грех, сын мой, грех. — С укором проговорил бывший духовник герцога. — Всякая тварь земная достойна уважительного отношения, если не проявляют бессмысленной злобы и жестокости по отношению к человеку. Будь добр, упрись скотине в круп.

Монах бессловесно заворчал, будто здоровенный кот, но ослушаться и не подумал.

Отец Сабан потянул за уздечку, привратник навалился Томе на круп. Несмотря на сопротивление животного, победа вновь оказалась за людьми. Ослу удалось поквитаться лишь с одним из них. Едва оказавшись за порогом, он взбрыкнул и угодил коптом прямо по коленке привратника. Тот охнул, зашипел, явно желая пройтись по родным и близким всех знакомых святых, но постеснялся отца Сабана, прикусил губу и просто запрыгал на одной ноге.

Священник благословил его широким жестом и взгромоздился на осла, свесив ноги в одну сторону — по-женски. Иначе в рясе не получалось. Тома крякнул совсем по-человечески, тряхнул головой, но отец Сабан хлестнул его по шее поводьями и ослик затрусил по дороге навстречу поднимающемуся над морем солнцу.

Монастырь святого Бердана, который прославился тем, что молитвой к Вседержителю вызвал дождь через три месяца иссушающей жары, когда с неба не сорвалось ни единой капли влаги и селяне Аркайла готовились к голодной смерти, стоял от Тележных ворот Аркайла в одной страже неторопливой езды. По меркам герцогства — рукой подать. Кстати, Тележными эти ворота назывались из-за постоянного потока повозок, вливавшихся в чрево столицы. Многочисленных обитателей города нужно было кормить. Ну, и кроме того, изрядная часть товаров, которые потом грузились на пузатые корабли и отправлялись в Кевинал, Вирулию, Тер-Веризу, на Айа-Багаан и Браккарские острова, тоже доставлялась телегами.

Осенью повозки шли одна за другой, часто не останавливаясь и после заката. Пыль над дорогой до начала затяжных дождей стояла столбом. Сейчас, в начале лета, конечно, ничего подобного ожидать не следовало. Тем более, после холодной зимы. Да ещё давали себя натянутые отношения с Унсалой.

Отец Сабан четверть века верой и правдой служил Аркайлу. И державе, и Церкви. Быть духовником правителя ой как непросто. Особенно у такого, как герцог Лазаль. Спору нет, для страны он сделал немало полезного. Острый ум, сила воли, образованность, просто удивительная для современных пранов, ищущих пути полегче и в жизни, и в учёбе, и в служении отечеству. Но вместе с тем порывистость, резкость в суждениях и упрямство, в котором герцог не уступал тому же ослику Тома. Герцог легко принимал решения — чаще удачные, а иной раз и не очень. Но однажды утвердившись в каком-то мнении, менял его очень неохотно. Духовник использовал всё своё влияние, чтобы смягчать суровый нрав правителя. Не всегда, правда, Сабан считал это необходимым. Когда лет шесть или семь назад Лазаль дал жёсткий окорот буяну-менестрелю, священнослужитель не возражал. Но против ссоры с королем Ронжаром выступал твёрдо, понимая, что вражда между Унсалой и Аркайлом не приведёт ни к чему хорошему. Лазаль настоял на своём решении. И, как выяснилось, жить никому легче не стало.

А как сабан боролся с многочисленными фаворитками его светлости! Нет, конечно, отец Сабан не вступал в противоборство с прекрасными пранами, которые в поисках долгосрочной или кратковременной выгоды, тут уж кому как повезёт, прыгали в постель Лазаля. Он пытался увещевать самого герцога.

Лазаль овдовел очень давно. С тех пор не мог остановиться, подыскивая себе пару. Казалось бы, зачем? Наследник у него был. Даже внуки. В скором времени, после замужества Маризы, ожидались и правнуки. Усиление Дома Чёрного Единорога можно было достичь — да его и достигли! — исключительно за счёт матримониального союза с Домами Охряного Змея и Серебряного Барса. Нужно было и для Айдена подобрать какую-нибудь невесту, возможно даже не из Высокого Дома. Это тоже способствовало бы усилению «чёрных единорогов». Но в Лазаля словно демон вселился. Вот уж, правда, в простонародье говорят: седина в бороду — бес в ребро. Герцога-вдовца не интересовали почтенные вдовы от сорока и старше, как ему советовали все приближённые, включая родственников и духовника. Он вовсю ухлёстывал за молоденькими девицами и замужними пранами до тридцати лет. А те и рады стараться — отвечали герцогу исключительно взаимностью. Должно быть, каждая спала и видела себя рядом с ним в тронной зале Аркайлского дворца. Молчали строгие во всех иных случаях родители, помалкивали даже самые ревнивые мужья, хоть им какой резон был терпеть? Этого отец Сабан не понимал. Но, признаться, он не понимал и многого иного из того, что творилось в Аркайле последние десять-пятнадцать лет. Может, мужья из не богатых и не именитых Домов рассчитывали на укрепление в тени Чёрного Единорога? Может, попросту боялись... Кто его знает?

Единственное, что немного успокаивало отца Сабана, так это признание герцога, сделанное на одной из исповедей. Оказывается, его светлость не мог плодить бастардов. Так получилось. В одной из войн с Трагерой, лет через пять после рождение наследника Гворра, он подцепил дурную болезнь, вылечился благодаря искусству войскового врача, о котором тайком шептались, что он использует запрещённое давным-давно волшебство, а не только отвары и целебные мази. Но лекарь сразу предупредил его светлость, что детей у того больше не будет. Похоже, Лазаль особо не расстроился, ведь Дом Чёрного Единорога после него возглавил бы Гворр, а нет, так его младшие братья-погодки. Но по известным причинам его светлость скрыл новоприобретённую особенность как от супруги, так и от аркайлского дворянства. Тем более в молодости его всё-таки больше интересовали войны во благо государства, чем юбки и смазливые мордашки. Это уж потом, укрепив границы, утихомирив внутренних врагов и договорившись с внешними врагами, он начал скучать. Ну, и так получилось, что горячка унесла герцогиню. Избыток свободного времени впрок его светлости не пошёл.

Духовник, сколько не увещевал Лазаля, сколько не просил умерить похоть, угрожая карами небесными или взывая к понятиям о чести, успеха не достик. Он уже был готов согласиться на одну-две постоянные любовницы, несмотря на заповедь Вседержителя, запрещающую прелюбодейство. В конце концов, большинство аркайлских пранов так и поступали. А пожертвования Лазаля на Церковь превосходили милостыню большинства дворянских Домов. Но герцог не унимался. Пока не появилась баронесса Кларина из Дома Сапфирного Солнца.

Отец Сабан после не раз задавался вопросом — мог ли он помыслить совсем недавно, что будет рад связи Лазаля с одной из его подданных. Именно рад! Ужас, да и только. Но следовало признать, что синеокой черноволосой красавице удалось добиться того, чего тщетно пытался достичь духовник герцога на протяжении долгих лет. Она отучила Лазаля бегать за юбками. Если у его светлости могла быть любовница, то одна единственная — Кларина.

Счастье отца Сабана продолжалось довольно долго, пока он не стал замечать, что баронесса оказывает знаки внимания не только герцогу, но и его сыну. Духовник ждал семейного скандала, но, к удивлению, ничего не происходило два или три года. Сиятельные праны оставались в неведении, а Кларина творила, что хотела, купаясь в роскоши и доводя до безумия всех представительниц Домов Аркайла, которые тем или иным образом претендовали на благосклонность главы Дома Чёрного Единорога и его наследника.

Вот с какой целью она устроила заговор после смерти Лазаля, отец Сабан не знал. К тому времени он отказался от службы духовника и ушёл в монастырь святого Бердана, поскольку чувствовал острое желание искупить вину... Какую? Этого он точно сказать не мог. Но пожилому священнику казалось, что он что-то упустил, чего-то не достиг. Одолевали тяжёлые мысли, что Аркайлу ещё предстоят «тёмные» дни. Не хорошее что-то виделось в коронации слабоумного герцога. Но епископ Гурвик принял решение и менять его не собирался. Зная много лет его преосвященство, отец Сабан догадывался, что же именно сделало пастыря столь сговорчивым и не сомневался, что братья-бароны Шэн и Льюк из Дома Охряного Змея используют выпавшую на их век удачу по полной.

За такими невесёлыми размышлениями бывший духовник его светлости, а ныне сборщик милостыни для монастыря, преодолел большую часть пути между обителью и городом. Кое-кто из селян всё-таки решил подняться засветло, чтобы успеть на рынок раньше других. Теперь земледельцы неспешно переговаривались, ожидая, когда стражники откроют ворота. Обсуждали цены и спрос на прошлогоднюю капусту, на земляные яблоки, которые долежали до лета, на зерно и пиво.

Над башней, защищавшей Тележные ворота, розовело небо. По всей видимости, солнце, невидимое из-за стен, начинало выползать из моря, словно чудной, алый круглый зверь, дарующий свет и тепло всему миру.

Отец Сабан спешился, накинул уздечку на куст шиповника. Седлом он не пользовался, кидая на спину животного тряпку, поэтому и не возникло нужды расстёгивать подпруги. Тома обрадовался, приободрился и, поставив уши «торчком» принялся объедать листочки.

Сам же священник помолился Вседержителю, повернувшись лицом на восток, и присел на пригорок. Чёрная ряса тут же напиталась росой. Не самое приятное ощущение, но дожидаться открытия открытии ворот стоя он не хотел — колени к концу дня обязательно начнут болеть так, будто в них залили расплавленный свинец, значит, лучше заранее их не перетруждать, иначе боль придёт ещё до полудня.

Сквозь неплотно прикрытые веки Сабан подглядывал за рассветом. Он всегда любил это время дня. На рассвете, казалось, жизнь пробуждается, свет вступает в борьбу с тьмой, добро со злом, вера с неверием. В такие мгновения приятно обманывать себя, что лучшее берёт верх над худшим и всё будет хорошо...

— Прошу прощения, святой отец, — раздался над головой вежливый голос. — Вы позволите присесть рядом?

Отец Сабан открыл глаза. Рассвело уже достаточно, чтобы хорошо рассмотреть вопрошающего. Невысокий мужчина. Стройный, темноволосый с лёгкой сединой в висках. Небольшие ровно подстриженные усики. Внимательный взгляд. Но волосы нечёсаные, на щеках недельная щетина, под ногтями грязь, а одежда знавала лучшие дни — один рукав суконного камзола надорван и в прореху видно голое тело. Узкие шоссы забрызганы жиром и кое-где прожжены. Одно голенище растоптанного сапога сползло, а подошвы подвязаны верёвочками. Священник всё это разглядел за считанные мгновения. Сказывалась давняя привычка определять, чего ждать от явившегося к герцогу очередного прана.

— Если не боишься намокнуть, присядь, сын мой, — сказал он. — Присядь.

— Не боюсь. — Оборванец улыбнулся и плюхнулся на росяную траву рядом с Сабаном. — Лучше намокнуть, чем торчать, словно аист. Но ещё раз прошу прощения, что прервал ваши размышления. Вы, должно быть, размышляли о возвышенном?

— Да, сын мой. Я размышлял о борьбе добра со злом.

— О... — Протянул незнакомец. — Вечная тема. Вся моя жизнь посвящена ей. — И представился, кивая. — Меня зовут Жако. Ударение на последний слог.

— Можешь называть меня — отец Сабан.

— Я рад знакомству, святой отец.

— Похоже, Жако, ты переживаешь не лучшие дни.

Оборванец вздохнул, замялся, но ответил честно.

— Да, отец Сабан. Я не всегда нищенствовал и побирался, выпрашивая медяки и куски хлеба у селян, которые ничего не видели, кроме плуга и серпа. Я был купцом. Причём, не из бедных.

— Что же ввергло тебя в пучину бедности? Пьянство, азартные игры? А может, увлечение женщинами? — Прищурился священник.

— О, нет, святой отец. Единственный мой враг — проклятая невезучесть. Я владел двумя кораблями, ходившими в Вирулию и на Айа-Багаан. Туда зерно. Оттуда рыба и вино. Я был уважаемым человеком и дом мой был побогаче, чем у многих пранов, которые носят шпаги и кичатся древним гербом своего Дома. А потом начались неприятности. Вседержитель видит, я их не призывал на свою голову... Вас не утомили мои жалобы, святой отец?

— По-моему, ты ещё не начал жаловаться, сын мой, — улыбнулся Сабан мягко и благожелательно, как он привык поддерживать исповедующихся.

— Спасибо. Хоть кому-то не всё равно моё горе. Хотя я понимаю, что всё равно, но вы, по крайней мере, не простите меня заткнуться и не зудеть. Извините за грубое слово, святой отец.

— Ничего, сын мой, продолжай. В душевном смятении человек и не такого наговорить может.

— Так вот год назад, весной, один из моих кораблей взяли на абордаж браккарцы. Помните, святой отец, как наш покойный герцог распинался о дружбе и взаимной любви с браккарским королём?

— Ещё бы мне не помнить... — вздохнул священник.

— Ну, а пиратам наплевать на дружбу между королями. Бурдильонское вино из Вирулии можно дорого продать, да и само судно, взятое как приз, тоже стоит недёшево. Подумаешь, купцы Аркайла несут убытки. Зато наш его светлость может заявить о взаимовыгодной дружбе между державами. Я даже не стал подавать жалобу. Не хватало, чтобы после моего иска меня же и кинул в подземелье, обвиним в клевете на дружественный народ. Какие пираты? Откуда? Знаем мы это правосудие из дворца...

— Мне кажется, сын мой, ты возводишь напраслину на покойного герцога Лазаля. Грех это. Он всегда отличался справедливостью, — возразил Сабан и сам задумался — верит ли он в слова, произнесённые только что? По всему выходило — нет, не верит. Да, его светлость, в делах и словах всегда руководствовался выгодой Аркайла. Но он никогда не принимал во внимание выгоду отдельных своих подданных. Кроме, разве что, Высоких Домов. И то не всякий раз, а лишь тогда, когда их выгода совпадал с выгодой Дома Чёрного Единорога. Но нельзя же в этом признаваться первому встречному. Поэтому бывший духовник покачал головой. — Нужно смирять гордыню. Вседержитель посылает нам испытания, проверяя крепость духа и веры.

— Ну, да... И думать о борьбе бобра с козлом. Простите, святой отец, добра со злом, конечно же. Это я никак не могу смирить гордыню. Признаюсь, я очень злился. Даже полдюжины тарелок дома разбил. С женой поругался... Но потом подумал — да, а ведь в самом деле, это Вседержитель испытывает мою веру. Надо молиться и работать. В конце концов, у меня оставался ещё один корабль. Я заложил дом, чтобы расплатиться с долгами и снарядил груз на Айа-Багаан. Сукно, зерно, вина, лоддский сыр... Знаете, такой твёрдый, хоть пушку головкой заряжай? Всего две ходки на острова и обратно и я снова богатый человек. Но... Вседержитель снова решил испытать меня. Наверное... Прошлой осенью корабль мой вышел в путь. Шкипер рассчитывал вернуться до холодов. Он не вернулся и по сей день. Я уже не жду ни корабля, ни груз, ни команду.

— Это серьёзное испытание, сын мой.

— Само собой, святой отец, само собой. Я тоже так подумал. Хотел начать жизнь сначала. Какие мои годы? Только за сорок перевалило. Но все товары, купленные в долг, пропали вместе с кораблём. Дом мой забрали в уплату долга. Все попытки выкарабкаться упирались в нехватку наличности для начала дела. Все купцы, все банкиры знали, что я разорён. Пришлось перебраться в припортовый квартал, в самые трущобы. Искал случайные заработки. Понемногу продавали украшения жены, дорогую одежду, потом всё подряд. Зиму перезимовали, но поняли — мы теперь нищие без единого медяка.

— И что же дальше? — спросил отец Сабан, содрогаясь в душе. Он очень хорошо знал, на какие шаги порой толкает людей, привыкших к сытой жизни, нищета и отчаянье.

— Да не знаю. Я отвёл жену с детьми к брату. У него мельница неподалеку от Ростала, это в землях Дома...

— Дома Серебряного Барса, я знаю.

— Ну, да. Отвёл вот. У брата самого мал мала меньше по лавкам, но, сказал, что прокормит. А я вот вернулся. Попробую начать жизнь с начала.

Жако развёл руками, словно пытаясь показать себя во всей красе.

Отец Сабан отвёл взгляд и вздохнул. Ему хотелось верить, что у разорившегося купца всё получится, но опыт, приобретённый с годами, говорил — нет, это не возможно. Он не припоминал такого случая, чтобы начавший тонуть человек выплыл. Жизнь это такая глубокая яма, замоленная вязкой густой жижей, которая засасывает и тянет на дно. Пройдёт полгода и Жако погрязнет в долгах окончательно, пытаясь любой ценой поправить благосостояние. Проиграется в карты или кости и будет зарезан на узкой кривой улочке припортового квартала. Возможно, сопьётся от безысходности и замёрзнет зимой в сточной канаве с ледяной водой. Или захлебнётся в ней же летом. А если желание разбогатеть пересилит в его душе постулаты Веры, то Жако ступит на скользкий путь воровства, грабежа и разбоя. Следовательно, найдёт свою гибель на виселице. Или получит нож под ребро от подельников, имеющих своё мнение о справедливом распределении добычи. Но, как бы то ни было, конец один.

— Может, тебе, сын мой, лучше обратиться в монастырь? Я могу замолвить словечко. Работа найдётся, на прокром хватит...

— Ну, уж нет. Мне на прокорм мало. Я хочу стоять на ногах. Я хочу покупать то, что хочу! — Жако гордо расправил плечи.

— Тяжело тебе придётся, сын мой.

— Я знаю.

— Тогда могу пожелать тебе удачи и благословить.

— Спасибо, святой отец.

Они оба замолчали.

Где-то далеко-далеко на высокой башне, которая уступала только донжону герцогского замка, зазвонил клепсидральный колокол. Первая дневная стража. Сутки в Аркайле делились на шесть дневных и четыре ночных стражи. Когда-то, во времена прадедов, закладывавших основы державы, их продолжительность определяли «на глазок». Первая дневная начиналась на рассвете, а шестая заканчивалась на закате. Так и получалось, что зимой дневные стражи сокращались, а зимние увеличивались, а летом всё было наоборот. Но потом хитромудрые механики выдумали клепсидры, и в Аркайле начался точный отсчёт времени. Теперь летом первая стража начиналась после рассвета, а зимой — до. Постепенно все горожане привыкли и, волей-неволей, прислушивались к колоколам клепсидральной башни, отбивающим стражу. А по сёлам и замкам мелкопоместных дворян время определяли по старинке — по солнцу и звёздам.