Имя осени

«Они не могут дать ответ:

Есть счастье – или счастья нет

Ни на земле и ни на небе»

Полянский

1. Осеннее обострение

– Как ты можешь всё из…

Гордеев захлопнул дверцу автомобиля и, расшвыривая ворохи листьев, прошагал к киоску. Получил вожделенную пачку, содрал пленку, сунул сигарету в угол кривящегося рта. Стоял, вдыхая горьковатый дым и выпуская его через ноздри, и сама эта процедура успокаивала не хуже дыхательной гимнастики. Его взгляд скользил мимо городских зданий, мимо потока машин и спешащих пешеходов; он уходил выше и, освобождаясь от силков высоковольтных линий, упирался в белесое, словно пожалели краски, небо. Дальше скользить было некуда.

Гордеев и городских звуков не слышал, в ушах звенел голос супруги: «Ты меня уже замучил! Сплошные попреки. И ни капли благодарности...». Но голос затихал, становилось легче, легче. «Словно зубная боль унимается» – пришло на ум.

– Ну конечно! Чуть что, сразу за соску! Сначала наплюешь в душу. Испортишь настроение на весь день, а потом эту дрянь тянешь. Травишь себя и всех вокруг. И еще стоишь с таким довольным видом. Что, рад теперь? Рад? – Супруга Гордеева догадалась опустить стекло.

Гордеев сморщился так, будто челюсти и вправду свело от ноющей боли, и едва не выронил сигарету. Однако быстро совладал с собой.

– Осень, – выпустил он клуб дыма, не вынимая сигареты изо рта.

– Что? Что «осень»? Причем тут осень? Осеннее обострение? Любишь издеваться надо мной, да?

– Осень, – повторил Гордеев, упрямо стискивая фильтр зубами.

Пятипалый, огромный, венозно-багровый с одного края, артериально-алый с другого, лист лениво спланировал на авто и присосался к лобовому стеклу.

2. Цели и средства

Гордеев запирается в кабинете. Гордеев выключает мобильный телефон и планшет. Гордеев смотрит в экран компьютера. К губе прилипла сигарета. Курить на работе нельзя, но он и не курит – сигарета давно погасла.

Его глаза слезятся, иногда он что-то шепчет, сначала почти в голос, но быстро переходит в беззвучный режим; черная точка окурка сужает круги у рта.

Наконец, Гордеев отрывается от экрана. Массирует лицо, давит окурок в пепельнице. Потом стирает данные о посещенных сайтах. Собирается уже выключить компьютер, но решает сначала глянуть ленту городских новостей.

– Так… – шепчет, покачиваясь на стуле, – замминистра отстранен, так… перебои с горячей водой в пригородах, так-так. А это что? – щурится, всматриваясь в строчки: «Необычный осенний урожай. Коммунальные службы не справляются с уборкой города от опавших листьев. Скверы, аллеи, дворы тонут в красно-желтом великолепии. Жители жалуются на нерасторопность коммунальщиков. Глава комитета по благоустройству заявил, что будут выделены дополнительные средства на…»

– Чушь какая-то…

Выключает компьютер.

Когда подходит к машине, то замирает на месте – показалось на миг, что в машине кто-то есть. Вернее, не кто-то, а жена. Сидит спереди, рядом с водительским местом и смотрит прямо на него. Ждет.

– Ведьма! – в сердцах бросает Гордеев.

Вытирает взмокший лоб, садится в машину и вспоминает слова с одного из просмотренных сайтов: «Всё зависит от ваших целей – если вы хотите ритуальное убийство с широким резонансом в обществе, то это одно, а если человек должен исчезнуть по-тихому, скажем, в результате несчастного случая – совсем другое».

3. Буквы и цифры

Поставив авто в гараж, Гордеев похлопал себя по карманам и крякнул с досады – сигареты остались на работе. Придется топать в магазин.

Он не мог понять – что-то замедляло его обычно торопливый шаг. Что-то с ним, с Гордеевым, было не так. Не так с глазами, ушами, носом, легкими, ногами… Он остановился, растерянно уставился на свои туфли – и не увидел их. Ноги по щиколотки тонули в шуршащем ковре.

Листья захватили двор. Почти полностью скрыли детскую площадку, скамейки у подъездов. Машины стояли, по фары зарывшись в листья.

Листья. Их запах. Тонкий, сладкий, дразнящий запах осени. Нет, не одной осени, а многих. Осыпавшихся, пролившихся, умерших, но оставшихся с ним, в нем. У каждой свое имя: Осень-окровавленное-лицо, Осень-заросший-овраг, Осень-танец-на-крыше и даже Осень-дождь-и-провода. И много других имен. Но у всех один и тот же запах. Тонкий, сладкий… Тошнотворный дух давно немытого тела. Гордеев скривился – это еще откуда?

Гора листьев на ближней скамейке пришла в движение – сначала из нее выросла рука – корявая и грязная, затем голова – лохматая и небритая. Голова вращала дикими спросонья глазами. Гордеев понял причину обонятельного диссонанса. Причиной являлся дворник Полянский.

– Ты чего завалился? – спросил Гордеев строго, но беззлобно.

– Устал я… – дворник поскреб заскорузлым пальцем темя. Полез в карман, достал большую красную пачку с тремя белыми тройками.

– Угостишь? – Гордеев сам удивился своей просьбе – он курил дорогие европейские марки, а эти явно были дешевые и отечественные. Еще, пожалуй, без фильтра. Так и есть.

Освободив часть скамейки от листьев, Гордеев уселся рядом с дворником.

Тот протянул белую кривоватую палочку. Гордеев чиркнул зажигалкой, дал прикурить Полянскому, закурил сам, закашлялся.

– Что это за сигареты – «Три тройки»? – спросил он, откашлявшись, – никогда не встречал.

– Это не тройки. Это буквы. Большие буквы «З», – сказал дворник со значением.

Гордеев вопросительно посмотрел на него, потом на сигарету. Вновь затянулся, вновь закашлялся.

– Ну и гадость!

– Предпочитаю именно эту марку, – твердо сказал дворник. И незаметно покраснел.

Некоторое время молчали. Гордеев, наконец, нарушил тишину:

– А чего ты устал?

– Листья убирал. Умаялся, – коротко сообщил Полянский.

– Что-то не заметно. Что убирал.

– Угу, – протянул Полянский, – сизифов труд. Бессмысленный и беспощадный.

Гордеев давно знал дворника – еще с тех времен, когда тот дворником не был. А был студентом филологического факультета – юношей одаренным и пылким. А потом вылетел со второго курса из-за несчастной любви.

Оба еще помолчали, посмотрели в прозрачное небо, откуда с гипнотической медлительностью, кружась и танцуя, спускался десант осени.

Ковер из листьев дышал – свободно, легко, но при этом тихо, не напоказ. По нему пробегали волны, отдельные листы срывались с места, устремлялись в погоню друг за дружкой, устраивали маленькие рыжие карусели.

– И ведь главное что, – глухо сказал Полянский, – ладно, на деревьях листьев нет почти. Конец октября – откуда им взяться на деревьях. Но откуда столько тополиных и кленовых? Тополям уже лет двадцать как ветки обрубают, а кленов после модернизации центра осталось раз-два и обчелся. Тайна сия и не снилась нашим мудрецам.

Гордеев понял откуда, а потому вздрогнул, коротко кивнул дворнику, встал и пошел домой.

4. Весна будет

«Пожалуй, открытые газовые конфорки и закрытые форточки – подходящий вариант, – думал он, – тогда и за сигаретами схожу – в круглосуточный».

Он пинал листья, подбрасывал их резкими, неожиданными ударами. Листья ничего не имели против такого обращения. Они только шелестели громче.

«Ты помнишь, – говорили они, – ту осень? Первую. Мы помним – мы прилетели оттуда. Вы бежали по заброшенному парку, а потом упали и скатились в ложбинку. Зарылись с головой в густой шорох, в шелковистый шелест. Ты обнял ее, почувствовал вкус ее губ и впервые услышал наш запах – запах осени. И испытал сладостное, неизъяснимое желание коснуться ее шеи, обхватить дрожащими пальцами, сдавить… А неужели ты забыл тот, другой октябрь? Вы прогуливались по аллее. Уже стемнело, и бледные листья-ладони раскачивались над вами, срывались, летели вслед. Словно хотели защитить. У тебя в кармане был складной нож. Те листья до сих пор летят за тобой».

«Замолчите! Заткнитесь! – беззвучно кричал Гордеев, совершая дикие прыжки, расшвыривая маленьких предателей налево и направо, яростно топча их. – Вы не имеете права! Вы попросту не существуете. Вас нет. Вы остались в тех – далеких, прошлых осенях. Почему вы явились сейчас?»

Но чем неистовей он метался среди шуршащего безумия, тем сильнее безумие овладевало им самим, тем громче звучали голоса листьев.

«Ты убивал! Убивал каждую осень. Как только слышал наш запах, слышал наш голос. И мы знаем то же, что и ты: вкус крови, запах горелой плоти, последний судорожный вздох. Твои руки – словно красные листья кленов, глаза – пустые и холодные, как небо октября, твои мысли – ветки, обглоданные ветром».

Силы оставили его, дыхание сбилось. Гордеев закашлялся. Стоял, прислонившись к холодным трубам турника, плывущего по оранжевым волнам, и кашлял – долго, мучительно, с надрывом. Потом затих. Засмеялся – негромко, слабым, задыхающимся смехом.

«Вы ничего не поняли! Вы совершенно не разбираетесь в людях, глупые, слепые листья. Да, убивал. Но всегда только ее. Каждая осень получила имя. Но это всегда было ее имя – моей жены. Она даже не догадывается, сколько раз ей пришлось умереть у меня на руках. Именно осенью я любил ее сильней и острей, чем в другие времена года. Смерь была мнимой, а любовь подлинной.

Потом всё изменилось. Я перестал охотиться на свою жену. И любовь ушла. Остались два издерганных морщинистых тела, которые не знают, зачем они вместе и кто они друг другу».

«Ты опять хочешь убить! – шептали, рыдали, кричали листья. – И на этот раз мы остановим тебя. Мы залепим тебе глаза, набьемся в рот, наполним глотку. Задушим и похороним в багряных ворохах, в золотых завалах».

«Глупые листья! Я так долго вдыхал дым мертвых растений, что… – он вновь закашлялся-рассмеялся, – как там пишут? Курение убивает? Точно. Намного лучше, чем я. У меня скоро не будет легких, чем мне тогда курить? Но это уже не важно.

Я убью ее сегодня в последний раз. Я открою газ и закрою форточку. А потом схожу за сигаретами. Да-да, как в песне: «Чиркни спичкой и, может быть, случится любовь». Любовь вернется и согреет нас. Словно вспышка, словно весенний взрыв. И весна – весна будет!»

***

Дворник Полянский с интересом следил за судорожными телодвижениями Гордеева. А потом вынул из-за пазухи огрызок карандаша и замусоленный блокнотик. Раскрыл на пустой странице и бисерным почерком записал:

Весной оживают деревья. Корни пьют талую воду. Черные ломкие пальцы тянутся к обернувшемуся солнцу – спешат отогреться. Хмельной весенний сок восходит от корней к ветвям, наполняет ствол жизнью, возвращает упругость и силу древесной плоти. Самые тонкие и слабые, самые юные веточки томятся в ожидании нового, пугающего, неизбежного. Какого чуда ждут – они и сами не знают, они только-только появились, выросли заодно с весенними днями. Те, которые перезимовали, уже не помнят прошлого тепла, оглушенные морозами. Деревья не сразу приходят в себя после обморока зимы. Но странной их веры в мучительную необходимость нежного, прозрачного, клейкого – никому не отнять. И вот, разлепив смолистые веки, открываются и смотрят на мир тысячи юных зеленых глаз. Весной оживают деревья.

…

Я посвящаю эти строки тебе, моя прекрасная ЗЗЗ. И вновь думаю о нашей любви. Возможно, я слишком рано опустил руки. Возможно, наше счастье совсем близко. Может быть, оно ждет нас уже этой весной. Как бы то ни было, я буду любить тебя всегда, моя Зеленоглазая Звезда Зинаида.

***

Зинаида Гордеева вышла на балкон, услышав, как во дворе кашляет муж. Она увидела его – несчастного, измученного. Смеющегося. Задыхающегося. Ржавый огонь осени тонул в ее зрачках, гас во влаге ее слез. Вместо него рвалось буйными всполохами изумрудное пламя, тонкими нежными побегами опутывало двор и мужа, и дворника Полянского.

– Почему ты не убил меня тогда, – тихо сказала она. – И Полянского. Ты нас простил. После того как настучал в деканат про аморалку. Я любила его, а вышла за тебя. Вот странно. Сколько раз я хотела тебя отравить и не решалась. Ты отравил себя сам, тебе не дожить до весны. Но… почему я смотрю на тебя сейчас и кусаю губы от боли? Ведь я тебя ненавижу. Я тебя ненавижу, я тебя…

***

Полянского разбудил резкий звук, словно кто-то прямо у него над ухом громко хлопнул в ладоши. Он открыл глаза и посмотрел в ночное небо. И услышал их: призрачный шорох, бесплотный шепот миллионов мертвых голосов. Дворник оторвал тяжелую голову от скамейки. Мириады маленьких теней, бестолковым порханием напоминающих слепых бабочек, поднимались над двором, возносились над городом и растворялись в потревоженной тьме. И никому в городе, никому в мире, даже ему – бывшему студенту филологического факультета, исключенному из-за несчастной любви, – не было дано увидеть: среди желтых, оранжевых, красных пришельцев затерялась пара юно-зеленых, бесшабашно-весенних, беспробудно-влюбленных…

Полянский, пытаясь удержать остатки сонного тепла, обхватил себя руками и прошептал:

«Убийца, Дама и Поэт –

Всего лишь выкинутый жребий

Лишь карта, фант или билет…»