Имя твоё подвиг

Солнце просачивалось сквозь тяжёлые, густые кроны сосен и корявых дубов — то хлёстко резанёт глаза острым бликом, то спрячется за ветвями, только тепло останется на лице. Лес стоял сплошной, тяжёлый, дышал смолой, влажной глиной, перегретой корой. Воздух был горячий, липкий, к телу лип косяком — пах потом, гарью, мокрой землёй, щекочущей корой. Всё здесь будто придавило, вжало в землю, заставило идти медленно, дышать тяжело.

Внизу, между тёмными стволами, петляла тропа — узкая, в колею, разбитую тяжёлыми сапогами, копытами, натёртую до жижи десятками ног. По ней растягивалась рота — шесть десятков человек, поодиночке и парами, вразнобой, без строя, с рюкзаками на спине, кто с винтовкой на сгибе руки, кто с котелком, кто с перевязанным плечом. Шли молча, каждый — своим шагом, словно кто-то невидимый растянул их по лесу, бросил, как жменю крупы по мокрому столу. Между ними — только тяжёлое дыхание, глухой скрип ремней, и та особенная тишина, когда все уже устали удивляться жизни.

Шли молча. Только редкое покашливание, шелест материи, стук металла о дерево — и тихий скрип осей у повозки в хвосте колонны. Лошади пыхтели, мотали головами, их морды были в мыле. Где-то впереди, за двумя изгибами, слышался голос Брежнева — громкий, уверенный, почти нарочито бодрый.

Юрий Мельников шёл посередине, рядом с Петькой — худым, бледным пареньком, которому, казалось, не было и восемнадцати. На спине у Юрия тянула ремень винтовка, рубашка прилипла к спине. Он ловил звуки — сухой треск ветки, далёкое эхо, похожее на артиллерийский гул. Всё это он уже знал, но не привык.

«Вот бы навигатор, — мелькнуло, — хотя бы карта нормальная, с отметками. А не эти обрывки бумаги с карандашными крестами».

— Стой, — пробормотал он, глядя под ноги. В грязи отпечатались чужие подошвы, не советские. — Петь, глянь.

Петька присел, ткнул пальцем в след.

— Наши вроде... — неуверенно. — А может, и не наши.

— Тихо, — Юрий поднял руку.

Лес дышал. Где-то щёлкнула ветка — коротко, будто кто-то оступился. Он замер. Но за шумом шагов и тяжёлым дыханием солдат трудно было понять — враг это, зверь или просто ветка.

Сзади кто-то крикнул:

— Темп держим! Не отставать!

Юрий выпрямился, пошёл дальше.

Спереди, у изгиба, шли командир роты Ковалёв и политрук Брежнев. Ковалёв — сутулый, в выцветшей шинели, с закопчённой гимнастёркой. На лице — усталость, в глазах — раздражение. Брежнев, наоборот, улыбался, то и дело бросал фразы через плечо.

— Ну что ты опять, Сергей, мрачный как туча? — сказал он, приглаживая волосы, облепленные пылью. — Дойдём. Доходим же.

— Доходим, — буркнул Ковалёв. — Только потом не будет куда идти.

— Э-эх, ну не начинай. Народ устал, а ты ещё дух убиваешь.

— Я не убиваю, — отрезал Ковалёв. — Я трезвый. Это ты — балагур.

Брежнев фыркнул, шагнул через корень.

— А что ты хочешь? Чтобы я шёл молча, как гробовщик?

— Хочу, чтобы не орал, — сказал Ковалёв, оборачиваясь. — И чтобы глаза держал открытыми. Лес не нравится мне.

— Лес как лес. Ты бы видел под Львовом...

— Там ты не был. — Ковалёв оборвал его, но без злости. — Просто шагай.

Несколько солдат впереди насторожились — переглянулись, потом снова уставились в тропу. У всех одно и то же лицо — измученное, с серыми тенями под глазами.

Брежнев ещё немного молчал, потом всё же сказал, тише:

— Думаешь, немцы рядом?

— Думаю, они где-то рядом всегда, — ответил Ковалёв. — Особенно когда тихо.

— Может, привал сделать?

— Нельзя. Вон, посмотри, — он кивнул на солнце, пробивающееся сквозь кроны. — Ещё час — и мы из леса выйдем. Там поле, видимость будет. А тут как в мешке.

— Ну, а если засада?

— Тогда поздно будет болтать.

Они замолчали.

В середине колонны Петька всё чаще оглядывался. Его лицо побледнело, губы дрожали. Ранец тянул вниз, ремни натирали плечи.

— Тяжело? — спросил Юрий, не поворачивая головы.

— Нормально... просто... жарко.

— Всем жарко.

— А у меня ещё... — он запнулся. — Я, кажется, ремень не так застегнул.

— Перестегни, — сказал Юрий.

Петька возился с пряжкой, пальцы дрожали.

— Юр, — вдруг тихо спросил он, — а правда, что под Луцком наших в лесу всех... ну, в общем?

— Не знаю, — коротко ответил Юрий. — Слухи не слушай.

— А ты... ты был на фронте раньше?

Юрий посмотрел на него — мальчишка, весь в пыли, глаза красные от пота.

— Был, — сказал он после паузы. — Только другой фронт.

Петька непонимающе моргнул.

— Как это — другой?

— Неважно. Иди ровнее.

Они снова замолчали. Шли долго, шаги стали монотонными, дыхание у всех одно и то же. Изредка сзади доносился женский голос — Соколова командовала возницей.

Юрий вслушивался в звуки. Ему всё время казалось, что кто-то рядом — за деревьями, на параллельной тропе. Лес будто двигался вместе с ними: где они — там и шорох, где замрут — там тишина.

Петька вдруг тихо сказал:

— Мне всё время кажется, будто кто-то смотрит.

— Кажется — крестись, — отозвался Юрий, и сам усмехнулся: странно слышать это от себя.

«Они идут, как на ощупь. Без связи, без разведки, без прикрытия. Слепые. И я с ними».

Спереди снова донёсся голос Брежнева:

— Рота, шаг держать! Не расползаться, мать вашу!

— Громче кричи, — проворчал Ковалёв. — Пусть весь лес знает.

— Да ладно тебе! Люди устали, я их подбадриваю.

— Подбодришь, — буркнул Ковалёв. — Лишь бы живы остались.

Он остановился на секунду, глянул назад. Юрий встретился с ним взглядом — коротко, настороженно. Командир кивнул, но ничего не сказал.

Солнце поднималось выше, тени коротели, воздух стал горячим. У тропы, где густо рос папоротник, мелькнуло что-то светлое — то ли кусок ткани, то ли отблеск стекла. Юрий нахмурился, но промолчал.

Он уже знал: скажи сейчас — не поверят. Слишком часто тревожатся зря, а потом привыкают не верить вовсе.

Колонна шла дальше. Внизу под ногами хрустела хвоя, над головами гудели насекомые. Лес снова казался тихим, но в этой тишине что-то сжималось, как пружина. И Юрий это чувствовал кожей.

Повозка покачивалась на выбоинах, деревянные борта скрипели, будто жаловались. Елена шла сбоку, держась за край, поправляя брезент, под которым лежали двое раненых. Один тихо стонал во сне, другой глухо кашлял, накрываясь одеялом до подбородка. В воздухе стоял кислый запах йода, старой крови и сырой соломы.

— Потерпи, Миша, — тихо сказала она, поднимая угол брезента. — Сейчас чуть проедем, я перевяжу заново.

Миша приоткрыл глаза, губы пересохли, потрескались.

— Воды… — прошептал он.

Елена достала флягу, приподняла ему голову. Металлический обод холодил пальцы. Вода воняла болотом, но всё равно была спасением.

— Пей маленькими, — сказала она, придерживая. — Не торопись.

Сзади подошёл возница — сухой, с щетиной, в старом картузе, из-под которого выбивались седые волосы. Лошадь под ним фыркнула, остановилась, мотая мордой.

— Плохо идёт, — пробормотал он. — Слева болотце, дорога мягнет.

— Терпи, Федот, — ответила Елена, не глядя. — До поля дойдём, будет легче.

— Да какое там легче… — буркнул возница, сплюнул. — С утра ветер не тот. Не нравится мне.

— Ветер как ветер.

— Ага. Только вот птицы молчат, слышишь? Ни одной. Так не бывает.

Елена подняла голову — действительно, ни щебета, ни треска, только топот сапог и тяжёлое дыхание солдат.

— Может, жарко, — сказала она.

— Может, — кивнул он, но глаза сузил, посмотрел в чащу. — А может, беда рядом ходит. Пахнет бедой.

Она ничего не ответила. Проверила узлы на повязках, подтянула ремень у ящика с перевязочным материалом. Ладони дрожали едва заметно, но не от страха — от усталости.

— Ты бы, сестрица, хоть села, — сказал возница, — ноги подкашиваются, вижу ведь.

— Не могу, — коротко ответила Елена. — Сяду — потом не встану.

— Всё равно встанешь, куда денешься, — усмехнулся он, но без злости. — Женщины вы крепче нас.

Она взглянула на него, будто хотела возразить, но промолчала.

«Брат бы сказал то же самое. Только теперь его нет».

Перед глазами на секунду вспыхнуло лицо — смеющееся, в пилотке набок, со щербинкой между зубами. Последний раз она видела его в медсанбате, когда его привезли из-под Дубно. Тогда ещё думала, что вытащит. Не вытащила.

Раненый под брезентом зашевелился, застонал. Елена снова нагнулась.

— Потерпи, слышишь? — прошептала. — Ещё чуть-чуть.

Возница прищурился в сторону тропы, где деревья казались слишком густыми.

— Ты бы Ковалёву сказала, — сказал он, — мне не нравится этот лес. Глухой он. Не наш.

— Что ты всё бормочешь? — устало ответила Елена. — Нечего и без того людей пугать.

— А я не пугаю. Я чую. Тут немцы где-то, рядом. Не зря тишина такая.

Она взглянула на него — серые глаза, покрасневшие от пыли, но серьёзные.

— Помолчи, — сказала. — Хочешь — молись, но не болтай.

Он плюнул под ноги.

— Молился я, когда жена в сороковом померла. С тех пор не помогает.

Она не ответила. Руки заняты — проверяла ремни, затягивала флягу, поправляла плащ-палатку. Пальцы в бинтах, ногти чёрные от йода.

Вдруг впереди раздался короткий окрик. Сразу после — тишина. Колонна замерла.

— Что там? — спросил возница, напрягаясь.

— Не знаю, — ответила Елена, глядя поверх голов. — Что-то случилось.

Гул шагов стих. Лес, и без того мрачный, будто затаил дыхание. Лошади переступали ногами, мотали хвостами, но не ржали — словно чувствовали то же самое.

Из середины колонны донёсся голос Юрия:

— Стой! Не двигаться!

Тон был резкий, не строевой — скорее, тревожный. Елена машинально остановилась, прижала руку к повозке.

— Слышал? — прошептал возница.

— Тише.

Секунда — две — ни звука. Только капля пота скатилась по виску, упала на воротник.

Потом голос Ковалёва, раздражённый:

— Что опять? Что за паника?!

— Движение справа, — крикнул Юрий. — В кустах!

— Показалось тебе! — отрезал командир. — Продолжаем марш!

Юрий не ответил. Елена видела, как солдаты впереди обменялись взглядами, кто-то взвёл затвор, но тут же отпустил. Никто не хотел быть тем, кто первый ошибётся.

Возница наклонился к ней ближе, шёпотом:

— Вот и говорю — беда пахнет. Я ж чую.

— Молчи, Федот, ради Бога, — выдохнула она.

Юрий стоял впереди, всматриваясь в кусты. Он ничего не говорил, только рука легла на приклад. Ветки неподвижны, но в глубине будто пробежала тень — быстрая, неровная.

«Металл, — мелькнуло у него. — Или глаза?».

Ковалёв махнул рукой, раздражённо:

— Всё! Двигаться! Без паники!

Колонна снова тронулась. Скрипнули ремни, зашуршала хвоя. Елена пошла рядом с повозкой, чувствуя, как что-то изменилось — не внешне, а в людях. Все будто стали тише, осторожнее ступали. Даже Брежнев не говорил больше ни слова.

Юрий шёл чуть сбоку, то глядя на тропу, то в чащу. Казалось, каждый шаг давался ему с усилием.

Возница снова тихо пробурчал:

— Видел? Вон там мелькнуло.

— Что мелькнуло?

— Словно блеснуло. Металл, может. Или шлем.

Елена посмотрела туда — густая тень, переплетённые ветви, ничего.

— Там ничего нет.

— Ага, нет...

Она хотела ответить, но вдруг ветер донёс запах — резкий, чужой, как от машинного масла.

Юрий поднял голову. Замер. Секунда. Потом продолжил шаг.

«Успеем ли?».

Лес сгущался с каждым шагом, деревья сдвигались теснее, будто хотели запереть дорогу и саму тропу стереть с земли. Солнце потускнело, совсем исчезло — где-то высоко за кронами, оставив только мутную, блеклую полоску между ветвями. Ветки налегали сверху — тяжёлые, сырые, тянулись к каскам, цеплялись за сталь, по склону стекала вода, пахло мхом и старой хвоей.

Колонна двигалась дальше, слаженно, осторожно. Кто-то вдруг коротко кашлянул, приглушённо, быстро осёкся. Другой медленно передвинул ремень автомата на плече, ремень заскрипел кожей — и вновь всё утонуло в вязкой, настороженной тишине. Даже шаги слышались не как звук, а как глухая тяжесть в земле. Всё вокруг — словно замерло, вслушивалось вместе с людьми.

В глубине кустов, чуть впереди, вдруг сухо, едва слышно, щёлкнул затвор. Щёлкнул — и сразу потонул в зелёной тени, будто лес сам пытался этот звук заглушить.

Юрий, не успев толком понять, что случилось, резко дёрнул головой в ту сторону, где шелестели листья, где пряталось что-то незримое.

И тут вдали, из самой глубины — откуда-то из-за холмов — прокатился тяжёлый, протяжный гул. Артиллерия. Он катился, как низкое рычание зверя, что притаился в темноте и вот-вот выпрыгнет на свет.