Индекс качества жизни колбасок

Воздух в комнате общежития педагогического университета был густым и спёртым, словно физическое воплощение той тоски, что грызла Кирилла изнутри. Он стоял у открытого окна, впуская прохладный вечерний воздух, пытаясь выгнать из помещения запах старой пыли, пережаренного растительного масла с общежитской кухни и едва уловимый, но устойчивый аромат мужского одиночества — смесь пота, носков и пустых пачек от дешёвого чая. За спиной у него, на замызганном ковре, лежали два его лучших друга: Илья, уткнувшийся носом в экран смартфона, и Борис, рассеянно листающий учебник по педагогике, явно не вникая в содержание.

Комната была стандартной капсулой для троих: три кровати, три письменных стола, заваленных бумагами, кружками с недопитым чаем и проводами от гаджетов, и один платяной шкаф, который вот-вот треснет по швам от накопленного за годы барахла. Стены украшали постеры с группами, которые уже давно не были актуальны, и гирлянда из жёлтых «лампочек-огней», купленная когда-то для настроения, но теперь чаще всего забытая и постоянно выключенная. Именно здесь, в этой тридцатиметровой коробке, и проходила большая часть их жизни. И особенно — пятничные вечера.

Кирилл обернулся, его взгляд скользнул по знакомым до каждой трещинки стенам, по друзьям, и снова на него накатила та самая, знакомая за последние месяцы, волна фрустрации. Ирония судьбы заключалась в том, что они учились в педе — месте, где по статистике на каждого парня приходилось по три-четыре девушки. Коридоры общежития буквально кишели жизнью, смехом, шелестом юбок и парфюмом. Они были повсюду: стройные будущие учительницы физкультуры в обтягивающих спортивных костюмах, задумчивые филологички с пачками книг в тонких руках, весёлые художницы с краской на пальцах. Они были так близко, за тонкой стенкой, за дверью соседней комнаты, и в то же время — бесконечно далеко.

А здесь, в их комнате 314, по пятницам традиционно собирался их «колбасный фест». Так они в шутку называли эти вечера. Никаких колбас, конечно, в прямом смысле не было. Было нечто иное, более потаённое и горькое. Это был ритуал мужского отчаяния. Обычно всё начиналось с видеоигр — несколько часов азартного стреляния по монстрам или гонок на виртуальных тачках. Потом, когда наступала полуночная истома, разговоры становились тише, откровеннее. Кто-то вспоминал девушку с пары, кто-то делился пикантным скриншотом из соцсетей. А затем, под аккомпанемент тяжёлого дыхания и скрипа пружин соседней кровати, каждый погружался в себя, в свои одинокие фантазии, пытаясь пальцами выжать из реальности хоть каплю того наслаждения, которое она так скупо им отмеряла. Это и был их «фест». Фестиваль одиноких мужских рук. Фестиваль нереализованного желания.

И сегодня, глядя на эту привычную картину, Кирилл почувствовал не просто скуку. Он почувствовал физическую тошноту. Острое, до боли в рёбрах, осознание абсурдности их положения.

— Ну что, парни, начинаем? — лениво бросил Илья, не отрываясь от экрана. — У меня новая карта скачалась, просто охренеть. Monsters. Just… monsters everywhere.

Борис отложил учебник, зевнул во всю свою богатырскую пасть. —Давай, только я первый за руль. В прошлый раз ты нас в первую же пропасть вогнал.

Они оба посмотрели на Кирилла, ожидая, что он, как обычно, кинется наводить порядок на столе, освобождая место под ноутбук. Но Кирилл не двигался. Он стоял у окна, спиной к ним, и смотрел на темнеющий двор, на силуэты девушек, провожающих друг друга до подъезда. Их смех долетал до третьего этажа, лёгкий, как колокольчики.

— Кирилл? Эй, земля вызывает Кирилла! — позвал Борис.

Кирилл медленно обернулся. Его лицо, обычно оживлённое и готовое к дурачеству, было серьёзным, усталым. Тени под глазами казались глубже обычного.

— Что-то не так? — спросил Илья, наконец оторвавшись от телефона и внимательно всматриваясь в друга.

— О, да ничего особенного, — Кирилл махнул рукой и тяжело вздохнул, опускаясь на свою кровать. Пружины жалобно заскрипели под его весом. — Всё то же самое. Вечный день сурка.

Илья и Борис переглянулись. Они знали этого Кирилла. Это был не их веселый, всегда готовый на авантюру товарищ. Это был его унылый, рефлексирующий двойник, который появлялся всё чаще.

— Опять на паре с Семёновной поругался? — предположил Борис. — Не переживай, она ко всем придирается.

— При чём тут Семёновна? — Кирилл провёл рукой по лицу, смахивая невидимую паутину апатии. — Ребята, вы вообще не слышите? Не чувствуете?

— Чувствуем, что ты какой-то душный , как Сквидвард — пошутил Илья, но шутка прозвучала неуверенно.

— Вот именно! Душный! — Кирилл вдруг оживился, его голос набрал громкости, в нём зазвучали давно копившиеся ноты. — Всё вокруг такое душное, однообразное, серое! Каждая пятница — один в один. Как под копирку. Приходим с пар, ждём этого вечера как манны небесной, а в итоге… — он с отвращением махнул рукой в сторону приставки, — …в итоге это. Опять этот наш бесконечный, блядь, сабантуй по-холостяцки!

В комнате повисла тишина. Слова прозвучали грубо, резко, срывая покровы с их привычного, молчаливого договора не говорить о главном. Борис смущённо потупился. Илья нахмурился.

— Эй, чувак, остынь. Что за сабантуй? Мы же просто отдыхаем, — попытался успокоить его Илья.

— Отдыхаем? — Кирилл горько рассмеялся. — Это называется отдых? Сидеть втроём в вонючей комнате, пялиться в экраны и… — он запнулся, не решаясь выговорить вслух суть их «феста», — …и всё. День за днём. Неделя за неделей. Мы же в педе! Тут, за стеной, на этаже, в этом здании — их сотни! Они ходят, смеются, пахнут чем-то невероятным, на них можно смотреть и сходить с ума! А мы что делаем? Устраиваем тут свой жалкий, замкнутый мирок, где единственные женщины — это пиксельные нимфетки из твоих игр, Ильюх!

Он встал и начал метаться по комнате, его тело было напряжено, энергия негодования искала выход.

— Я не говорю, что вы мне не друзья. Вы мои лучшие друзья, я ни на кого вас не променяю, — голос его дрогнул, стал тише, но от этого лишь искреннее. — Но, блин, мне уже двадцать! Понимаете? В моей жизни должен быть не только дух товарищества и совместный… совместный досуг. Мне нужна… мне хочется…

Он снова остановился, пытаясь подобрать слова, и в его глазах читалась настоящая, неподдельная боль. Боль от нереализованности, от телесного голода, от сжимающегося от одиночества сердца в окружении потенциального изобилия.

— Мне хочется девушки, — выдохнул он наконец, и эти слова прозвучали как признание, как молитва. — Не на картинке. Не в мечтах перед сном. Настоящую. Живую. Я хочу чувствовать её кожу, слышать её дыхание у себя над ухом, чувствовать, как она вся дрожит от прикосновений… Моих прикосновений. Я хочу влюбляться, ревновать, сходить с ума по кому-то. Хочу знать, что это такое — засыпать и просыпаться рядом с мягким, тёплым телом, которое ждёт тебя. А не с грубой, наждачной, серой простынёй из прачечной!

Он умолк, тяжело дыша. Его признание, такое искреннее и обнажённое, повисло в воздухе, смешавшись с пылью и запахом вчерашней лапши. Илья и Борис смотрели на него, и на этот раз в их взглядах не было ни насмешки, ни непонимания. Было тихое, шокированное осознание. Они поняли. Они чувствовали то же самое. Просто Кирилл оказался тем, кто нашёл в себе смелость высказать это вслух, сорвать с их ритуалов покров невинности и назвать вещи своими именами. Их «колбасный фест» был не просто безобидным времяпрепровождением. Он был символом их поражения. Признанием, что они предпочитают безопасность одиночества риску настоящей, живой близости.

Комната замерла. Никто не знал, что сказать дальше. Признание Кирилла обнажило нерв, и теперь тишина была оглушительной, полной невысказанного согласия и стыда. Они сидели втроём в своей клетке из кирпича и собственных страхов, и каждый понимал, что этот вечер, эта пятница, уже никогда не будут прежними. Что-то сломалось. Или, наоборот, только начало зарождаться.