Инфер-10

Дем Михайлов

Цикл: Инфериор

Книга десятая

Исправленная версия

Глава первая

Вонь бессмертия.

Да. Именно она. Вонь именно этого статуса, этого состояния, столь неестественного для всего живого, обязанного иметь свой лимит бытия – вот чем вдруг завоняло вокруг меня.

Бессмертие.

Именно вонь этого состояния, способного разложить на атомы и аннигилировать любую силу воли, я внезапно ощутил и не сразу опознал, хотя прежде не раз сталкивался с тусклым отблеском этой хрени, поблескивающей в чужих богатых глазах. И эта сладкая, подлая вонь бессмертия исходила от моей собственной задницы, отлично смешиваясь с выходящим оттуда же дерьмом, пока я сидел на корточках на краю крыши наполовину затопленной высотки, откуда открывался прекрасный вид на утонувший город, и тужился, старательно исторгая из себя переваренные останки вчера пойманной и тогда же жадно сожранной рыбы. И виноват во внезапно окутавшей меня и существующей лишь в моем сознании вони был разрушенный затопленный город.

Просто я узнал этот город. Опознал его очертания.

Пока я сидел на краю крыши и смотрел вниз, удобряя корни опасно склонившейся над бездной пальмы, глаза лениво скользили по некогда урбанистической панораме, и в какой-то момент ломанные линии, образованные руинированными зданиями, сложились в привыкшем делать наброски полевых карт мозгу определенным образом, после чего прозвучал отчетливый щелчок и я узнал это место. И даже увидел его таким, каким оно было прежде. Эти улицы, становящиеся темнее и смертоносней с приближением к городскому дну; утопающие в маслянистой грязи вперемешку с зеленой слизью фундаменты уставших стоять и держаться зданий; полосуемый нескончаемыми дождями воздух; характерный гнилостно-соленый запах, приносимый шквальными ветрами с умирающего океана, с ненавистью гонящего на берег мусор, дохлую рыбу, забитые черной грязью раковины моллюсков и песок, песок и еще раз песок, что жег руки и вонял мазутом.

Я бывал здесь прежде. Я жил здесь прежде – не постоянно, скорее неожиданными для всех, кроме меня, наскоками, хаотичными наездами, когда в этом регионе появлялись требующие моего личного присутствия задачи или надо было проверить финансовые дела бара, расположенного в этом городе и, как всегда, служащего надежным местом встречи и одновременно непроницаемой ширмой для всех моих остальных дел, не терпящих внимания властей. Я был значим в этом городе, а многие мне платили – чтобы крышевал… или не совался в их дела.

Власти… и их внимание…

Да. В те времена, когда Эпоха Заката уже началась, этим городом, пусть почти номинально, но все еще правили выборные власти, и они старательно следили за тем, чтобы ни один жирный кусок не прошел мимо их рта. В то время все они с лихорадочной поспешностью пытались заработать как можно больше денег и завести как можно больше полезных связей. А когда этот огромный прибрежный город решил поиграть в самостоятельность и провозгласил независимость от агонизирующей страны, сюда хлынуло столько грязи и денег, что этот пузырь за считанные десятилетия надулся до предела и был готов лопнуть и забрызгать все вокруг, но несколько вовремя сделанных точных проколов помогли стравить напряжение. Всего с десяток неожиданных смертей среди титулованных чинуш, главарей банд и прочих. Это позволило на какое-то время избежать войны группировок, массовой резни на улицах из-за религиозной нетерпимости или национального признака – в общем, всего того, чем мы так умело прикрываем желание устранить лишние рты и конкурентов. Затем, спустя еще пару десятилетий или чуть больше, все снова накалилось, на место уничтоженных кровавых отморозков пришли новые, но… было уже слишком поздно. Они опоздали.

Некому стало бунты устраивать. Некого стало резать.

К этому моменту неподалеку уже частично было построено глобальное убежище Формоз, сходу начавшее принимать сотни и тысячи желающих найти в нем укрытие от невзгод ставшего слишком уж неприветливым мира. Этот город, где уровень воды последние сто лет неуклонно поднимался, завоевывая этаж за этажом, быстро пустел, а в воздухе назойливыми крупными мухами жужжал воздушный транспорт «Атолла», прямо с крыш забирая очередную партию будущих низших, что не глядя подписали кабальный контракт, лишающий их самых базовых человеческих прав. И наконец в вымершем городе остались лишь мертвецы и те, кто предпочитал умереть свободным – хотя несчастные ушлепки, всю жизнь прожившие в кабале долгов и под гнетом властей и банд, понятия не имели, что такое настоящая свобода. Но, может, они и сумели ощутить ее вкус на короткое время… а потом все же сдохли.

А незадолго до всего этого, когда пустеющий город еще как-то жил, я навсегда закрыл двери своего бара, пинком ускорив мешкающего бойца и бросив последний взгляд на барную стойку, где оставил недопитую бутылку бурбона, фотографию жирного улыбающегося урода в слишком тесном для него деловом костюме и гильзу от крупнокалиберного винтовочного патрона. Это его пуля пробила тому уроду башку насквозь, следом прошибив тощее тело и сердце его суки-жены и наконец убив их любимого великовозрастного сынулю, выглядящего на тридцатник, но разменявшего уже седьмой десяток.

Я убил троих одной пулей – как раз в тот момент, когда эта гребаная семейка спешно грузила жопы в севший на крышу флаер. Они были испуганы. Очень испуганы. Ведь за несколько минут до этого они открыли в пентхаусе максимально защищенный сейф, чье местоположение было известно лишь им, но вместо коллекционных ювелирных изделий и флешек с компроматом на сильных мира сего, служившим им защитой долгие годы, обнаружили лишь кучу дерьма – примерно такую же, какую я почти закончил класть под благодарную за подгон пальму. Они прекрасно поняли, от кого это послание, и рванули на посадку… где и сдохли. Их убийством я закрыл свои последние дела, следом закрыв и бар, после чего покинул этот город. Думал, что навсегда, ведь все эти руины должны были пойти под медленный тотальный снос, но прошли столетия, и вот я снова здесь. Сижу. Сру. Думаю. Вдыхаю вонь дерьма и бессмертия…

Но я не удивлен. Нет. Это вполне ожидаемо. Что еще может почувствовать грязный гоблин, когда спустя столетия опознает в этих руинах город, где он некогда жил?

Город умер. Некогда величественные здания разрушились, на их обломках поднялись толстенные деревья, пережившие немало штормов; вместо улиц – подводные ущелья, цивилизацию пожрала природа, а я – вот он, ничуть не изменившийся, сижу на краю и наслаждаюсь видом.

Город мертв – а я жив.

Целый город в труху – а у меня разве что пара новых шрамов появилась, ну еще, может, хер стал не столь бодрым как в прежние времена.

И стоило это осознать – не про хер и его бодрость, а про пролетевшие столетия – как в голове сразу зашевелились вонючие склизкие мысли истинно бессмертного: так, может, и торопиться некуда? На кой хер рвать жилы и жопу, раз нет и намека на спешку? Все давно уже быльем поросло, можно задержаться и отложить путешествие на недельку или две. Спешить некуда. Лучше завтра, чем сегодня.

Опасные мысли. Непозволительные. Так могут мыслить только те бессмертные, кто уже всего добился, кто ничего уже не желает, кто пожил лет двести и у кого все равно все время мира в запасе. А еще так раньше мыслила приученная к этому богатыми беднота, воспитанная выполнять рабочую норму, но не больше – так, чтобы в обрез хватило на жратву, подписку на сериалы о чужой шикарной жизни и плату за квартиру размером с сортир.

Но я ведь не такой?

Неспешно подтерев жопу парой бархатистых древесных листов и швырнув угощение сбежавшимся на запах говна и бессмертия тараканам и жукам, я натянул шорты, обернулся и задумчиво глянул на приютившее меня несколько дней назад здание.

Что это тут у нас? Выложенный в два ряда высокий очаг, накрытый куском отделочного камня, на котором так хорошо жарить рыбу и бананы. На сплетенной из трав веревке покачивается накрытая чистой тряпкой выпотрошенная рыба. А вон там дыра, через которую на верхний этаж ведет накрененная обрушившаяся плита и где начинается коридор, идущий мимо небольшой комнатушки – там я устроил себе вполне удобную кровать. Под кроватью лежит смарт-экран телевизионной панели: я сумел оживить его, подзарядить от починенного солнечного элемента, отыскал в его памяти несколько древних фильмов и последние пару вечеров неплохо так скоротал за их просмотром…

А когда я последний раз тренировался? И я сейчас не про расслабляющее плавание в затопленных комнатах с прохладной водой. Так когда я там тренировался в последний раз?

Ответ мне не понравился. Совсем не понравился.

– Дерьмо, – подытожил я, подтягивая шорты выше. – Дерьмо! В дорогу, гоблин! И прямо, сука, щас!

Но ведь уже далеко за полдень? Может, завтра с утра?

– В дорогу, гоблин! – повторил я, уже шагая к комнатушке, где хранились еще кое-какие найденные в путешествии полезные вещи. – Остаток дня на веслах, а затем отжимания до блевоты!..

**

Труба из нержавеющей стали скрипела при каждом рывке, вниз летели влажные крошки бетона, но все же эта перекладина вполне выдерживала мой вес.

226…

237…

248…

Добив двести пятьдесят подтягиваний за утреннюю тренировку, я спрыгнул на покрытую молодой травой мягкую почву, а затем и улегся, позволив себя некоторое время поваляться. Чуть отдохнув, намочил себя из большой прозрачной лужи, взял кусок серого мыла и намылился с ног до головы, не забыв и про трусы. Дернув лиану, обрушил на себя поток дождевой воды, но смыть всю пену не успел и перешел к следующему «душу». Закончив на этом гигиенические процедуры, я занялся завтраком. Вскрыв стеклянную банку буйволиной тушенки, принюхался – и нос едва не отказал от обилия огненных специй, одним своим ароматом вызывающего пожар в желудке и томные мысли о прободной язве. Жадно выжрав всю банку вприкуску с сухой кукурузной лепешкой – от прихваченных с собой продуктов я решил избавляться, пока не испортились – и запив это дело холодным вчерашним кофе, я сполоснул посуду, неспешно собрался, погрузился на модифицированный плот и покинул гостеприимную гавань.

Уже вторые сутки я снова путешествовал по массиву прибрежных руин. И далеко не всегда мой путь вел прямо. Часто, даже слишком часто приходилось лавировать и делать огромные крюки, чтобы обойти препятствия, но меня это не особо печалило. А когда я обнаружил ведущую чуть в сторону зону руин с широкой протокой, почти сплошь покрытую густым лиственным пологом, то предпочел намеренно уйти с курса.

И вскоре понял, что невольно открыл настоящий оазис жизни. Оазис в оазисе. Прохладная, пронизанная свежим ветром и прикрытая от палящего солнца зона тянулась на десятки километров по мертвому затопленному мегаполису, давая защиту и приют сотням приспособившихся к этим уникальным условиям видов. Эволюция продолжалась. Тут было полно пресной воды и различной еды. Ее хватало всем. Жрали травоядные, жрали хищники, поджирали падальщики.

Еды хватило и мне, хотя я особо не охотился, а перед долгим заплывом предпочитал слопать банку жирной тушенки. Ее энергии мне хватало почти до вечера, когда я замедлялся и, забросив удочку в воду, начинал осматриваться, выбирая место для ночлега. На ночь я предпочитал подниматься повыше и плот вытаскивал, успев понять, что с приходом ночи из глубины поднимается всякое… крупное… зубастое… голодное… Я этому не удивился. Городская жизнь, как она есть, верно?

Эту ночь я провел рядом с тем, что некогда было огромным бассейном на похожей на стилизованный зиккурат крыше дорогущего отеля. Я помнил этот отель и бывал в нем прежде. Сейчас бассейн превратился в животворный источник, в сборник пресной дождевой воды, откуда брало свое начало немало причудливо изогнутых древесных стволов, прикрывших крышу утонувшего отеля густой сенью крон. Я вдоволь наплавался в чистейшей воде, загарпунил трех хищных рыбин, водящихся в огромном бассейне, дав травоядным чуть больше шансов, и собрал с десяток птичьих яиц, беря только по одному из многочисленных гнезд. Клювастые мамаши яростно и хрипло орали, кидались, но меня не остановили – я брал дань с этого города прежде, продолжу и сейчас. И не надо так громко орать – я всегда знал меру и заставлял других ее знать.

Тот ужин удался. Я обожрался так плотно, что еще долго просто лежал на траве, вслушиваясь в мирный шелест деревьев и стрекотание ночных насекомых. Ночью отлично выспался. А утром пришлось снова бодаться с самим собой и тоненьким мерзким голоском, опять предложившим задержаться на крыше отеля, где так много чистой воды и вкусной рыбы.

А вот хер! Я двинусь дальше!

И двинулся.

Но сначала плотно заправился тушенкой.

Завтрак на крыше самого дорогого отеля в городе – почувствуй себя элитой, гоблин!..

**

«Сумрачную» улицу я покидать не спешил, уже поняв, что она идет вдоль невидимого отсюда побережья и в нужную мне сторону – ее редкие изгибы не в счет. В растительной крыше имелись прорехи, откуда падал солнечный свет, и я избегал эти сияющие столпы, предпочитая обходить их далеко стороной и оставаться в прохладной тени, а заодно не попадать в поле зрения небесных глаз.

Меня искали. За мной охотились. Не могли не охотиться. Я это понимал. А даже если это не так и на меня и мою судьбу с радостью положили хер, верить в это и расслабляться я не собирался. Двигаясь вот так неспеша, я в голове – и только в голове – выстраивал будущий маршрут на ближайшие сотни километров, одновременно прикидывая способы их преодоления. Кое-что уже начало вырисовываться, и я как раз с задумчивой скорбью рассматривал очередной почти сломавшийся шест, когда до меня донесся знакомый тарахтящий звук – так на низких оборотах работает собранный из всякого говна, разлаженный движок внутреннего сгорания. На воде трудно понять, откуда идет звук, и я решил не играть в угадайку, предпочтя схватиться за одну из свисающих до воды лиан и толчком направить плот в один из темных проломов в стене затопленной высотки.

Попасть внутрь оказалось легко. Плот без малейших трудностей вошел в обрамленный свисающей растительностью проем, нигде не зацепившись, ни на что не наткнувшись. И эта легкость мгновенно насторожила меня, заставила воткнуть шест в дно и навалиться на него всем телом, останавливая продвижение внутрь. Пока плавсредство замедлялось, а трещащий выгнувшийся шест думал, что ему делать – оскорбленно сломаться или обиженно выстоять, я заметил несколько старых спилов на матерых мангровых стволах, уловил взглядом свежие срезы на лианах и ветвях, а через секунду едва не поймал тупой холкой рухнувший сверху бетонный блок, размером с жопу бегемота.

Упавшая хрень лишь чуток задела гордый нос моего плота, выбив из него щепу и заставив брыкнуть задницей, отчего я едва не совершил полет вместе со своими пожитками. Плот закачало на поднятой волне, в воду с лязгом уходила толстая ржавая цепь, и до того, как она натянулась, я уже сидел на стенном выступе, держа в одной руке рюкзак, а в другой ствол, направив его на единственного вроде как зрителя. В голове со щелчками отсчитывались секунды, стоящий на каменном шаре голый придурок ерзал жопой, стремясь убрать причиндалы с линии прицеливания, цепь дрожала в воде, плот плясал на успокаивающейся волне и… ничего больше не происходило. Я продолжал задумчиво молчать и целиться.

– Э-э-э-э-эй! – проблеял голый хреносос. – Это же не я!

Я все так же молча целился, прислушиваясь к нарастающему звуку разлаженного мотора и смотря, как плот прибивает к стене подо мной. Ну и оглядывался потихоньку, успев заметить замкнутость стен этого каменного мешка, куда подкрашенный зеленым свет попадал только сверху, с трудом пробиваясь сквозь выросшую на руинах шапку тропической растительности.

– Э-э-э-э-эй! Ты меня понимаешь, амиго? – хриплый голос хренососа попытался стать текуче-медовым, но дрожащая жопа сводила на нет все его потуги. – Это не я!

Я молча целился. Звук движка там, снаружи, заглох.

– Ну ладно… ладно, амиго! Это я! – признался упырок, нервно переступая мокрыми ступнями по склизкой бурой жиже на вершине шара. – Я дернул веревку, да. Но мне велел так сделать старый Мумнба Рыбак, и не сделай я, он бы мне кишку расширил своей навахой – а он уже обещал! Говорит, сру я плохо, подкормка никакая, долг отдаю слишком долго… Вот я и дернул веревку ловушки, да! Ведь кто мечтает о навахе в жопе? Да никто, амиго, верно? Ну, кроме тех, что прежде жили – те, говорят, всякое творили со своими задницами, пока весь мир в жопе не оказался… Да что же ты молчишь, амиго? О чем думаешь, дружище?! Не молчи!

– Представляю полет твоих яиц – ответил я.

– Мои яйца – не птицы, амиго! Не представляй себе такое! Думай лучше о загорелых молодых сиськах! Я вот думаю! Постоянно думаю! Так в не подтертой жопе свербит меньше! И ты думай о сиськах!

– Ты мне камень на башку скинул, – напомнил я. – Хочешь мозгами пораскинуть по вон той мозаике стенной? А потом приложим к ней твои яйца…

– О сиськах, амиго! – голый парень задергался, как от удара током, когда я навел прицел ему на лоб, и принялся забавно махать башкой от плеча к плечу с такой силой, что вода с его длинных мокрых волос разлетелась во все стороны. – Думай о сиськах! И камень я скинул не на тебя!

– А на кого?

– На плот! На плот твой! Специально подгадал! Я же не убийца! Я не такой! Я простой эсклаво! Обычный эсклаво, и я хочу жить!

Выслушав его, я чуть опустил оружие, и парень, сначала улыбнувшись облегченно, опять испустил испуганный вопль:

– И жить хочу с яйцами!

– Для раба у тебя слишком много желаний, гоблин, – усмехнулся я и, отведя наконец от него оружие, одним шагом оказался на плоту, подхватил шест и толкнул его в глубь каменного колодца, образованного стенами древнего здания со сложившимися межэтажными переборками.

– Кто? «Гоблин»? Кто такой гоблин? – вывернувшись следом за мой так, что массивный ржавый ошейник на его шее едва не сломал ему позвоночник, парень поспешно вцепился мокрыми пальцами в веревочную сеть, зашлепал ступнями по склизкой поверхности своего насеста и все же сумел повернуться и не оказаться повешенным. – Что за гоблин? Я не гоблин. Я Имбо! Имбо Сесил!

– Имбецил, – кивнул я. – Ясно. Какого хрена с тобой происходит, Имбецил?

Снаружи чихнул, подавился, опять чихнул и простуженно взревел движок, пустив эхо в затопленных руинах.

– Я не Имбецил, я…

Хватило одного моего взгляда, чтобы парень подавился продолжением и просто часто закивал, медленно поворачиваясь, пока я вел плот к замеченной у дальней стены колодца чуть наклоненной каменной плите – уцелевшим остаткам этажа. Плита была расчищена от растительности, часть ее прикрыта навесом из палок и куска мутного от старости пластика, еще там имелись выложенный камнями очаг и запас хвороста.

– Это вещи Мумнбы Рыбака! – предупредил меня Имбецил. – Он сказал, любому сердце через жопу выжрет, если тронут!

– Любит вкус говна, – кивнул я. – Ясно.

– И это звук мотора его лодки, амиго! Послушай… не надо злить Мумнбу! Он… он так-то человек хороший… но убил многих. У него наваха!

– У него наваха, – я повторил свой понимающий кивок и шагнул с плота на плиту. – А у меня вот нету навахи…

– И винтовка у него тоже есть! Не надо злить Мумнбу, амиго! Просто делай, как он скажет, – и вы договоритесь.

– Делать, как он скажет – это не договор, а выполнение приказов, – возразил я, усаживаясь у заросшей листвой дыры в стене, предварительно убедившись, что недавно ее кто-то хорошенько очистил от стволов и лиан, а затем склонил сюда тонкие побеги и замаскировал листвой, тем самым обеспечив себе еще один выход из каменного мешка.

Кем бы ни был этот Рыбак Мумнба с навахой – он гоблин осторожный. И с рабами своими обращается тоже осторожно, не давая им шанса проломить себе голову – это я понял, наблюдая за мучениями Имбецила, явно поставленного сюда ради какого-то важного дела, но я пока не мог понять, какого именно. Но вообще зрелище впечатляло…

Когда этажи здания обрушились и схлопнулись, превращая все в многослойный сэндвич, сюда прилетело все то, что было под самой крышей. И среди упавшего оказалась и примерно пятиметровая статуя – если судить по видимой части и прикинуть пропорции – юной гимнастки с высоко поднятым над головой гимнастическим мячом. Гимнастка утонула по пояс, прекрасно сохранившееся красивое лицо направлено к мячу, а на шаре, что не столь уж большой, переминается голый тощий коротышка лет так двадцати. Роста в нем чуть больше полутора метров, отчего он кажется пигмеем на фоне пятиметровой гимнастки. «Пигмей» частично сидит на узкой дощечке вроде качелей, чьи веревки уходят в переплетение стволов вверху, туда же тянется цепь от железного ошейника. На лодыжке парня защелкнут еще один железный браслет, обрывком цепи и скобой приделанный ко лбу явно охреневшей от такого поворота событий статуи гимнастки. Вокруг всего этого коконом висят веревки и старая рыбацкая сеть, на которой закреплено до хрена всякой всячины: мешки и мешочки, пластиковые и стеклянные бутылки, невероятно старый фонарь с раскладной панелью солнечной подзарядки – и сверху как раз падает достаточно широкий вертикальный солнечный луч. В общем, все неплохо так придумано и организовано. Одного не пойму – для чего все это?

Словно в ответ на мои мысли коротышка вдруг вздрогнул всем телом, натужно всхлипнул и… изверг из задницы бодрый фырк жидкого дерьма, оросившего его ноги и плюхнувшегося на каменный шар под ногами, откуда все начало капать на по-прежнему максимально одухотворенный и одновременно охеревший лик гимнастки.

– Как же, сука, интересно, – изрек я, глядя на стекающие потеки бурого дерьма. – Раньше на памятники голуби срали… а ты на голубя не очень похож, Имбел…

– Я не голубь, амиго! Ох-х-х… Но я птица в неволе! Хотя я сам виноват… О-х-х… Я сам влип в это дерьмо, – произнося это, он продолжал тужиться и выплескивать из себя жидкие экскременты. – Если выдержу еще пару лун и не высру все кишки, то верну себе свободу – Рыбак Мумнба мужик справедливый!

– Нахрена ты срешь на гимнастку, Имбо? – спросил я.

– Да это вынужденно! Я каждый день перед ней извиняюсь! Сам подумай, амиго – она жила раньше, тренировалась, рекорды ставила… а теперь на нее срет неудачник Имбо Сесил… тут есть над чем задуматься! Вот ты задумался? О чем думаешь, амиго?

– О полете твоих обосранных яиц…

– О сиськах! Думай о загорелых сиськах, амиго!

– Чем ты занят, Имбо?

– Отрабатываю долги. Сейчас вот работаю прикормкой на Мумнбу.

– И кого ты кормишь дерьмом?

– Не дерьмом, амиго! Ампленто! Что ты! Я кормлю живущую там, внизу, рыбу семенами ягод красной хмагги.

– И причем тут твоя жопа?

– Так семена проходят через нее! Я жру ягоды, жру горстями, меня проносит до кровавого говна… и обработанные моими кишками семена падают в воду… стекая по щечкам гимнастки… а ведь у нее красивая фигурка была, да? А как тебя зовут, амиго? Я Имбо! Имбо Сесил! Верный срущий раб Рыбака Мумнбы, и вроде как его лодка уже входит в дом…

Об этом живая рыбная подкормка могла и не предупреждать: звук лодочного мотора оборвался у самого проема, и из светлого размытого пятна показался округлый нос достаточно широкой лодки. За секунду до этого послышался хриплый властный окрик:

– Я это! Смотри не урони, бобоччи! А то башку раскрою!

– Бьенвенидо, сеньор Мумнба! – воскликнул Сесил, шлепая ногами по заляпанному дерьмом шару гимнастки. – У нас гости! Один человек! Вооруженный! Там, сзади у навеса, сидит!

Сдавший меня хитрожопый ушлепок еще и улыбнуться мне умудрился при этом, словно давая понять, что ничего личного, мол, усердно выполняю работу.

Лодка дернула носом вправо, с треском ударила просмоленным бортом о стену, заскребла, пока сидящий в центре широкоплечий пузатый мужик шарил у себя между ног, испуская яростные проклятья на испанском. Когда он уже в третий раз помянул всех распутных шлюх мира и собственную тупость, я дождался крохотной паузы, с характерным щелчком взвел курок и в повисшей мертвой тишине успокоил сеньора Мумнбу:

– Да не потерял ты винтовку. Она у тебя за спиной.

Тот с размаху хлопнул себя по плечу, нащупал старый брезентовый ремень и… замер, осознав, что я целюсь ему точно промеж черных обвислых сисек, лежащих на обширном лоснящемся пузе. Дождавшись, когда тишина станет настолько звонкой, что капающий с гимнастки понос Сесила начнет звучать об успокоившуюся воду как удары литавр, я спросил у прикованного там, наверху, раба:

– Так это его ты предложил мне убить, да, Имбо? Как ты там говорил? Давай убьем жирного урода, скормим тушу рыбам и заберем его лодку?

– Я-а-а?! – в пронзительном птичьем вскрике было переплетено немало эмоций: изумление, ужас, непонимание и одновременно что-то слегка безумное и радостное. – Я?! Я не говорил! Не говорил! Клянусь! Не говорил такого!

– Как «не говорил»? – удивился я. – Сам же орал – тебе свободу, а мне винтовку. Лодку продадим, бабло пополам…

– Я не говорил! Я честный эсклаво! Сеньор! Не верьте ему! Я честно отрабатываю! Честно сру так часто, как могу! Ягоды уже прожгли мне желудок и кишки, но я продолжаю! Я продолжаю!

Рыбак вяло отмахнулся, открыл рот и хрипло велел:

– Уймись, бобоччи. Чужак шутит. И он не собирается никого убивать.

– С чего ты так решил? – мирно поинтересовался я, продолжая держать его на прицеле.

– Хотел бы убить – уже убил бы, – резонно заметил Рыбак и, опустив в воду блеснувшее светлым металлом короткое весло, направил лодку ко мне. – Ты пришел с миром. Но ты убийца.

– А ты не слишком умный для простого рыбака и рабовладельца?

– Я уже давно на воде, – ответил Мумнба, и его лодка с шелестом встала рядом с моим косовато запаркованным плотом. – Навидался всяких. Я стрелял. В меня стреляли. И я не рабовладелец, амиго. Не называй меня так.

– А он тогда кто? Не раб? – я ткнул стволом в замолчавшего Имбо, и тот снова заплясал на склизком каменном шаре, но заплясал без слов, хотя и с кривой улыбкой на потном лице.

– Он? – глянув наверх, Рыбак с трудом поднялся, буквально выдернув свою тушу из лодки, как пробку из бутылки, издав при этом чавкающий звук, а следом пернув так громко и протяжно, что по воде рябь пошла. – Он раб. Верно. Но не мой. Он гнил в позорной яме, где гадил под себя и жрал тараканов со стен, а ночью тараканы жрали его и таких, как он. Я вытащил его оттуда по старой памяти, дал работу, и он продолжает срать под себя, но уже за деньги. Выплатит долг – отпущу.

Выговаривая свой одышливый спич, Мумнба успел рухнуть на возвышение рядом с очагом, снять и приставить к стене винтовку, с силой ударить несколько раз по отзывающемуся на каждый удар чавкающим хрустом правому колену, после чего, дотянувшись до ближайшей бутылки, зубами выдернул пробку и протянул булькающую емкость мне. Принюхавшись, я поморщился от запаха сивухи, глянул коротко на Рыбака – не редки случаи, когда держишь отравленную бутылку для нежеланного или богатого гостя, – и сделал большой глоток. Пойло обожгло глотку и разом открыло вообще все поры на коже, вызвав обильную испарину.

– Хороший, – оценил я, возвращая бутылку.

С шара гимнастки сверху донеслось горестное чмоканье, но танцор не проронил ни слова, как-то растеряв свою недавнюю болтливость и вообще утратив обреченную бодрость духа.

– Горлодер отменный, – согласно кивнул Рыбак, в свою очередь прикладывая бутылку к губам.

Забулькало, самогона убавилось на четверть, при этом на горле пьющего не дернулось вообще ничего – он даже не глотал, а просто вливал сразу в желудок. Утерев губы, он поставил бутылку между нами, положил там же покрытый пятнами тряпичный сверток, вытащенный откуда-то из-за лиан на стене, и… в его жирных и с виду неуклюжих пальцах сверкнуло отточенное лезвие навахи. Я едва успел заметить, как он достал нож и разложил его. Через мгновение Рыбак с плохо произносимым именем уже нарезал на куски сочащуюся жиром зубастую рыбу.

Посмотрев на лежащую между нами рыбу, я оглядел чужое жилище, не слишком похожее на место постоянного обитания, оценил непроницаемое выражение лица Рыбака и… тихо рассмеялся.

– Горлодер хороший, – понимающе кивнул толстяк. – Выпей еще. И не переживай – за душой ничего не таю. Я не такой, как эта живая подкормка для рыбы, потерявшая собственную семью, предавшая друзей и проигравшая в кости все, что имела в этой жизни. А ведь раньше он был главным, а я работал на него… Наследник старого рода… просравший все, что только можно… и наконец потерявший свободу.

– Самогон реально хороший, – фыркнул я, подхватывая бутылку. – Но развеселило меня не это.

– Что же тебя так насмешило, чужак?

– Собственная тупость, – ответил я, но только после второго большого глотка, опять обжегшего горло. – Как давно ты заметил меня, Мумнба?

– Я вошел на лодке внутрь, ты наставил ствол…

– Без вранья, – усмехнулся я, намеренно медленно оглядев прикрытую листвой дыру в стене. – Давай без брехни, хомбре. Как давно ты меня засек?

– Ну… – он задумчиво пожал огромными оплывшими плечами, что больше подошли бы дэву. – Пару часов назад я проверял на мелководье донные ловушки в тени завалившейся набок высотки, где вода всегда прохладней, и увидел, как ты шел мимо на плоту.

– Два часа назад, – повторил я. – И как далеко я прошел от тебя?

– Ну… – закатив глаза, он что-то прикидывал, а в это время его пальцы, орудующие сами по себе, ловко завершали нарезание жирной рыбины. – Не так далеко. Но и не близко. Хорошим броском гарпуна дотянуться можно было бы. Но я бы не стал. К чему?

– На расстоянии хорошего броска гарпуна, – повторил я, приваливаясь плечом к стене. – Охренеть… и я тебя не засек, хомбре.

– Ты о чем-то вроде как думал, амиго, – он снова пожал плечами, и щелкнувшая наваха легла у его огромной ляжки, а в пальцах другой руки появился еще один сверток, откуда вывалилась стопка темных тонких лепешек. – Я решил тебе не мешать.

– Охренеть… – протянул я, глядя на жирную громаду, занимающуюся угощением. – Мерде… да я совсем расслабился… или слишком поторопился с выуживанием из башки лишней начинки…

– Как-как? – переспросил без особого интереса толстяк и тут же переключился, щурясь и разглядывая мутную банку с сомнительным содержимым: – Острое любишь?

– А я? – донеслось из-под потолка.

– Жри ягоды, коммемьерда! – без особой злости буркнул Рыбак, и голый раб замолчал, явно не желая испытывать судьбу.

– Острое люблю, – кивнул я. – Получается, ты пропустил меня… а потом двинулся следом?

– Будь ты ближе – окликнул бы негромко. А орать не захотел – там, у высотки, водится всякое… сам понимаешь.

– Ага. Понимаю. Но потом ты пошел следом за мной?

– Не нарочно. Просто ты шел тенистой протокой – а у меня там полно ловушек, а кое-где и сети поставлены. Тут мои угодья, амиго. Рыбачу, охочусь, собираю плоды и коренья. Плачу исправно две десятины и горя не знаю.

– Ты пошел за мной, и я тебя не заметил…

– Я умею ходить тихо. И по воде, и по руинам. Потом замешкался там с зацепившейся сетью ненадолго и потерял тебя из виду. Запустил мотор… чуть срезал противоточной боковой протокой, чтобы проверить, как там зреют мои дыни, и снова увидел тебя…

– Как я входил в этот проем, – подытожил я, глядя на вход и хватая бутылку. – Ты снова заглушил движок и… вылез из лодки, верно, Рыбак?

– Вылез, – подтвердил Мумнба. – Не люблю этого в последнее время – колено подводит все чаще. Но пришлось.

– Ты добрался до этого здания и проверил, что тут происходит внутри через одно из своих скрытых отверстий… так?

– Все так. Ты все же заметил меня, амиго?

– В этом вся жопная горечь ситуации, Рыбак, – на этот раз я сделал максимально большой глоток, внимательно рассматривая Мумнбу. – Не заметил я тебя. Вообще ни разу. Ни на большой воде, ни в боковой протоке, ни у здания. Я как конченый дебил радостно вслушивался то в тишину, то в шум твоего разлаженного движка, слушал бред танцующего на шаре голого дристуна и радовался своей проницательности. Охренеть… ты мог пристрелить меня в любой момент.

– Зачем бы мне такое делать?

– А зачем изображал панику, когда я наставил на тебя ствол? Винтовку типа нащупывал…

– Почему не порадовать хорошего человека небольшим представлением? Люди любят чувствовать себя значимыми, – он растянул жирные губы в улыбке.

– И заодно проверить, как поведет себя закованный раб?

– Сегодня он повел себя правильно и скостил себе пару недель срока, – кивнул Мумнба. – Угощайся рыбой, чужак. Вкусная. И как твое имя?

Смерив его долгим взглядом, я медленно кивнул и улыбнулся в ответ:

– Оди. Мое имя Оди. А ты не побоялся, что я тебя пристрелю? Тупо ради того, чтобы забрать лодку и винтовку.

– Я послушал тебя, стоя там, на стене снаружи. Как ты говорил с Имбо. Увидел, как ты сел у моего навеса… но не тронул ничего. И стало ясно, что просто так ты стрелять не станешь.

– Хм… А ты… ты ведь непростой рыбак, да?

– Я рыбак. Уже давно.

– Ясно… Скажи, Мумнба, не хочешь отправиться со мной? Ты гоблин явно непростой…

– И я давно уже не ходок, – ответил он, посыпая куски рыбы перцем из банки. – Давай поедим, Оди. Выпьем. Поговорим. Судя по твоему телу… ты тоже не из простых рыбаков. Столько следов от заживших ран я еще никогда не видел ни на одном человеке… а я повидал немало хороших бойцов, прошедших через множество побоищ. А еще…

– А еще?

– А еще твое тело выглядит так, словно его пытались нарубить на мелкие ломтики… – он ткнул пальцем в нарезанную рыбу. – Примерно вот так.

– Пытались, – кивнул я, беря первый кусок истекающей жиром рыбы.

– Не знаю насчет ног, но с руками у них вроде бы получилось… ты ведь не терял рук, Оди?

– Терял, – промычал я, мысленно давая себе приказ больше не таскать на себе рваных маек и не светить голым торсом.

У меня действительно слишком много характерных ранений. И только сейчас до меня доперло, что эта нательная «карта» является одним из лучших вариантов поиска меня в любых руинах. Те же шрамы в районе плечевых суставов уже указывают прямиком на меня – у здешних аборигенов, рожденных в затопленных руинах и на ближайшем берегу, таких ран попросту не может быть. Здесь если потерял конечность, то это навсегда – новую никто не пришьет. Здесь вообще все крайне хреново обстоит с хирургией. И об этом мне уже рассказала жирная туша сидящего напротив Рыбака.

С точно таким же интересом, как и он, я читал хронику его жизни по его же коже. Вон то на ребрах – очень давний след от мачете, причем ребра переломало, зажили они хреново и неправильно, а плоть сшивал кто-то слепой и крайне неумелый. В левом плече – две оплывшие от времени отметины пулевых попаданий. Кожа на голове слева серьезно обгорела, от уха мало что осталось. В правом бедре еще следы от пуль. На животе несколько залеченных ран от ножевых ударов, причем ударов умелых: пытались вскрыть требуху, и получись такое – Рыбак бы здесь сейчас не сидел. Его руки исполосованы полностью, есть и следы чьи-то немаленьких клыков, но там и свежих отметин хватает, напоминающих, что рыбалка в этих вода – дело опасное.

Да… напротив меня сидел примерно шестидесятилетний боец, ветеран, что давно утратил физическую форму, но сохранил умения и правильно реагирующие на все странное мозги. Да, я расслабился, но он сумел воспользоваться этим на все сто. Где-то в затылке у меня задрожала тонкая струна, что всегда оживала, когда среди серого податливого месива я натыкался на что-то твердое. Рыбак с труднопроизносимым именем был находкой… но я уже понял, что уговорить его не удастся и… отведя взгляд, предпочел заняться жадным пожиранием рыбы. Какой смысл впустую сотрясать воздух?

И Рыбак понял мои телодвижения правильно. Удовлетворенно кивнув, он, медленно жуя, некоторое время о чем-то думал, потом неспешно утер жирные губы ладонью и ею же ткнул вверх, указав на ляжки прикованного раба:

– Забирай его, если тебе нужен кто-то на весла. Да и с шестом он работает неплохо. Выносливый. Живучий. Трусливый. Продам недорого.

– Так себе ты его хвалишь, – усмехнулся я.

– Этот тощий каброн и одного доброго слова не стоит. Плывущий по течению кусок дерьма. Но в этот раз течение идет в нужную тебе сторону – тебе ведь все равно не миновать Церрадуры. Там сдашь его ближайшему вихиляру и избавишься от вони этого бастардо.

– Почему это мне не миновать Церрадуры?

– А зачем обходить её стороной, амиго? Там лучший рынок, там сочащиеся похотью дома блуда, неплохие кантины и… там всегда нуждаются в убийцах вроде тебя.

– Вот теперь ты хвалишь по-настоящему, – улыбаться я не стал, чтобы не растерять заполнивший рот рыбий жир. – Раньше ты жил там?

– Давно.

– Служил кому-то богатому?

– Давно. Он умер.

– Убили?

– Я был его телохранителем. А я жив.

Правильно поняв намек, я пожал плечами:

– А может, ты проспал покушение, а потом просто свалил подальше в руины…

– Я не проспал. Я вообще в те времена спал очень мало. Дон Матео умер в собственной постели. От старости. Когда он подобрал меня, десятилетнего сироту, на улицах Церры, ему было сорок с небольшим. Я служил ему больше тридцати лет. А когда он умер в своей постели, я… ушел.

– Вышел в отставку?

– Просто ушел. Так я решил. Как решил – так и сделал, – проворчал Рыбак, посыпая расположенные со своей стороны куски рыбы дополнительной порцией перца.

– У дона Матео не осталось наследников?

– Два старших сына встали во главе.

– И им ты служить не захотел? Верный пес служит лишь одному хозяину?

– Я ушел, – повторил Рыбак. – Так я решил.

– Ясно, – кивнул я. – Выбрал вольную жизнь… но исправно платишь две десятины…

– Все платят. Таковы порядки.

– Рабов выкупаешь…

– Нет, – глянув на внимательно слушающего Сесила, жирдяй покачал головой. – Обычно не выкупаю. Но кое-кто из старых друзей попросил меня это сделать. Попросил проучить его. Попросил выкупить этого каброна, приковать его ко лбу старой статуи и заставить жрать лишь ягоды, срать себе под ноги и сидеть голой жопой на занозистой доске. На самом деле так рыбу уже давно никто не приманивает и не прикармливает. Мы же не дикари. У нас и школы есть. И храмы…

– И снова запахло вонью истлевшего трупа былой цивилизации, – тихо рассмеялся я. – И снова на те же грабли. Школы, храмы, потом университеты, академии… мысли о высшем и чистом… вы уже начали одаривать трущобную бедноту средствами контрацепции и идеями о вреде насилия?

– Что?

– Да так… Расскажи мне о Церре, старый солдат.

Хлебнув горлодера, Рыбак со свистом втянул воздух, с шумом выдохнул и кивнул, отправляя в рот красный от перца кусок копченой рыбьей плоти:

– Расскажу. Проклятье… слишком мало перца… глотку жжет, но едва-едва… Так вот…

– Погоди! – остановил я его коротким жестом. – Расскажи, да, но…

– Но?

– Но расскажи так, словно тебя блевать тянет от этой Церры и всех тех ублюдков, что правят этим местом.

– О… тогда и напрягаться не придется, – Мумнба затрясся в кашляющем смехе. – Ох, мерде… хорошо, амиго. Я расскажу тебе о Церре… Нынешняя Церра… уже не та, что прежде. Я расскажу… и ты будешь весело смеяться…

– Я? Весело смеяться? – переспросил я.

– Ты, – подтвердил Рыбак. – Ты будешь хохотать, амиго! Слушай же…

Многовековые руины некогда утонувшего, а затем покинутого большинством древнего города никогда не пустовали. Здесь всегда теплилась жизнь. Веками здесь существовали крохотные общины, что то разрастались в благоприятные сытые времена, то почти вымирали, ужимаясь до двух-трех семей, и балансировали на грани выживания. Болезни, голод, междоусобица, приход из океана голодных тварей, рейдерские набеги с берега и опять же с океана – опасностей хватало всегда. Но что бы ни происходило вокруг, мелкие разобщенные общины упорно цеплялись за древние руины, прятались в известных лишь им щелях, а если их загоняли в угол – давали ожесточенный отпор, прорывались с боем и снова прятались от тех, кто хотел их уничтожения. И так шло год за годом, поколение за поколением. Жизнь пульсировала здесь в терминальной стадии, в постоянной предагонии; дети, еще толком ничему не научившись, уже брались за оружие… и вскоре погибали.

В те времена не было никакой Церры. Не было никакого города. Было лишь постоянное выживание, и через это испытание прошли лишь четыре из старых общин, ныне ставших могучими родами – одному из таких и служил больше тридцати лет жирный Рыбак, похоронивший старого дона и ушедший прочь. Да. Прежние общины, заматерев в постоянной борьбе за жизнь, превратились в хозяев древнего города, и уже никто не смеет посягать на их территорию – ни с океана, ни с берега. Наоборот – теперь отряды Церры порой уходят на берег или на моторных баржах к далеким островам, где с помощью оружия вразумляют тех, кто посмел скалить клыки в слюнявой угрозе.

– На кой хрен мне все это дерьмо? – перебил я мерный рассказ Рыбака. – Мне посрать на все величие Церры! Скажи, оружие там купить можно на вашем рынке? Лодку нормальную с неубитым мотором? И откуда ты вообще знаешь историю руин и общин, Мумнба? Ты был обычным хранителем морщинистой туши, а сейчас ловишь омаров и рыбу…

– Школы, – ответил Рыбак. – Правящие роды открыли в Церре бесплатные школы, где учат читать, писать, знать историю и владеть холодным и огнестрельным оружием, амиго. И я годами был рядом со старым хозяином. Внимательно слушал, запоминал и всегда молчал.

– А сейчас тебя прорвало, и ты решил излить это все на меня? Мне не интересна история твоей родины, Рыбак. Потому что она такая же, как везде. Один и тот же гребаный и чаще всего выдуманный шаблон, используемый пропагандой в каждом уголке мира. Один и тот же рассказ о том, как всеми унижаемое и побиваемое несчастное племя добрых улыбчивых аборигенов с трудом цеплялось за жизнь, никому не причиняя зла, как оно, превозмогая, терпя незаслуженные обиды, за века набралось сил, дало отпор всем недругам и стало жить-поживать, не забывая всем напоминать о своей избранности и попутно делая грабительские набеги, оправдывая их былыми обидами. И…

– Нет! – он аж привстал, напряг лицевые мышцы, и на мгновение из жирного обвислого месива, свисающего с его черепа, вылезло жесткое рельефное лицо злого гоблина. – Церра не такая! Другая!

– Кто бы сомневался, – фыркнул я, забирая еще кусок рыбы до того, как он накроет разложенную еду очередным облаком сыплющегося из банки перца. – Церра другая…

– Ты слушай!

– Ага… давай…

Воняющий жиром, гниющим желудком и незалеченными зубами Рыбак продолжил с того же места, где я его прервал, и еще минут десять взахлеб рассказывал о том, как строился город, как обживались покинутые здания, как откачивалась соленая вода и как создавались питьевые запасы, пополняемые в сезоны дождей, чтобы потом за символичную плату делиться со всеми жителями. Как стоящие во главе могущественных родов боссы мудро правили, регулярно собираясь, находя единственное верное и устраивающее всех решение. Единство Церры достигло высшей точки… а затем все началось рушиться. Когда старые доны стали умирать в силу естественных причин, их наследники не смогли сохранить уважительных отношений друг с другом. Последние двадцать лет междоусобица только нарастала, произошло несколько кровавых внутренних конфликтов… а два с небольшим года назад все разногласия разом прекратились.

Причина?

Угроза с севера.

Страшная угроза. Белый демон севера начал расширять свои территории, подминая под себя племя за племенем, забирая землю кусок за куском. Он уже потребовал от Церры дань… и, разумеется, получил гордый отказ. Он не получит ни песо. Церра всегда была готова к обороне – готова она и сейчас. Общая угроза сплотила древние роды, пальцы сжались в стальной кулак и…

Жирный Рыбак сипло всхрапнул и удивленно застыл, смотря, как я корчусь в беззвучном хохоте. По его подбородку стекала подкрашенная перцем ораторская слюна, в заплывших глазках застыло смешанное с обидой недоумение, пальцы правой руки нервно подрагивали рядом со сложенной навахой. Мне было плевать – я хохотал и остановился только через пару минут. Покачав головой, я заглянул в глаза Рыбака:

– Ну, давай… расскажи мне о том, какое неуважение я проявил к тебе, хотя ты пригласил меня разделить трапезу и все такое. Расскажи, насколько сильно я наплевал тебе в душу, старый Рыбак.

– Я… послушай, амиго… тебе не стоит…

– Но ты не соврал, да – я действительно весело хохотал. Хотя, как я понял, ты надеялся, что я заливисто посмеюсь над твоим рассказом о том, как угроза с севера заставила молодых донов прекратить сраться из-за херни и снова начать дружить против общего врага, грозящего им – кто бы, сука, мог подумать! – потерей звездного статуса в вашем сраном, тухлом муравейнике Церра…

– Эй! Не надо так!

– Но я смеялся не над ними, а над тобой, Мумнба, – сказал я, тянясь за бутылкой и чуть ли не силой вытягивая ее из пальцев его левой руки. – Я смеялся над тобой, над твоими тайными обидами и тайными надеждами.

– «Надеждами»? Я ушел! Я рыбак! Мерде! Почему же перец такой слабый? Даже глотку уже не щекочет…

– Тебе – не щекочет, – кивнул я. – Наконец-то я понял… Твою мать… как же сильно я в тебе ошибся, жирный Мумнба. Охереть, как сильно… я принял тебя за злобного, умелого и рационального гоблина себе на уме… но ты… ты не такой, – подавшись вперед, я снова заглянул в его глазки и спросил: – Хочешь, я расскажу тебе настоящую историю Церры… и твою тоже?

– Ты? Ты чужак! Что ты знаешь о моей родине!

– Вот и поперли первые обиды, – рассмеялся я. – Как предсказуемо. Ты продолжаешь меня веселить. Так да или нет? Решай, Мумнба. Я могу и помолчать.

Некоторое время он сверлил меня сердитым взглядом и наконец, утробно фыркнув, нащупал еще одну бутылку за спиной, откупорил, сделал пару огромных глотков самогона и кивнул:

– Давай! Расскажи! А я послушаю! А потом скажу, насколько ты неправ.

– Посмотрим, – усмехнулся я. – И вот тебе история Церры, смешанная с твоей. Вы все тут были горсткой океанских племен, выживающих на руинах. И хер бы вы выжили за эти столетия, несмотря на свою воспетую стойкость. Хер там! Триста лет назад тут не росло ничего и не могло расти – планета была на грани. Поэтому вы и дрались друг с другом за каждую подгнившую рыбью жопу. И вас истребляли много раз, считай, под корень – но приходила свежая кровь с берега и океана. Какие-нибудь беглецы, захваченные в рейдах рабы – такое происходит постоянно. Это же помогло жителям руин не превратиться в детей инцеста, несущих в себе букет генетических отклонений. Но главное, что помогло вам выжить – природа! Вернувшаяся и возродившаяся природа, мать вашу!

Я ткнул пальцем в стену, и он угодил в поддавшуюся под нажимом толстую здоровую лиану, усыпанную множеством пахучих желтоватых ягод.

– За прошедшие века природа вернулась сюда, вырастила здоровые деревья, кустарники и травы. На дне возродились кораллы и водоросли, начала плодиться рыба. Еды стало в разы больше и здесь, и там – на берегу. В результате бандитские рейды чисто жратвы ради потеряли смысл и прекратились. Снизилось количество смертей, и крохотные племена, обитатели руин, начали весело плодиться, быстро увеличиваясь в числе. А когда вас стало гораздо больше – появилась и смелость. В процессе торговых операций и глубоких исследований руин у вас появилось огнестрельное оружие, что сделало вас опасными и заставило с вами считаться. Так Церра окончательно перестала быть кормовой базой для всех окрестных лоботрясов – и они тут же прибежали выразить свое почтение. Больше торговли – больше бабла, оружия и власти. Так общины стали теми самими могущественными древними родами, а их вожди превратились в мудрых донов, решивших, что надо сохранить единство ради общего выживания. Шли годы. Десятилетия. И где-то в это время родился ты, Мумнба – никому нахер не нужный детеныш руин. Скорей всего, ты был сиротой. Злым, хотящим жить, вороватым сиротой. Тебя приметил старый дон, забрал к себе, прикормил, защитил, вырастил как личного сторожевого пса. И судя по твоей изрезанной шкуре старого волкодава, свой долг ты выполнял свято – и выполнил полностью, ведь хозяин не погиб, а умер от старости. И умер не только он – скорей всего, целое поколение руководителей ушло на покой примерно в одно и то же время, а те, кто явился на их место… у них было свое окружение, своя свита, своя защита и… и такие, как ты, им стали просто не нужны.

Я глотнул самогона и продолжил:

– Не думаю, что тебя прогнали – ты все же годы охранял босса. Но личным телохранителем ты быть перестал. Может, тебя назначили садовником, может, велели приглядывать за прудом с золотыми рыбками или отправили на оплачиваемый покой… но тебя это оскорбило, и ты хлопнул дверью. Ты гордо ушел и стал рыбаком. Причем ушел ты далеко – аж до самого края вашей крохотной страны, что вся уместилась в границах утонувшего мегаполиса. И, кстати, так далеко ты ушел не просто так – ты остался верным сторожевым псом своей страны и теперь ловишь рыбу у ее границы, вовремя замечая всех чужаков. Одиночек вроде меня ты пропускаешь, а вот иди здесь на лодках вооруженный чужой отряд, ты бы им не показался. Скорей всего, где-то на крышах нескольких высоток поблизости уже высятся кучи хвороста, а рядом бутылки с самогоном. Плесни, пусти искру – и вспыхнет пламя. Брось туда ворох свежих лиан – и к небу поднимется тревожный столб дыма. Да, ты рыбак, но ты по-прежнему любишь свою страну и по-прежнему служишь ей, хотя тебя и отправили на покой, а затем попросту забыли. Мне продолжать, старый Рыбак? Или я вру?

Шевельнувшись, он беззвучно раскрыл и закрыл рот и наконец выдавил сиплое:

– Продолжай…

Я пожал плечами и издевательски улыбнулся:

– Как скажешь. Но дальше история уже больше о тебе…

– Продолжай!

– Ага… Так вот, Мумнба… знаешь, почему ты не чувствуешь вкус рыбы и почему жгучий перец едва щекочет тебе глотку?

– Почему?

– Потому что ты сыт, – ответил я и с удовольствием отправил в рот еще один ломтик жирной рыбы. – Ты зажрался. Ты умелый рыбак, умелый добытчик и вообще мужик ты по жизни умелый, а значит, жратвы у тебя слишком много. Все не продашь. Хотя ты продаешь, и денег у тебя тоже дохрена – в этом я уверен. И винтовка у тебя есть получше этой, и пистолет с запасом патронов найдется у тебя в тайнике. Но при этом я уверен, что Церру ты покидал налегке – может, только с лодкой, да и ту купил на собственные сбережения, не попросив у покинутого тобой рода ничего. Хотя вон та наваха выглядит старой…

– Личный подарок дона Матео…

– Уверен, что ею ты перерезал глотки многим его недругам. И убивал ты, не только защищая его от непосредственной угрозы. По его приказу ты уходил ночью в город, возвращался до рассвета, а с утра на улицах начинались вытье и причитания по обнаруженному в грязи трупу видного городского деятеля или непутевого наследника чужого рода, или труп девки, решившей влезть слишком высоко…

– Я служил верой и правдой.

– Да. И тем обидней, когда для новой власти ты становишься не нужен. Так что ты ушел. И провел годы на окраине Церры, медленно обрастая барахлом и жиром. С каждым годом еда становилась все безвкусней, и ты начал все обильней приправлять ее жгучим перцем. Может, уже и выращиваешь для себя пару кустиков особо убойного перца где-нибудь там, вверху, на безжалостном солнцепеке? Это, кстати, тоже четкий диагноз, говорящий о… Но сейчас мы о другом… сейчас я говорю о терзающих тебя чувствах застарелой обиды, надежды и… одиночества.

– Я не… я ушел сам! Я всем доволен!

– Нет… не доволен. Ты не доволен. Ты зажрался, ты одинок, и ты недоволен. Ты не голоден, Мумнба. А чтобы ощутить вкус еды, надо быть голодным. Нужно, чтобы голод терзал тебя долго и сильно… и вот тогда, положив в рот одно лишь истекающее пахучим жиром волоконце копченой рыбы, ты ощутишь взрыв вкуса на языке, а слюны выделится столько, что ты ею захлебнешься. Вот только у тебя слюна теперь выделяется, лишь когда ты рассказываешь сказки о своей Церре. Аж по подбородку стекает. А когда жрешь рыбу, вынужден запивать ее самогоном – в глотке так сухо, что и не пропихнуть иначе сквозь нее.

– Ты… я…

– Хочешь снова ощутить вкус? Тогда отыщи себе новую ответственность. Заведи семью, наплоди десяток вечно голодных спиногрызов, потом посели неподалеку любовницу, сделай детей ей и начинай кормить всю эту ораву. Не подходит роль семьянина? Тогда иди моим путем, гоблин.

– Твоим путем?

– Найди для себя цель, а затем шагай к ней, по пути обрастая умелыми злыми бойцами. Их всех надо кормить, их надо держать в узде, постоянно быть готовым выбить из этих ублюдков все дерьмо. Тут уж не до безмятежного пожирания рыбы. Жир на твоей туше быстро растает, равно как и твои тайные запасы бабла и оружия. А у тебя появится смысл жизни, старый брошенный телохранитель Мумнба. И не придется ждать, когда воплотятся в жизнь твои тайные надежды…

– Мои надежды? Я не говорил ничего о…

– Твои глаза говорят, – ответил я. – У тебя есть табак?

– Есть сигары…

– И ты молчал? Жадный старый Мумнба…

– Вот, держи! Мне не жалко! Ничего не жалко! – он уже почти кричал, покрасневший от жары, собственного жира, алкоголя и моих безжалостных слов. – Там, в лодке! Под кобурой с дробовиком. Если хочешь – можешь выстрелить мне в голову! Мне уже плевать!

– Да нахер мне это надо, – буркнул я. – Хорошо же сидим. Душевно. Эй, раб! Самогон будешь?

– Буду! И рыбы кусок!

– Кинь ему, – кивнул я Мумнбе, и тот, что-то проворчав, ловкими бросками отправил вверх и то и другое.

Там, вверху, радостно зачавкали, а я, вернувшись, раскурил с помощью старой золотой зажигалки сигару, пыхнул дымом и прислонился плечом к стене, продолжив беседу:

– Надежды… они у тебя есть. И звучат они у тебя в голове примерно так же, как в голове каждого влюбленного мальчишки, мечтающего спасти свою принцессу: вот бы на нее кто напал, а я подскочу и спасу ее! Вот и ты такой же… живешь тут на окраине, выглядываешь опасность, всегда готов предупредить родной город о надвигающейся беде. Ты и бой принять готов. Я ведь не зря про оружие запасенное упомянул. Где-то есть у тебя нычки, и расположены они в заранее обнаруженных огневых точках, откуда ты сможешь вести прицельную стрельбу. Вот почему ты так ловко сделал меня, Мумнба. Не я растерял сноровку. Нет. Просто это твоя территория, и ты знаешь тут каждый сантиметр, каждый уголок. Ты тут как рыба в воде и многократно отрепетировал встречу как одиночки вроде меня, так и целой армии. В этом месте никто не может быть лучше тебя. Я неправ?

– К-хм… зажги и мне сигару…

Кивнув, я выполнил просьбу и, опять убрав сверток с сигарами себе под ляжку – и отдавать не собираюсь – продолжил:

– Поэтому ты втайне рад, что над Церрой нависла угроза с севера. Почему? Потому что в трудные времена вспоминают о тех, кто верно служил прежде. Их возвращают из забвения, окружают заботами, выдают привилегии, они снова в центре событий, и их слова больше не игнорируются, а внимательно выслушиваются и принимаются к исполнению. Скажи мне, Рыбак… когда ты перестал быть просто телохранителем? Когда старый дон начал иногда спрашивать у своего верного пса советы и даже иногда прислушиваться к ним?

Жирдяй не ответил. Сидя неподвижной горой сала, он делал глубокие затяжки и молча смотрел, как на стене сражаются огромный богомол и юркий хамелеон.

– В свое время ты был значим. И потеря этой значимости глубоко уязвила тебя. И ты ушел. Стал выжидающим одиночкой. Но твое одиночество затянулось так надолго, что ты не выдержал и из злобного матерого пса превратился в жирного ядовитого моллюска. Да… одиночество – та еще отрава, если потреблять неправильно.

– А ты не одинок?

– Я? Я одинок. Снова. Но наши одиночества разные, Рыбак.

– Это почему же?

– Я свободен. Хорошо это или плохо, но я свободен. Сегодня я здесь, сижу пью горлодер, курю сигары и смеюсь над тобой, старый, жирный и никому ненужный рыбак. Завтра я миную Церру, даже не заметив ее красот или уродства и двинусь дальше к горизонту.

– А я? Я тоже так могу!

– В этом и дело, – возразил я. – Ты не можешь. Прикованный пес не покинет хозяйского двора.

– Я давно никому не служу!

– Служишь. Пусть не прежнему роду, но своей родине. Ты верный пес Церры. Пес, что продолжает охранять свою родину и готов умереть за нее. Ты тот, кого раньше называли забытым ныне словом «патриот». Патриот своей родины. И значит, ты прикован к ней намертво. На твоей ноге такая же цепь, как на ноге срущего на голову статуи Сесила. И если Сесилу можно даровать свободу, предложить убраться отсюда подальше, и он рванет так, что только пятки засверкают… тебя освободить невозможно. Ты патриот.

– Ты не знаешь меня! Да, я люблю Церру, но ты не знаешь меня!

– Спорим, знаю? На двадцать винтовочных патронов. Спорим, мои следующие слова тоже будут правдой. Если ошибусь – отдам тебе свои патроны.

– Говори!

– Ты сказал, что платишь две десятины.

– Все платят. Таков закон.

– Но ты сказал это с потаенной гордостью. Спорим, ты платишь десятины точно в срок? Ни разу за все годы не опоздал, а если это и случилось, то только потому, что ты физически не мог явиться вовремя.

– Два раза я болел. Лежал пластом. Лихорадка, – едва слышно обронил Рыбак.

– Платить налоги ты являешься чисто выбритым, причесанным, в лучшей своей одежде. А заплатив, отправляешься в кантину, но не ближайшую, а в ту, любимую, где ты проводил досуг во времена, когда был весомым человеком, когда служил дону Матео. Ты усаживаешься на свое любимое место, заказываешь лучшие блюда, выпивку. И проводишь там время до закрытия, небрежными кивками отвечая тем, кто знал тебя по прежним временам. Там же встречаешься со стариками и их знакомым тебе потомством, расспрашиваешь о происходящем в Церре, всячески при этом стараясь не показать жгущего тебя любопытства….

– Хватит!

– Что «хватит»?

– Ты выиграл спор! Я отдам тебе двадцать патронов!

– Я еще не закончил…

– Сорок патронов к винтовке! Только заткнись уже! Да, я – он самый! Я патриот! Разве ж это плохо?

– Плохо? Нет, – я покачал головой. – Без патриотов не выстроить фундамент. Но патриот должен быть в гуще событий, должен быть деятельным, приносящим пользу. А если патриот всеми забыт и живет на окраине мира… это медленно сводит его с ума. Рано или поздно ты свихнешься, Мумнба. Сойдешь с ума, превратишься в тихого помешанного, плавающего на своей лодке по окраинным руинам и все реже навещающего город. Или найдешь себе цель среди правящих молодых наследников, оденешься во все лучшее, возьмешь винтовку и явишься в город чтобы убить его…

– Что ты! Я верен себе и родине! Я…

– Бывших, как ты, не бывает, Мумнба, – тихо произнес я. – Взгляни на меня. Я сам такой. Я не знаю покоя. Меня все время что-то жжет изнутри… Разве бывает день, когда ты не думаешь ни о чем из прошлого? Бывает?

– Нет… не бывает…

– И не будет. Не хочешь сойти с ума – займись чем-нибудь. Сколоти свой отряд, породи новое племя.

– Я уже стар…

– Да плевать. Лучше умереть в пути, чем сдохнуть всеми забытым у ног пляшущего на лбу статуи голого придурка с обосранной жопой. Кстати, его ты взял сюда не из желания воспитать и выбить из него дурь. Нет. Тебя сжигает одиночество. А он – хоть какая-то компания. Спорим, ты часами сидишь здесь просто так?

– Я не буду больше с тобой спорить, амиго.

– И мне ты рад тоже из-за одиночества. Проплыви я мимо – ты бы нагнал, окликнул, навязал бы свою компанию.

– Кто ты такой, Оди? Я уже начинаю ненавидеть тебя…

– Я? Хм… я тот, кто знает тебя, Мумнба. Хочешь, я расскажу тебе кое-что еще?

– Нет… – медленно привстав, Рыбак покачал головой. – Не хочу больше слушать. Каждое твое слово – как удар ножом. Я хочу теперь подумать о многом. Потом я буду спать. Долго. А потом опять буду думать… Я… я благодарен тебе, чужак.

– О… когда меня вдруг опять называют чужаком, то это сигнал к тому, что меня вот-вот пошлют нахер…

– Уходи, – попросил Рыбак. – Пожалуйста.

– Ладно, – кивнул я. – Но только если отдашь раба, подаришь запас копченой рыбы, расскажешь, как быстрее добраться до Церры, где там лучше всего остановиться, а еще мне нужны деньги и пара бутылок этого самогона…. Что скажешь, Мумнба? Разве это не щедрое предложение с моей стороны?

Несколько раз мигнув, Рыбак задумчиво уставился на меня, перебирая в пальцах рукоять навахи. Столь же молча сверху на нас таращился эсклаво Имбо Сесил, держащий бутылку за горлышко так, как ее держат перед тем, как швырнуть в чью-нибудь голову. И мне даже было интересно – а в чью именно голову он хочет метнуть бутылку?..