Инженер Бессмертной Крепости

Глава 1. Бетон и пыль

Если честно, я всегда считал, что ад — это не огонь и сковородки. Ад — это вечный субботник. Тот самый, когда в восемь утра, с похмелья, на котором мир держится, тебе вручают совковую лопату с кривым черенком и указывают на гору мокрого песка, который нужно перекидать туда, откуда его только что привезли. И над всем этим — белесое питерское небо, капающее на тебя ледяной дрянью, которая даже дождём-то называться не хочет.

Меня зовут Виктор. Виктор Степаныч для прораба и «эй, ты, инженер!» для всех остальных. Я — инженер-строитель. Не тот, который в белом кабинете чертит изящные линии будущих небоскрёбов. Я — тот, кто эти линии потом на местности размечает, матерится, когда их игнорируют, и вылизывает из говна и палок то, что в проекте называлось «ответственным узлом».

Мой сегодняшний ад располагался на задворках строящегося торгового центра «Феникс». Конкретнее — в его недостроенном техподполье. Пахло сыростью, дешёвым бетоном и отчаянием. А ещё — моим напарником Семёном, который, прислонившись к стене из криво уложенных пеноблоков, закуривал, зажмурившись от наслаждения.

— Витек, — выдохнул он сизый дым. — Глянь на это. Ну просто глянь. Кто это проектировал? Или пьяный, или враг народа. Водосток от кровли… сюда. Прямо над щитовой. Гениально! Чтоб у нас тут как в аквариуме было, с карпами.

Я присвистнул, изучая синюю, исчёрканную красной от руки корректурой схему. Дело было даже не в водостоке. Дело было в фундаменте. Вернее, в том, как его «упростили» доблестные строители, сэкономив три микрометра арматуры. Я ткнул пальцем в свежую, паутинку трещины, ползущую по серому бетону.

— Это не водосток, Сёма. Это — цветочки. Вот это — ягодки. Несущая колонна. На ней, напомню, держится полтора этажа и козырек главного входа.

— Держится же пока, — философски заметил Семён.

— Моя бабушка, царство ей небесное, тоже держалась до девяноста, но это не значит, что её можно было ставить под кран-балку с тонной груза! — я с силой шлёпнул ладонью по схеме. — Консервация! Всё останавливаем, вызываем геодезистов, будем «лечить». Пишем бумагу главному, что сроки срываются по вине… — я посмотрел на подпись на чертеже, — …архитектора-поэта Широкова.

Семён лишь тяжело вздохнул. Он знал, что это значит. Гора бумаг, разборки, моя принципиальность, которая уже стоила нам всех премий в прошлом квартале. А ещё — этот вечный, тошный компромисс между «как должно быть» и «как получится». Мир не любит перфекционистов. Особенно в строительстве. Особенно в России. Здесь веками строили на авось, на «и так сойдёт», и на том, что «предки как-то жили». А когда оно всё к херам разваливалось, винили нашествие, мор или божью волю. Никогда — кривые руки и пустые головы.

Вечером, в своей однушке, пахнущей пылью с участка и вчерашней лапшой, я листал альбом со старыми чертежами. Не своими. Дедовыми. Он строил шахты в Донбассе. Его линии были жёсткими, чёткими, без лишней суеты. В углу одного из листов, пожелтевшего от времени, корявым подчерком было выведено: «Прочность — это не когда держит. Прочность — это когда уже всё вокруг посыпалось, а оно — стоит».

Я усмехнулся. Романтика. Сегодня прочность — это когда оно держит ровно до конца гарантийного срока, а потом хоть трава не расти. Я закрыл альбом, потянулся к бутылке дешёвого виски — лекарству от бетонной пыли в лёгких и от осознания собственной ненужности в системе, где главная добродетель — умение вовремя закрыть глаза.

Заснул я под мерзкий аккомпанемент капающей с потолка воды (дом тоже был памятником чьему-то архитектурному гению). Последней мыслью было: «Завтра снова в бой. С песком, идиотами и вечным чувством, что ты — единственный трезвый на корабле дураков».

Трезвым я, впрочем, был недолго.

Проснулся не от будильника, а от воя. Такого низкого, леденящего душу, будто ревет сама земля. И от запаха. Запах сменился кардинально. Вместо пыли и сырости — гарь, гнилое мясо, пот, дым и что-то ещё, металлическое, кровное. Я открыл глаза, ожидая увидеть потрескавшийся потолок.

На меня смотрело деревянное, закопчённое стропило. Сквозь щели в досках сочился тусклый, грязно-оранжевый свет, словно от далёкого, но очень большого пожара. Я лежал не на диване, а на грубой, колючей дерюге, набросанной поверх сена. Со всех сторон доносился гул — не городской, а плотный, многослойный: скрип дерева, лязг металла, приглушённые голоса, чьи-то шаги, плач ребенка, далекий, ритмичный стук… молота по наковальне?

«Галлюцинация. Отравление. Шиза», — пронеслось в голове со скоростью пули. Я сел. Комнаты не было. Это было что-то вроде сарая, набитого людьми. Они сидели, лежали, стояли, прислонившись к стенам. В лохмотьях, в потёртой коже, в ржавых кольчугах. Лица — серые, измождённые, с пустыми глазами. Одна женщина, обняв двух детей, монотонно качалась из стороны в сторону.

Я потрогал своё лицо. Борода двухдневная на месте. Тело в том же застиранном термобелье и рабочем комбинезоне. На ногах — кирзовые сапоги. Реальность была осязаемой, грубой и абсолютно, тошнотворно чужой.

В дверной проём, завешанный грязной кожей, протиснулся мужик. Не мужчина — мужик. Лицо, будто вырубленное топором из старого дуба, седая, жёсткая щетина, одет он был в облезлую кожаную куртку, а на поясе у него болталась короткая, потёртая сабля. Он окинул взглядом помещение, и этот взгляд, тяжёлый, как гиря, на мгновение задержался на мне.

— Новые? — хрипло бросил он в пространство. — С рассветом — на стену. Тащить камни, смолу греть. Кто умеет — к лучникам, стрелы подавать. Не умеете — научим. Сдохнете быстро, не бойтесь.

Он уже собирался уходить, но я, движимый чисто инженерным, уже почти машинным любопытством к любой новой конструкции, ляпнул:

— Э… а что, собственно, строим? Или чиним?

Мужик обернулся, посмотрел на меня так, будто я спросил, зачем небу солнце.

— Чиним? — он хрипло рассмеялся, звук был похож на скрип несмазанных ворот. — Мы не чиним, выживальщик. Мы — держимся. Пять сотен зим держимся. Добро пожаловать в Последнюю Крепость. Теперь и ты — гвоздь в её гробу. Выспись.

Он вышел, и я остался сидеть на дерюге, впитывая этот адский симфонический оркестр звуков и запахов, пытаясь осмыслить три ключевых факта.
Первый: это не сон.
Второй: это — полная, абсолютная, инженерная жесть.
И третий, самый главный: судя по тому, как гудел этот «гвоздь в гробу» под ногами и как скрипели его «рёбра» над головой, крепость эта была не просто последней. Она была самоубийственной.

Держаться. Это слово крутилось в голове, как заевшая пластинка. Я не держался. Я осматривался. Это была уже не привычка, а рефлекс, встроенный в подкорку. Строитель смотрит на мир иначе: он видит не стены, а нагрузки, не лестницы, а траектории движения, не здания, а совокупность узлов, каждый из которых либо работает, либо вот-вот откажет.

А здесь отказывало всё. Пол сарая, служившего казармой для отбросов войны (в число которых я, видимо, и попал), был уложен кривыми плахами, между которыми зияли щели в палец шириной. Сквозь них тянуло сыростью и тем самым сладковато-трупным запахом. «Вентиляция, блин, — тупо подумал я. — Самотеком. В жилом помещении».

Снаруда донёсся очередной рёв, ближе и яростнее. Люди в сарае съёжились, кто-то прошептал молитву на незнакомом, но гортанном языке. Меня же подняло с дерюги, как пружину. Не из храбрости — из того самого профессионального зуда. Если уж помирать в этой дыре, то хоть понять, от чего именно.

Я откинул кожаную завесу и вывалился наружу.

Мир, в который я вышел, был нарисован сумасшедшим художником, одержимым концепцией «мрачное средневековье на минималках». Узкая, грязная улица-щель, стиснутая не то каменными, не то деревянно-каменными стенами домов. Всё было слеплено, приделано, надстроено с одной целью — занять клочок пространства, не развалившись немедленно. Кривые балконы на деревянных кронштейнах, которые давно должны были сгнить. Крыши, покрытые чем попало — от дранки до ржавых листов какого-то металла. И повсюду люди — измученные, грязные, но движущиеся с какой-то тупой, отчаянной целесообразностью.

И над всем этим — Стена.

Она перекрывала горизонт в конце улицы, упираясь в свинцовое небо. Это была не стена. Это был памятник архитектурной мазни. Я, привыкший видеть четкие линии монолитного бетона, на секунду опешил. Она состояла из явно разных частей: внизу — темный, почерневший от времени и копоти камень, выше — грубая, неровная кирпичная кладка, ещё выше — снова камень, но уже другого оттенка, и всё это было стянуто деревянными лесами, контрфорсами, подпорками и намертво вбитыми, толще моей руки, железными скобами. Она не стояла. Она висела в воздухе, держась на этой паутине из дерева и металла. От неё исходил низкий гул — стоны натянутых канатов, скрип балок, постукивание расшатавшихся элементов.

«Ребят, — мысленно обратился я к её древним архитекторам. — Вы что, хотели построить стену или собрать её из того, что было?»

Меня понесло к ней, как магнитом. Я обходил лужи нечистот (канализация, видимо, тоже была концепцией), переступал через спящих у стен людей, не обращая внимания на косые взгляды. Вплотную к стене прилепились какие-то сараюшки, кузня, чьи искры летели прямиком на сухую древесину подпорок. Логистика огня.

Я поднял голову. По гребню стены, на тех самых шатких деревянных галереях, двигались фигурки. Лучники. Они занимали позиции у бойниц. И тут у меня в глазах потемнело.

Бойницы.

Они были не просто кривыми. Они были враждебными по отношению к своим же защитникам. Расположены хаотично, на разной высоте. Некоторые смотрели чуть ли не прямо в соседнюю бойницу. Чтобы прострелить сектор перед стеной, лучнику из левой бойницы пришлось бы выстрелить чуть ли не вдоль самой стены, рискуя зацепить своего товарища справа. А некоторые амбразуры были настолько широкими, что через них, наверное, мог пролезть не только стрелок, но и добрая половина вражеского штурмового отряда.

— Красиво, да? — раздался рядом хриплый голос.

Я обернулся. Рядом, прислонившись к теплой от кузнечного жару стене сарая, стоял тот самый мужик с саблей. Он жевал какой-то корень и смотрел на стену с таким видом, будто любовался закатом.

— Это… — я потерял дар речи, ткнул пальцем в самое одиозное скопление бойниц. — Кто это проектировал?

Мужик плюнул черной жижей.

— Проектировал? Прадеды наши строили. Давно. Маги Камня водили руками, дух земли усмиряли. Каждый новый Главный Маг что-нибудь да пристраивал. Башню, галерею, выступ. Чтобы след после себя оставить. — Он усмехнулся, обнажив желтые, редкие зубы. — А потом магические силы стали скудеть. Дух земли, говорит, устал. Вот и держится она теперь на подпорках да на добром слове. А бойницы… — он махнул рукой, — стреляй, где хочешь. Враг-то ломится всегда в одном месте, у Ворот Отчаяния. Туда всех и ставим. Остальные — так, для виду.

Меня чуть не вырвало. Святая простота. 500 лет обороны сводились к тупой лобовой рубке у одних ворот, пока вся остальная периметральная оборона была бутафорией. Вражескому полководцу, если у него были хоть две извилины, нужно было просто сделать вид, что штурмует ворота, а тем временем спокойно взобраться на стену в любом другом месте, где лучники будут мешать только друг другу.

— И… как? — выдавил я.
— Как что?
— Как она еще стоит?
Мужик, представившийся Торвальдом, старшим десятником участка стены «От мыса Скорби до башни Плача», внимательно посмотрел на меня, будто видя впервые.

— Магия, пришелец. Остаточная. Да привычка. Мы привыкли. Они привыкли. — Он кивком указал куда-то за стену, в сторону того рёва. — Им тоже удобно. Раз в сезон ломануться на ворота, потрепать нас, забрать пару десятков душ, отступить. Ритуал. А стена… Ну, она же есть. Главное — не трогать лишний раз, не шатать. А то рухнет.

Я закрыл глаза. Передо мной поплыли образы: дед с его шахтами, мои трещины в фундаменте «Феникса», вечное «и так сойдёт». Это было то же самое. Тотальное, вселенское «и так сойдёт», возведенное в абсолют и длящееся пять столетий. Только цена здесь была не в срыве сроков сдачи объекта, а в жизнях. Ежедневно, еженощно.

Рёв повторился, теперь с явными нотами нетерпения. Торвальд оттолкнулся от стены, выпрямился.
— Ну всё, начинается. Пойдём, новичок. Получишь свою лопату. Покажешь, на что годишься. Держаться, говорил я? — Он хлопнул меня по плечу, чуть не вогнав в землю. — Забудь. Просто делай, что говорят. И не лезь, куда не просят. У нас тут маги не любят умников. Особенно — живых.

Меня потащили за собой, к скрипучей деревянной лестнице, ведущей наверх, на гребень стены. А я, идя, уже не видел людей, камней, грязи. Я видел узлы. Узлы напряжения. Слабые точки. Глупейшие, вопиющие ошибки, кричащие о себе каждой трещиной, каждым кривым гвоздём. И тихий, холодный, чисто инженерный гнев начинал кипеть у меня где-то внутри, вытесняя страх. Страх — это когда непонятно. А тут всё было кристально, ясно и до боли знакомо.

Это был аварийный объект. Катастрофа, растянутая на пятьсот лет. И против всех правил, против всякой логики, мне, Виктору Степанычу, инженеру-строителю третьего разряда с вечным похмельем и ипотекой, предстояло провести здесь внеплановый технический осмотр.

Подняться на стену оказалось квестом на выживание. Лестница была не лестницей, а кошмарным сооружением из скрипящих, полупрогнивших досок, прибитых к стене такими же сомнительными кольями. Она виляла, пружинила под ногами и, что самое главное, была приставлена под таким углом, что центр тяжести у нормального человека смещался куда-то за пределы пятой точки. «Падение с высоты – не наш метод», – ехидно вспомнилось мне из старого советского плаката по технике безопасности. Здесь, похоже, это было основным методом естественного отбора.

Гребень стены встретил меня порывом ветра, пахнущего гарью, испражнениями и чем-то кисло-сладким, что я позже узнал как запах гниющих осадных машин. Но ветер был мелочью. Первое, что я ощутил физически – это вибрацию. Не ту, славную дрожь мощного механизма. Нет. Это была нервная, хаотичная тряска больного организма. Доски под ногами ходили ходуном, стыки кладки поскрипывали, и где-то в глубине, в самом теле стены, слышался глухой, непрерывный стон – будто она сама просила поскорее развалиться и покончить с этим.

Вид, открывшийся снаружи, на секунду выбил из меня всё инженерное. Равнина. Бескрайняя, чёрная, как будто выжженная паяльной лампой. И на ней – огни. Тысячи, десятки тысяч маленьких костров, растянувшихся до горизонта. Орда. Та самая. Тьма. Между кострами копошились тени, и время от времени в небо взмывали снопы искр – это где-то били молоты по металлу, собирая новые стенобитные орудия. А прямо напротив наших ворот, в полукилометре, стояло нечто массивное, уродливое, похожее на бронированного носорога из балок и чёрного дерева – таран. Он выглядел новым. Блестел. На его фоне наша стена казалась хламом, собранным на свалке истории.

— Не глазеть! — рявкнул Торвальд, толкая меня в спину. — Бери! — В мои руки сунули не лопату, а тяжеленое, жирное от смолы корыто и длинную палку с тряпкой на конце. — Смолу греют, подносить будешь! И не расплескай, а то с тебя самого шкуру сделаем!

Меня пристроили к цепочке таких же «новеньких». Мы стояли в тылу у парапета, а прямо перед нами кипела «оборона». Лучники толкались локтями, пытаясь занять у бойниц хоть какое-то положение. Один, рыжий детина, ругался матом, который даже для моего уха, обтершегося о прорабов, звучал изощрённо:
— Отодвинься, сволочь! Ты мне весь обзор закрываешь! Я ж по своим буду палить!
— Сам отодвинься, у тебя амбразура как жопа коровья, в неё пол-орды пролезет! Держи уже щит, болван!

Это была не армия. Это была толпа с луками. Никакой дисциплины огня, никакого взаимодействия. Каждый стрелял, когда хотел и куда видел. Команды от какого-то типа в ржавых латах, похожего на офицера, тонули в общем гаме.

Моё корыто предназначалось для котла, где на открытом огне, прямо на деревянном настиле, варилась чёрная, вонючая смола. Искры от костра весело прыгали на сухие доски. «Противопожарные меры? Ну-ну», – констатировал я про себя.

Внезапно рёв за стеной сменился рокотом тысяч глоток. Что-то тяжелое и мрачное поползло по рядам орков. Они строятся, осознал я. Для ритуального утреннего наскока.

На нашей стене поднялась суета. Забегали люди с щитами, затарахтели какие-то лебёдки. Офицер заорал: «Приготовиться к отражению штурма! Маги – на позиции!»

И тут появились Они.

Не с нашего участка, а откуда-то из центра, из высокой, но невероятно кривой башни, что должна была, по идее, фланкировать подступы к воротам. Спустились двое. Первый – в бархатных, выцветших одеждах, с длинной седой бородой и посохом, на котором тускло светился кристалл. Лицо – как у иконописного святого: усталое, полное скорби и величия. Верховный маг? Или кто-то из его свиты. Он смотрел на приближающуюся орду, не обращая внимания на суету вокруг, как будто наблюдал за погодой.

Второй был моложе, в чёрных, обтягивающих одеждах, с резкими чертами лица. Он нервно перебирал пальцами, и вокруг них вспыхивали маленькие, злые искорки. Его взгляд скользнул по нам, по котлу со смолой, по лучникам, и на лице отразилось такое чистое, неподдельное отвращение, будто он наступил в экскременты. Эти двое встали у парапета, в самом, как мне показалось, неудачном месте – там, где деревянный настил был особенно прогнившим и проседал под ногами.

— Гном Гарадин! — позвал седой маг, не повышая голоса, но его слова прозвучали чётко, как удар колокола. — Усиль чары на воротах. Сегодня их бить будут.

Из-за спины магов вылез приземистый, широкий в плечах тип с косматой бородой, замотанной в кожаные ремни. Не гном, судя по росту, но крепкий. Он что-то буркнул в ответ, и в его руках вспыхнул тусклый, землистый свет. Он потянулся к массивным, окованным железом воротам, которые были единственной более-менее цельной частью этой конструкции.

Я невольно проследил за его действиями. Он что-то нашептывал, водил руками по старой древесине, и свет слабо пульсировал, впитываясь в материал. Магия. Настоящая. Но даже я, полный профан, видел – это не укрепление. Это латание. Как если бы к прохудившейся трубе прилепить жвачку. Он латал старые, уже существующие чары, которые сами по себе были заплаткой на физической слабости ворот.

И в этот момент случилось то, что заставило меня, забыв про всё, вскинуть голову и вжаться в парапет. Мой инженерный взгляд, скользнув от ворот вверх, по дубовым балкам, их держащим, по механизму опускной решётки, уловил кое-что.

Механизм подъёма решётки – здоровенный ворот с толстыми канатами – был закреплен на… на двух прогнивших деревянных балках, врубленных в кладку. Одна из балок была треснута вдоль. Серьёзно треснута. А под ней, внизу, как раз и стоял тот самый котёл с кипящей смолой, который обслуживал я и ещё несколько несчастных.

Расчёт был прост и ужасен. Если эта балка лопнет под нагрузкой (а решётка-то чугунная, судя по виду, весом тонны полторы), весь ворот рухнет. Прямо в котёл. Или на людей у котла. Или и туда, и туда. Катастрофа локального масштаба на маленьком участке стены, которая вряд ли изменит ход 500-летней войны, но точно убьёт человек десять-пятнадцать своих же, включая, возможно, и меня.

Это было уже слишком. Это переходило все границы моего профессионального терпения. Ритуалы, магия, орки – это ещё куда ни шло. Но вот это – кричащая, вопиющая, идиотская техническая ошибка, которая убьёт людей здесь и сейчас просто потому, что никто не удосужился посмотреть вверх.

Орда с рёвом тронулась с места. Тяжёлая поступь тысяч ног отозвалась в стене глухим гулом. Начали свистеть первые стрелы, шлёпаясь о камни и щиты. Кто-то крикнул: «Смолу! Давай смолу!»

Торвальд толкнул меня к котлу: «Черпай!»

Я машинально зачерпнул корытом вязкую, кипящую жижу. Пар обжёг лицо. Но я не пошёл к парапету. Я сделал шаг в сторону. Туда, где стоял тот самый «гном» Гарадин, закончивший свою работу и с видом глубокого удовлетворения отходивший от ворот.

— Эй! — крикнул я, перекрывая нарастающий шум. Голос сорвался, получился сиплым и невнятным.

Гарадин обернулся, нахмурился.
— Ты чего, пришлый? Неси смолу, куда сказано!
Я ткнул пальцем вверх, на злополучную балку.
— Трещина! Видите? Балка! Она треснута! Если решётку поднимать или опускать – она рухнет! Всё рухнет!

Он посмотрел туда, куда я показывал. Посмотрел так, будто я указал ему на особенно причудливое облако. Потом его взгляд вернулся ко мне, и в нём заплескалось раздражение.
— Чары на воротах обновлены! Стена выстоит! Не твоё дело, смерд! Выполняй приказ, или я тебя в смолу окуну для укрепления духа!

Рядом молодой маг в чёрном фыркнул, даже не глядя в нашу сторону. Седой маг лишь печально покачал головой, будто наблюдая за досадной помехой. Их не интересовали балки. Их интересовали «чары». Абстракции. Идеи. А грубая, физическая реальность, которая вот-вот должна была раздавить десяток жизней, была ниже их внимания.

Торвальд, схватив меня за капюшон, рявкнул прямо в ухо: «Я же говорил – не лезь! Неси смолу!»

Ордынцы уже бежали к стене, поднимая тучи чёрной пыли. Лучники засуетились, началась беспорядочная стрельба. Где-то запели тетивы, зазвенели первые удары о щиты. Ад начался.

Я, с тяжёлым, обжигающим корытом в руках, посмотрел на треснувшую балку. Посмотрел на котёл. Посмотрел на спины магов, уверенных в силе своих чар. В глазах у меня стояла не ярость, не страх. Пустота. Холодная, расчётливая пустота человека, который видит аварию, пытается предупредить, а ему говорят: «Не твоё дело».

Хорошо, подумал я. Пусть по-вашему. Но тогда уж по-моему.

Я не понёс смолу к бойницам. Вместо этого, пока все смотрели на приближающихся орков, я сделал три быстрых шага к основанию той самой балки. И вылил всё корыто кипящей, вонючей смолы не на головы врагов, а на здоровую, соседнюю, ещё целую балку, которая принимала на себя часть нагрузки. Ещё на одну. Густая жижа обволокла дерево, проникла в трещины, застывая почти мгновенно на холодном металле скоб. Это не было решением. Это было костылём. Грязным, временным, уродливым костылём. Но он мог – просто мог – перераспределить нагрузку на секунды, на минуты, если балка-убийца всё-таки решит сломаться сегодня.

Торвальд, увидев это, онемел на секунду. Потом его лицо побагровело.
— Ты что делаешь, дурень?! Это же…
— Укрепляю дух, – хрипло перебил я его, бросая пустое корыто. – Как тот сказал.

Я не знал, сработает ли это. Не знал, заметит ли кто. Но я не мог просто стоять и ждать, когда на меня рухнет полтонны дерева и железа. Инженерный долг, пусть и в таком уёбищном виде, был исполнен. Остальное было уже не в моей власти.

А первый таран орков уже с глухим ударом пришелся в основание ворот. Стекла в кривом фонаре где-то позади задребезжали. Великая, ритуальная, пятисотлетняя война продолжалась. А я, Виктор Степаныч, только что совершил своё первое, крошечное, никому не заметное вредительство против всеобщего идиотизма. И почему-то на душе стало чуть легче.