Инспектор Двора Стальных Чудес

Голова гудела, будто внутри нее устроили кузницу какие-то невидимые гномы с похмелья. Каждый удар молота по наковальне отдавался резкой, разрывающей болью в висках. Я застонал, пытаясь приоткрыть глаза. Ресницы слиплись, будто их склеили дешевым клеем. С трудом разлепил.

Потолок. Неровные, почерневшие от времени и сырости бревна. Между ними кое-где торчала труха, а в углу красовалась паутина таких эпических размеров, что, казалось, вот-вот из нее вылезет Шелоб и спросит, не видел ли я ее колечка. Воздух был холодным, сырым и пах… чем-то затхлым. Плесенью? Старой пылью? Отчаянием? Возможно, всем сразу.

«Кофе… — первая связная мысль пробилась сквозь туман боли. — Где мой чертов кофе? Крепкий, горячий, с горьковатой пенкой…» Я машинально потянулся рукой туда, где обычно стояла любимая кружка. Вместо прикроватной тумбочки мои пальцы шлепнулись на что-то холодное и шершавое — грубо струганные доски пола. Холод пронизывал тонкую ткань рубахи (рубахи? С каких пор я сплю в рубахе?), заставляя меня сжаться в комок под каким-то тощим, дырявым одеялом.

Попытался приподняться на локте. Тело отозвалось пронзительным стоном в каждой мышце и суставе. Будто меня всю ночь таскали по булыжникам в мешке. И это тело… Оно было *не мое*. Слишком легкое, слишком костлявое, слишком… молодое. Я посмотрел на руку, вылезшую из-под одеяла. Длинные, бледные пальцы. Никакого шрама от старой драки у основания большого пальца правой руки. Паника, липкая и холодная, полезла из живота к горлу.

«Алексей… Алексей Рогозин… шестнадцать лет… последний отпрыск рода Рогозиных…» — обрывки чужих мыслей, чужих воспоминаний ворвались в мою голову, словно пьяные матросы в кабак. Картинки мелькали, обрывочные и яркие: суровое лицо мужчины (отец?), теплая улыбка женщины (мать?), грохот, крики, темнота… Потом — долгая дорога в убогой повозке, холод, голод, и везде — шепот, смешки, тыканье пальцами: «Бездарный. Выродок. Проклятый род.»

Рогожка. Родовое поместье. Звучало-то как солидно! А на деле… Я с трудом поднял голову, оглядывая горницу. Помойка мироздания, не иначе. Полуразрушенная печь в углу, сложенная из камней, кое-где уже вывалившихся. Одно крошечное окошко, застекленное мутной слюдой, пропускало скупой серый свет. Стены, когда-то, видимо, беленые, теперь покрыты пятнами плесени и копоти. Мебели — минимум: грубый стол, табуретка, да эта самая лежанка, на которой я валялся. И холод. Вечный, пронизывающий холод.

«Бездарный Рогозин, — с горькой усмешкой прошептал я. — Лёха, дружище, ну ты влип. Влип по самые помидоры, причем в какую-то допотопную фэнтезийную помойку.» Кофе здесь, похоже, и не нюхали. Трагедия вселенского масштаба.

С трудом сполз с лежанки. Пол ледяной. Ноги подкосились, и я едва удержался, схватившись за шаткий стол. Голова закружилась. Чужая память подкидывала новые «подарочки»: долги. Огромные, как гора. Земли, когда-то принадлежавшие роду, конфискованы или распроданы за бесценок. Осталась только сама Рогожка — жалкий клочок земли с полуразрушенным теремом да заросшими бурьяном полями, которые некому и нечем обрабатывать. Картина маслом. Нищета, уныние и полный… ну, в общем полный капец.

Дверь скрипнула. В проеме возникла широкая, коренастая фигура. Лицо — как топором вырубленное из старого дуба: морщинистое, обветренное, с добрыми, но усталыми глазами цвета мокрого сена. На нем был потертый зипун, перетянутый веревкой вместо пояса.

— Боярин… Алексей Михалыч? Очнулись-таки? — голос хрипловатый, как скрип несмазанной телеги, но в нем слышалась искренняя радость. Никита. Дядька Никита. Единственный человек, оставшийся верным дому Рогозиных, когда все остальные слуги разбежались, почуяв запах тонущего корабля. В его глазах читалась смесь жалости и какой-то упрямой, почти наивной надежды. Надежды на что? На меня? На этого тощего, «бездарного» пацана в теле которого я теперь копошился? Бедный старик. Оптимист.

— Никитушка… — выдавил я, голос звучал чужим, высоким и хриплым. — Что… что случилось? Голова… раскалывается.

Играть в беспамятство — самое оно. Хотя какая тут игра? Я и правда не помнил, как именно «я» — этот Алексей — угодил в постель. Чужая память щедро снабжала фактами, но не чувствами и не последними событиями.

— Да уж, боярин, нелегко вам пришлось, — Никита покачал головой, шагнул в горницу. Он нес деревянную миску, от которой слабо парило. — Вчера на крыльце споткнулись, головой о косяк… Здорово стукнулись. Уж я думал… — Он не договорил, махнул рукой. — Нате, похлебайте горяченького. Все, что нашлось — пустые щи, да и те не густы. Но горячее.

Он поставил миску на стол. Я подошел, заглянул. «Пустые щи» — это было сказано сильно. Вода, чуть подкрашенная капустным листом, плавал одинокий обломок морковки. Ресторан «У Последней Нищеты» приветствует гостя.

— Спасибо, Никитушка, — сел на табурет, взял деревянную ложку. Суп был горячим, и это было единственное его достоинство. Глоток теплой жидкости хоть немного разогнал ледяной ком в желудке. — А что… что вообще происходит? Как дела в Рогожке?

Я знал ответ. Но надо было поддержать разговор. Да и посмотреть на реакцию.

Никита тяжело вздохнул, уселся на край лежанки, скрипя половицами под своим весом.

— Да что дела, боярин… — Он махнул рукой в сторону окна. — Все как было. Крыша на амбаре совсем прохудилась после последнего дождища. Западная стена ограды завалилась. Поле… ну, что поле. Бурьян да крапива в рост человека. Без рук, без скотины, без семян…

Он умолк, глядя куда-то в пол. Потом поднял на меня глаза, и в них снова мелькнула эта дурацкая надежда.

— Но вы же очнулись! Значит, не все пропало. Вы — Рогозин. Роду еще быть!

Я чуть не поперхнулся своим «супчиком». Энтузиазм Никиты был трогательным, но совершенно необоснованным. Я, Рогозин? Я был каким-то офисным планктоном из другого мира, закинутым сюда непонятным образом! Что я мог сделать? Написать жалобу на плохое обслуживание в эту реальность?

— Ну, да, очнулся… — пробормотал я, ковыряя ложкой в миске. — А что с долгами? Помнится, там… суммы космические.

Чужая память услужливо подкинула цифры. Голова заболела сильнее уже не от удара, а от их величины.

Лицо Никиты помрачнело.

— Долги… да. Подати за три года не плачены. Штрафы набежали… Проценты… — Он сглотнул. — Наместник Крюков… грозное письмо прислал. Вчера. Как раз перед тем, как вы… споткнулись.

— Письмо? — Я насторожился. В таких мирах письма от начальства редко несут добрые вести.

— Ага. С нарочным. — Никита полез за пазуху, достал потрепанный, запечатанный сургучом свиток. — Велели вам лично в руки вручить. Читать не стал, неграмотен я.

Я взял свиток. Сургуч был с оттиском какой-то печати — птица, терзающая змею. Веселенькая символика. Сломал печать, развернул грубую бумагу. Почерк был вычурным, с завитушками, но читаемым. Я пробежал глазами. Суть сводилась к следующему:

Боярину Алексею Рогозину. По причине хронической неуплаты государственных податей и накопившихся пеней в размере… (далее шли цифры, от которых зашевелились волосы под моей несуществующей шапкой)… предписывается явиться в Град Засекин, в палаты Наместника, на пятый день сего месяца (то есть послезавтра!) к полудню для дачи объяснений и внесения положенных сумм. В случае неявки, будет инициирована процедура конфискации оставшегося в собственности ответчика имущества, включая усадьбу Рогожка, в счет погашения долга.

Подпись: "Наместник Губернии, Боярин Сидор Терентьевич Крюков.»

Я опустил свиток на стол. В горнице стало еще холоднее. Град Засекин. Столица губернии. По чужим воспоминаниям — место недоброе, полное спесивых бояр, алчных купцов и подлых чиновников. А я — «Бездарный Рогозин», нищий, должник. Иди туда, где тебя презирают, и умоляй отсрочку у толстого, жадного наместника, который, судя по всему, уже потирал руки, прикидывая, как распродать Рогожку с молотка.

— Ну что, Никитушка, — сказал я, пытаясь вложить в голос бодрость, которой не чувствовал. — Похоже, нам с тобой светит маленькое путешествие. В гости к его превосходительству Крюкову.

Никита смотрел на меня с тревогой.

— Боярин… Алексей Михалыч…, а вдруг…

— Вдруг он нас накормит пирогами и простит все долги? — усмехнулся я горько. — Не дождемся от старого хрена. Но сидеть тут и ждать, пока придут и вышвырнут нас на мороз, тоже не вариант. Надо ехать. Готовь повозку… если она еще едет. И найди, чем поживиться в дорогу. На пустых щи далеко не уехать.

Никита кивнул, тяжело поднялся.

— Слушаюсь, боярин. Попробую что-нибудь… раздобыть.

Он вышел, оставив меня наедине с ледяным ветром, завывавшим в щелях стен, миской с тошнотворной бурдой и свитком, который лежал на столе, как приговор.

Я подошел к крошечному окну, отодвинул порванную шторку. Вид открывался… душераздирающий. Заросший бурьяном двор. Полуразрушенные сараи. Покосившаяся ограда. Дальше — бескрайнее поле, захваченное крапивой и репейником, упирающееся в мрачный, темный лес на горизонте. Помойка мироздания. И я здесь. Алексей «Бездарный» Рогозин. Без денег, без сил, без магии, с кучей долгов и билетом в один конец в логово местного бюрократического дракона.

— Кофе, — прошептал я, прижав лоб к холодному, шершавому косяку окна. — Хоть глоток кофе… Но ветер лишь злее завыл в щели, срываясь на смех над моей глупой, несбыточной мечтой из другого мира.

*****

Голова все еще ныла, как колотушка в старом часовом механизме, но уже не так неистово. Пустые щи Никиты, хоть и были гастрономическим преступлением, хоть немного согрели и придали сил. Я стоял во дворе, вернее, на том, что когда-то было двором, а сейчас больше напоминало плацдарм для наступления сорняков. Передо мной стояло… транспортное средство. Ну, или то, что Никита гордо именовал «повозкой».

— Никитушка, — начал я, скептически оглядывая конструкцию из покоробленных досок, двух кривых оглобель и колес, которые, казалось, вот-вот развалятся от стыда. — Это… это она точно до Засекина доедет? Не развалится по дороге на щепки?

Никита, возившийся с какой-то веревкой, заменявшей сбрую нашей тощей кляче (еще одно «сокровище» Рогожки — лошадка по кличке Косьма, больше похожая на живой скелет, обтянутый шкурой), обернулся. На его морщинистом лице читалось легкое негодование.

— Как не доедет, боярин Алексей Михалыч? — Он похлопал ладонью по шаткому борту. — Крепка! Отцом вашим, покойным Михаилом Федорычем, срублена! Дороги только нынче… ох, какие дороги. Да и Косьма — конь хоть и немолодой, да духом крепок!

Косьма, как бы в подтверждение своих духовных скреп, уныло опустил голову и флегматично жевал жалкую травинку, пробившуюся сквозь щель между камнями мощеного (вернее, когда-то мощеного) крыльца. «Духом крепок» — это, пожалуй, было сильно сказано. Он выглядел так, будто единственное его желание — тихо скончаться здесь и сейчас, не утруждая себя поездкой в Засекин.

— Ладно, ладно, — вздохнул я, понимая, что выбора у нас все равно нет. — Грузи, что есть.

Никита кивнул, суетливо начал закидывать в повозку узелок с каким-то тряпьем (наша «дорожная сумка»), мешочек с сухарями, напоминавшими куски обожженного дерева, и флягу с водой. Кофе, увы, так и не материализовалось. Видимо, в этом мире его действительно не изобрели. Еще одна причина считать местную цивилизацию глубоко несостоявшейся.

Мы тронулись. Тронулись — это громко сказано. Косьма неспешно поволок наше «крепительное сооружение» по едва заметной колее, утопавшей в бурьяне. Скрип несмазанных колес и хриплое дыхание лошади стали саундтреком нашего эпического путешествия. Я сидел на жесткой доске, служащей сиденьем, и пытался не думать о том, как будет болеть спина через час. Или через полчаса.

Рогожка медленно уплывала за спиной, скрываясь за холмом. Последнее, что я увидел — покосившаяся крыша терема и одинокий дымок из трубы. Надеюсь, Никита не забыл потушить очаг. Было бы иронично, пережить все это, а потом вернутся на пепелище из-за забытого полена.

Дорога, как и предупреждал Никита, была ужасной. Колеса то и дело проваливались в рытвины, подбрасывая меня на сиденье так, что зубы клацали. Пейзаж вокруг не радовал: бесконечные поля, больше похожие на дикие луга, редкие перелески, какие-то жалкие деревеньки вдалеке. Серое небо, серые краски, серое настроение.

Мы ехали уже какое-то время. Я клевал носом, убаюканный монотонным скрипом и покачиванием, как вдруг Никита ткнул меня локтем.

— Боярин, глянь-ка, — прошептал он, указывая кнутовищем вперед. — Стражники.

Я встрепенулся. Впереди, у развилки дорог, стояла небольшая будка из грубых бревен. Возле нее двое мужчин в странных доспехах. Не рыцарские латы, к которым я привык по фильмам, а что-то… другое. Комбинация кольчужных рубах и твердых пластин на груди и плечах, шлемы с подвижными нащечниками, напоминавшие самурайские. На поясах — не только мечи, но и какие-то странные, компактные арбалеты с блестящими, будто стеклянными, вставками на ложе. Техномагия? Ого. Значит, мир не *совсем* допотопный.

Один из стражников лениво опирался на алебарду, другой что-то записывал на восковую табличку. Они перегородили дорогу бревном. Косьма, не дожидаясь команды, остановился, почуяв возможную опасность или просто усталость.

— Куда путь держите? — лениво спросил стражник с алебардой, даже не глядя на нас. Его взгляд скользнул по нашей жалкой повозке и заскучал.

— В Град Засекин, господин стражник, — почтительно ответил Никита, снимая шапку. — По делу к его превосходительству Наместнику.

— Наместнику? — Стражник с табличкой поднял бровь, наконец-то удостоив нас внимания. Его взгляд остановился на мне. Холодный, оценивающий. — А это кто? Боярин, что ли? Какой-то… тщедушный.

Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Не страх, нет. Скорее, раздражение. «Тщедушный». Да, спасибо, заметил.

— Боярин Алексей Рогозин, — четко произнес я, стараясь держать спину прямо, несмотря на тряску в повозке. — Из Рогожки.

— Рогожки? — Стражник с алебардой фыркнул. — Слыхал. Поместье… эээ… небогатое. А Рогозин… — Он прищурился, и в его глазах мелькнуло презрительное узнавание. — А, это тот самый… «Бездарный»?

Слово повисло в воздухе, тяжелое и гадкое. Никита сжал кулаки на вожжах. Я почувствовал, как кровь ударила в лицо. Хотелось врезать этому усатому хаму. Но здравый смысл (и полное отсутствие боевых навыков в этом теле) удержали меня.

— Я — Алексей Рогозин, — повторил я, глядя стражнику прямо в глаза, стараясь вложить в голос всю возможную твердость. — И мы едем по вызову Наместника. Вы задерживаете государево дело?

Стражник с табличкой усмехнулся.

— Ого, заговорил! — Он что-то отметил на табличке. — Ладно, ладно, проезжайте, «боярин». Только смотрите, в Засекине таких… как вы… не любят. Шею могут свернуть, если не в своем квартале окажетесь. Особенно Волконские. Они там нынче сильны.

Он махнул рукой. Его напарник лениво откатил бревно в сторону. Никита щелкнул вожжами, и Косьма, вздохнув, как паровой котел перед последним рывком, потащил нас дальше. Я сидел, сжимая кулаки, чувствуя на спине их насмешливые взгляды. «Бездарный». Шею свернуть. Волконские. Веселенькие перспективы.

Мы проехали еще с полверсты, когда я почувствовал странное движение у себя на колене. Что-то белое и пушистое мелькнуло с краю зрения. Я вздрогнул.

— Что за…?

На моем колене сидела белка. Не просто белка — альбинос. Белоснежная шерстка, розовые ушки и нос, и глаза… невероятно яркие, золотые глаза, которые смотрели на меня с вызывающим любопытством. И держала она в передних лапках… мой последний сухарь! Тот самый, похожий на уголь.

— Эй! — вскрикнул я инстинктивно. — Отдай! Это мой завтрак! Ну, или ужин… или что там теперь будет!

Белка не испугалась. Она лишь наклонила голову набок, ее золотые глаза блеснули хитринкой. И вдруг в моей голове… прозвучал голос! Нежный, но дерзкий, с ехидными нотками.

— *Отдай? Сам ты отдай! Кто первый схватил, того и сухарь! А ты что, бледный червяк, даже за едой не уследил? *

Я замер. Уставился на белку. У меня галлюцинации? От удара головой? От голода? От отчаяния? Белка невозмутимо откусила кусочек сухаря, громко похрустывая.

— Никитушка… — я обернулся к вознице. — Ты… ты слышал?

Никита оглянулся, увидел белку и улыбнулся.

— А, белочка! Редкая, альбинос. Красивая. Давно не видел таких у нас. Не прогоняй, боярин, тварь безобидная. Пусть полакомится, у нас и так еды…

— Да не в этом дело! — перебил я. — Она… она в голове у меня! Говорит!

Никита смотрел на меня с нарастающей тревогой.

— Боярин Алексей Михалыч… может, голова еще болит? Или солнце припекает? Альбинос — редкость, но чтоб говорила… Это ж зверь лесной.

В это время в голове снова прозвучал тот самый голос, теперь уже явно издевательский:

— *Ха! Деревенщина! Ему и в голову не придет! А ты, червяк, похоже, не совсем дурак. Услышал меня. Интересно… Очень интересно.*

Белка доела сухарь, облизнула лапки, потом прыгнула с моего колена на борт повозки. Она повернулась ко мне, ее золотые глаза сверкнули.

— *Ну что, бледный и голодный? — прозвучало в голове. — Если хочешь еще сухарей… или хоть что-то съедобное… ищи меня на развалинах. Там, где старые камни пахнут пылью и сталью. Может, и договоримся. А пока… пока! *

Она цокнула зубами, что явно было смехом, и одним прыжком исчезла в придорожных кустах. Я сидел, ошарашенный, глядя на пустое место на борту. Развалины? Старые камни? Пахнут пылью и сталью? Что это было? Галлюцинация? Или… первый признак того, что я окончательно схожу с ума в этом чертовом мире?

— Никитушка, — сказал я тихо, все еще не веря своим ушам. — Ты знаешь… какие-нибудь развалины поблизости? Старые? Очень старые?

Никита нахмурился, почесал затылок.

— Развалины… Гм. Ну, есть, боярин. Родовая усыпальница Рогозиных, вон за тем перелеском. Давным-давно заброшена, после… после несчастий. Почти развалилась. Камни там старые, темные… И холодно там всегда, как в могиле. А что?

Я посмотрел в сторону, куда умчалась белка. За перелеском. Пахнет пылью и сталью? Усыпальница?

— Так, — пробормотал я, чувствуя, как по спине снова бегут мурашки, но уже от чего-то другого. Не от страха. От предчувствия. — Так, Никитушка. Запомни это место. После Засекина… нам надо будет туда заглянуть. Обязательно.

Косьма флегматично тянул нашу повозку дальше, скрип колес сливался с нарастающим гулом в моей голове. «Бездарный»? Стражники? Волконские? Наместник? Долги? Теперь еще говорящая белка-альбинос с золотыми глазами и странным приглашением на развалины? Дела мои, Лёха Рогозин, шли явно не просто плохо. Они шли по какому-то совершенно эпическому, сюрреалистичному сценарию. И почему-то мне казалось, что кофе в этом сценарии так и не предвидится. Совсем.