Инструкция жизни

— Возьми меня за руку, и мы спрыгнем, — Эмилия протянула Ханне светлую ладонь, словно приглашение, — спрыгнем прямо сейчас, — ее рука безупречно белая, без единого следа чернил. Эмилия держит ручку так аккуратно, что никто не верит в ее способность исписать три тетради по двенадцать листов за один вечер. — В этом жалком мире... — продолжает Эмилия, не опуская ладонь.

Над ними облака, пышные и сливочные, словно с картины, а еще выше – малиновое небо.

— В нем нет места для нас. Здесь все слишком скучные!

Она улыбается, готовясь разразиться смехом. Пряди волос лезут ей в глаза, сдерживающая их заколка давно полетела вниз, туда, где асфальт, машины и кусты. Стоит присмотреться, и где-то в траве вы найдете ее. «Она мне больше ни к чему. Ее время вышло, — сказала Эмилия и, раскрыв кулак, позволила маленькой блестящей вещице исчезнуть под ногами. — Наше время вышло»

— Этот мир прогнил, — только с Ханной она говорила то, что думала. Это их правило: «Никакой лжи. Только правда». Эмилия придумала это и другие правила, и она же следовала им чаще. — Они считают, что движутся вверх, идут вперед! — она улыбается и смотрит в карие глаза Ханны. Это ее личное правило: «Смотреть в глаза. В упор. На собеседника». — Не замечая, как уже давно катятся в совершенно другом направлении. Человечество на грани вымирания, — ее тощая фигурка шагает под порывами северного ветра. Здесь холодно и свежо, здесь самый чистый воздух. Она делает глубокий вдох, заглатывая кислород открытым ртом, чтобы до конца осознать, что дышит по-настоящему. — Мы должны стать началом вымирания всего человечества, — говорит Эмилия. Бежевый плащ на ее плечах держится всего на одной пуговке. Она купила его специально для этого дня, как и черные брюки с вырезами по бокам, серебряный ремень и туфли на высоком каблуке. Даже облегающую майку и бюстгальтер с тонкими лямками она купила для сегодняшнего дня. — Для нас с тобой на этой грязной, заполненной отходами старых поколений планете… нет места. Мы найдем его в другой, лучшей действительности, — она трясет бледной ладонью перед лицом Ханны. — Дай мне руку, — говорит Эмилия, и болотно-серые гдаза ее тускнеют. — Дай мне руку.

Ханна делает шажок вперед. На ней узкие штаны и старые кроссовки. Она не приобрела ничего нового, предпочитая хранить верность своим вещам до конца, пока в них не начнут появляться дырки. На ней красная кожаная куртка и желтый свитер. За всю свою жизнь она не рассталась ни с одной вещью. Даже в случае атомной войны вы встретите ее с одним и тем же потрёпанным рюкзаком и блокнотом. «Он не заменим, — скажет она вам, а потом добавит: — пока я не захочу, он не заменим». В ее волосах цвета соломы купаются лучи закатного солнца и проходят их насквозь, попросту не видя. Ее волосы дышат вместе с телом.

— Куда? — спрашивает Ханна, не делая ни шага и не давая руку. Она смотрит в болотные глаза и видит в них горящие искры. Не звезды, искры: красные и оранжевые, пылающие вечно. Она чувствует, как они обжигают и как больно становится смотреть в них с каждой секундой.

— Разве это имеет значение? — говорит Эмилия. — Разве что-то в этой реальности имеет значение? — она уводит взгляд на город впереди. Свысока все кажется маленьким и ничтожным. — Люди – муравьи, запрограммированные делать то, что в них заложено с рождения. Их глупость вызывает у меня лишь жалость, — говорит она и издает смешок, от которого по телу проходят мурашки. — Такие таланты, как мы, просто зря тратим часы на этой планете, — говорит Эмилия скорее себе, чем Ханне. Ее мысли стоят на месте, они замерли несколько месяцев назад, когда она осознала их ненужность. — Люди слишком много думают. Они не умеют жить, — ее рука меняет цвет на бледно-серый. Ханна видит это: ее собственные мысли идут, но уже не так быстро, как раньше. — Говорят, Иисус не воскрес, а вернулся на землю, потому что забыл покормить кота.

Ханна сдается.

Ее рука — разноцветная палитра засохших красок и мазков фломастеров. «Твои руки — настоящее произведение искусства, — сказала Эмилия на одной из их встреч. — Не смей мыть их до блеска, иначе искусства в тебе не останется». Руки Ханны — раскаленный уголь, они всегда теплые. В мороз, в сырость, под урчанием ветра, — они всегда горячие.

— Твои руки синеют, — говорит Ханна. Она сжимает ладонь Эмилии, и сразу становится прохладно. Руки Эмилии всегда словно лед. В жаркое лето, под морским песком, в шерстяных рукавицах, — они холодные. — Мне это нравится, — добавляет Ханна и улыбается.

Эмилия владеет пером с одиннадцати лет, но не называет себя писателем. Для нее это слово имеет огромное значение. «Пока я не написала книгу, я не писатель», — говорит она. В ее портфолио можно найти рассказы, новеллы и сборники сочинённых стихотворений. «Я пишу, но я не писательница и не поэтесса», — говорит она. Поэт для нее слишком высокое звание. — «Когда тебя обзывают «поэтессой» или «писателем», ожидания окружающих стремятся до небес.... Если ожидать, рано или поздно ты разочаруешься». Эмилия перестала строить планы на будущее, когда поняла, насколько сильно оно изменчиво. «Будущего нет, — говорит она. — То, что ваш тупой мозг надумывает – это лишь иллюзия. Ваше, так называемое будущее, уже происходит прямо сейчас, а вы все пытаетесь его строить».

Она пишет о людях, которых когда-то повстречала. Она воспринимает свою жизнь как единое, непрерывное повествование, книгу, страницы которой пишутся прямо сейчас.

«Вы вольны повернуть сюжет так, как пожелаете. Вы вольны сами обрести мучения и ваши «проблемы», вы сами творите свои страдания и сами решаете, когда от них освободиться. Почувствуйте, — говорит Эмилия. — Вы – творцы своей жизни, почувствуйте власть, что дана нам с самого рождения». Эмилия смотрит на людей с приторной улыбкой на лице. Никогда не узнаешь, о чем она думает, смотря на вас или на вашего соседа. «Люди мне противны, — говорит она. — Они все вызывают неприязнь. Особенно мужчины. Отвратительные создания, — говорит Эмилия, — но до чего из них выходят красивые персонажи…»

Она считает, что всех, кого мы встречаем на своем пути, мы должны были встретить ради чего-то. «Ваша встреча, да, даже с той самой хамской учительницей или продавщицей, которая якобы испортила вам день, была не случайно, — говорит Эмилия. — «Вы идете по жизни от лица главного персонажа со своими сюжетными линиями. Вы создаете ему характер и привычки. Вы, — говорит она, — прописываете его характеристику». Прежде чем начать развивать сюжет, Эмилия советует заполнить анкету персонажа: кто он, с кем жил и живет, каковы его слабые стороны, как он ведет себя в обществе, что о нем думают окружающие? «То, что ты думаешь о себе, то и другие думают о тебе, — говорит Эмилия, — Так заполните же карточку самого себя - главного героя. Подарите ему лучшие качества и играйте!»

Играйте!

Она пишет о людях, которые впечатлили ее больше всего. Это персонажи, завораживающие своей глубиной: от наивных простаков до гениев, от жизнерадостных до тех, кого жизнь изрядно потрепала. «В книгах второстепенные герои никогда не появляются случайно, — говорит Эмилия. — Они всегда играют свою роль в судьбе главного персонажа…»

Все в ее окружении знают о том, что она увлекается писательством, но не каждый имел честь видеть ее работы. Она давала их только избранным. Она не писатель, потому что это больно важное прозвище, она называет себя «начинающим автором». Не новичком, потому что «кому нравится быть новичком? Само это слово унижает». А вот «начинающий автор» звучит по молодежному, резко, эпично. Представьте себе новичка, и в уме всплывает хилый образ неопытного мальчика. Представьте профессионала — и его статус мгновенно взлетит в ваших глазах. А «начинающий автор» пробуждает в вас скорее сочувствие и интерес.

Эмилия всегда была из той партии «одиноких, самодовольных сук». Она одна, но потому, что сама этого захотела. Она одна, потому что первая отказалась от всех. Она была одна не потому, что ее отвергли, а потому, что сама отвергла всех первой. Никто не смел ее бросить, ведь она всегда опережала события, оставляя позади тех, кто не соответствовал ее стремительному ритму. Девочка с поднятой головой, девочка с завышенной самооценкой, считающая, что мир крутится вокруг нее одной. Она готова оказаться рядом, помочь, провести совместную работу или посидеть с вами в кафе. Но так же стремительно, как появлялась, она могла исчезнуть, оставив после себя лишь пустоту, без тени жалости или сожаления. «Если всегда стоять в одной точке, если привязываться ко всякому, кого встречаешь, вы не продвинетесь. Мне жалко, я буду скучать, мне будет одиноко без него - все это бред. Запомните одну вещь: вы скучаете не по людям, а по своим эмоциям, которые испытывали рядом с ними, — говорит она, — вы никогда не продвинетесь. Почему вы не двигаетесь с места? Потому что ваши драгоценные друзья стоят?» Она уходит ото всех, кто не готов был разделять ее жажду двигаться вперед. «Вам ошибочно кажется, что вас бросают и что вы одиноки. Мне тоже так чудилось, — говорит Эмилия, — но стоило прозреть… Я выросла, а они остались позади. Поэтому я иду дальше, а они стоят на месте».

В одиннадцатом классе Эмилия сидела одна за партой, имея пару сменяющихся соседей. Одноклассники держались на расстоянии, и Эмилия не стремилась нарушить эту дистанцию. Общение возникало по необходимости, сводясь к обсуждению учебы и хлопот, связанных с выпускным. Они стеснялись ее, сторонились закинутого вверх подбородка, ее точности и уверенности. «Я люблю смотреть на общество с высока… этот навык обретается с годами. Когда ты смотришь на них с поднятой головой, они неосознанно сжимаются, чувствуя, что я стою на ступеньку выше», — говорит Эмилия.

Ее оценки чередовались с высоких до средних, лишь изредка падая ниже. «Баллы, оценивающая система – вот что губит современное поколение, — говорит Эмилия. — Теперь ты ничего не стоишь без высшей оценки, ты никто без красного аттестата. Это абсурдно. Сколько душ мы могли бы спасти, если бы не эти правила?» Никто не догадывался о том, что каждая ее контрольная или упражнение в учебнике были списаны. Списывание – это искусство. «Если вы не способны протащить телефон под юбкой или шпаргалку в сетчатых ботинках, значит, вам будет труднее выжить в современном мире, — говорит Эмилия, — нельзя знать все сразу. Нельзя успевать в каждом предмете. Зачем? Вам совсем нечем заняться?» Она запоминала только то, что считала нужным, и выкидывала из головы то, что становилось непригодным. «Если запоминать все и успевать во всем, ваша судьба – веревка на шее»

Она писала на школьных переменах, в вырванных листах тетради. Другие дети носились, разносили класс, орали гадости и повторяли материал, она писала. Творить в душном классе, когда над головой пролетают стулья и тряпки, не очень эффективно. «Стол трясется, ручка пишет не ту букву, гнев подступает всё ближе – вот мои экстремальные условия», – вспоминает Эмилия. И именно в такой обстановке рождались самые сногсшибательные, самые яркие и захватывающие тексты. Перечитав их и не скажешь, что они были написаны на коленке в классе с орущими «животными».

Она повстречала Ханну на большой перемене четырнадцатого марта и с точностью поминутно запомнила всю обстановку, в которой произошла их встреча. Вокруг бурлила толпа младшеклассников. «Маленькие дети… они все такие отвратительные и одновременно аппетитные, — смеется Эмилия. — Я в хорошем смысле». У младших классов есть отведённое время на второй по счёту тридцатиминутной перемене, для завтрака. «Это не честно. Детей кормят до четвёртого класса, а дальше отправляют на произвол судьбы. «Платите, если хотите есть!» - говорят эти старухи-поварихи. Когда ты взрослеешь, тебя обделяют все больше и больше. Со временем ты просто перестаешь это замечать, — делится Эмилия, — принимаешь, что теперь ты сам за себя». В эти тридцать минут младшеклассники носились по коридорам, сбивая с ног всех подряд: директоров, учителей и других учеников. Они обегают хмурых старшеклассников, стараясь держаться от них на расстоянии. «Потому что дети боятся тех, кто постарше, — говорит Эмилия, — или… они думают, что мы смотрим на них с высокомерием. Мы для них – авторитет, почти небесные создания. Они еще слишком малы, чтобы осознавать такую простую истину: «всем на тебя все равно», — продолжает Эмилия и, прикрывая рот рукой, прячет за ладонью длинную насмешливую улыбку. — Бояться, что о тебе подумает толпа – это в какой-то степени эгоизм. С чего вы решили, что достойны чьего-либо внимания?» С губ Эмилии слетают выдуманные, услышанные или взятые откуда-то давно цитаты, заученные наизусть. Цитаты, которые высветились в памяти и выходят на свет лишь в подходящие моменты, когда надо показаться умной, произвести впечатление человека достойного, любознательного, начитанного. Когда надо похвастаться своим остроумием и в очередной раз гордо оказаться на пьедестале, то есть выше других.

Эмилия отличалась от всех любовью к аккуратности и чистоте. Она не следовала чужим правилам, а создавала свои собственные систему: вещи всегда лежали на своих местах, записи велись по отработанной годами методике, а готовка строго по рецепту. «Во всем должна быть концепция, — говорит Эмилия, и красный стул качается вместе с ней в такт. — Точнее, все эти системы уже есть. Они - наша реальность. Оглянитесь вокруг, откройте глаза! Мы все живем по системам… ни грамма свободы…» — она делает паузу. Глаза ее — глаза хищной львицы в момент охоты на беззащитную добычу. Глаза ее сужаются, а голова откидывается назад. — Нам кажется, что правила, жизнь по клише, – свобода. Рыбка, живущая в аквариуме, считает его океаном. Ей создали условия, а она считает, что живет в своем собственном мирке вольно».

Эмилия одновременно презирает и обожает тех, кто нарушает заложенные обществом правила. «Дети – маленькие девочки и мальчики - так любят идти против системы. Возможно, эта тяга к нарушению правил, к экспериментам, к риску – заложена в нас с рождения, — она делает паузу. Вокруг мрачная темнота, лучи прожектора освещают ее бледное лицо, скрытое тенью от черной шляпы. Эмилии всегда надо играть образ. Элегантность, высокомерие, ровная осанка – не были выстроены специально для камеры. Подобранные перед зеркалом движения, отработанная поза, заученная наизусть доброжелательная улыбка – часть ее бытия. «Все мы носим маски и притворяемся. Одни с достоинством признают этот факт и пользуются, другие же лгут самим себе о честности с собой и окружающими, — скажет она вам, и на лице с еле заметными веснушками появится выражение милой улыбки, такой, которую используют люди под конец тяжелого рабочего дня. «Выжатая из мук доброжелательная гримаса» — так ее пишет Эмилия.

Ханна слилась с толпой младшеклассников, почти растворилась в толкучке бело-черной одежды. «Дети одеваются по правилам, придерживаются уставов школы, а потом отдаляются от этой привычки, — Эмилия проводит рукой по волосам и продолжает, — Ее было видно издалека. Такие, как она, выделяются, светятся. Таких, как она, в наш мир заносят случайно», — говорит Эмилия.

Ханна с овальным лицом, хрупкой натурой и ореховыми глазами. Ханна с опущенным, отстранённым взглядом шла, прижав учебники к груди.

«Ханна летала и летает до сих пор. Она в своих мыслях почти всегда, — делится по секрету Эмилия, понизив голос до шепота. — Порой она забывается, рассказывает что-то моей копии в своей голове, а потом так мило хлопает глазами с вопросом: «Надо же, разве я тебе не рассказывала?» — Эмилия вздыхает, не с печалью, а с неким блаженством.

С первого взгляда Ханну сложно отличить от ребенка. Ее рост, всего метр пятьдесят – неотъемлемая черта, без которой ее невозможно представить. Ханна спешила, быстро перебирая ножками, склонив взор в пол. В своих мыслях, в своем мирке, в своей выдуманной вселенной. Людям была видна лишь оболочка. Оболочка, которая в этот момент присутствовала в коридоре старой школы, в то время как ее душа, ее истинное "я", парила или, как предпочла бы выразиться Эмилия, летала где-то совсем далеко.

«Я верю в теорию, что когда-то мы уже жили на этой планете, обладая всеми теми технологиями, к которым наши ученые только стремятся, — говорит Эмилия, сидя на высоком стуле. Она вытянула одну ногу вперед и закинула левую руку за спинку стула. — Затем на Землю упало что-то огромное, и планета перевернулась. Звучит глупо, но мне кажется, что это вполне возможно. Человечество вымерло, оказавшись под землей, а снаружи начали бродить динозавры… — девушка задирает голову, уклоняясь от слепящих лучей прожектора. — А потом всё повторилось вновь… — губы в бардовой помаде плавно замирают в приоткрытом положении, Эмилия смотрит прямо на светодиоды, не моргая и не жмурясь. — Я жду конца света с 2020 года… время потраченное на ожидание, рано или поздно становится либо временем, потраченным зря, либо чем-то, что мимолетно способно принести грамм удовольствия, — голос снова затихает, будто в ожидании ответа от темноты или лучей ламп. Эмилия знает – его не будет, можно прождать вечность, но ответа от тишины так и не дождаться. — Уже тогда, в секунду нашего с ней столкновения, я прозрела и поняла, что скоро мои ожидания принесут мне удовольствие.

— А теперь, смотри, — произнесла Эмилия. — Смотри в эти последние минуты на этот прогнивший в изобилии человеческий мир, где нет места ни нам, ни истинному искусству. Где все спешат и чего-то ждут, где жаждут, а потом жалеют о своих желаниях, — она улыбнулась городу, утопающему в блекло-розовом закате, ощущая неожиданный прилив свободы, что захватывает тело изнутри, от кончиков пальцев ног до самых корней волос, — Эта планета, этот мир, — Эмилия останавливается и переводит взгляд на соломенную макушку. Она не видит лица Ханны, смотрящей себе под ноги, но чувствует ее дрожь через свою руку. — Ты слишком устала, чтобы слушать мои бредни, верно? — Эмилия ласково улыбается. Она наперед знает, что не получит ответа. И как обычно оказывается права. Ханна молчит, не двигаясь, не издавая ни звука. «Она уже давно готова, — пролетает в уме Эмилии. Острый каблук неспешно делает маленький шаг вперёд. — Навстречу новому мы пойдем вместе! — неожиданно эмоционально и чересчур громко говорит Эмилия. Ханна вздрагивает, возвращается в реальность, в реальность, от которой постоянно бежит. «От которой мы все бежим, замечая это или нет», — добавит Эмилия и будет права. — Как и мечтали! Ты и я, — продолжает Эмилия, больше не смотря на подругу, сейчас очередь Ханны.

Ханна — девочка, ушедшая в себя, сделавшая свои первый шаг во младенчестве. Свое первое слово она произнесла к двум годам, и этим словом было «отстань». Больше пользоваться языком она не хотела. Молчание сопровождает ее на регулярной основе. Все уже привыкли к девочке тихоне со средней парты. Все привыкли к девочке тихоне, которая рисует в странном, до жути пугающем красном блокноте неоднозначные картинки красками и всегда таскает с собой пенал с цветными карандашами, точа их строго канцелярским ножом. Девочка-художница, говорящая с окружающими лишь по праздникам. Она сдавала учителям только письменные домашки, игнорируя их озабоченность, а в некоторых ситуациях — злобу. Для них она была ребенком из неблагополучной семьи, объектом травли, той, кто по статистике к восемнадцати годам окажется под электричкой. Ханна бы улыбнулась на все эти думки. Улыбка ее мягкая и светлая, как зефир в горячем какао холодной осенью. Улыбка — единственное, за что она получала комплименты… и улыбка — это то, что она показывает крайне редко, поэтому знакомые пугаются, видя Ханну с приподнятыми уголками губ. Что скрыто под улыбающейся детской маской? Какие мысли посещают девочку-художницу? Пойдет ли ее жизнь по сюжету, предсказанному ей учителями государственной школы? Вопросы можно задавать бесконечно, но ответы на них все равно не будут волновать Ханну.

В тот день ее не было в школе. Там была лишь оболочка тела, которую Ханна попросила отдалиться от души. «Уйди. Я устала быть с тобой, — молила она, пока над головой кружили сгущающиеся темные тучи. — Мне нужен покой», — мысленно произносила она, и с каждым словом, сказанным в уме, темнело на улице.

Покой и тишина - все, чего она так хотела, Ханна искала в окружающем мире… но быстро разочаровалась. Нелепо искать заколку в пустом комоде, когда вчера она лежала на столе. Ханна видела свой покой и тишину, но не могла вспомнить где, до тех пор, пока ее тело и разум не стали раздельными частями. Пока разум не покинул тело, а тело не стало просто оболочкой. «О-Б-О-Л-О-Ч-К-О-Й».

Ходячий мертвец – вот кем она стала. Оболочка и Ханна. Мысли и Ханна. Тело существует отдельно, в ином отрезке времени, оно медленно плетется к своему единственному исходу, к концу игры, к смерти. Тело без права на ошибку и выбор идет по протоптанной дороге себе подобных, становясь суше, старше, изматываясь ради того, чтобы встретить свою неотвратимую участь. Смерть.

Она явится за всеми.

Ханна оставила оболочку просто существовать, а сама выбрала уйти в мысли, в отдельный мир. Туда, где время подвластно ей, туда, где она — это Бог. Мир, принадлежащий ей одной, с ее законами и правилами. Уютный уголочек. «Здесь спокойно и тепло…. — прошептала Ханна в уме, транслируя мысль своей оболочке. Тело послушно открыло рот, и слова были услышаны. Если Ханна захочет, оболочка закроет рот и ее не будет слышно. Ханна сидит за пультом управления в огромном бархатном кресле, она — королева этой комнаты, она ее создатель. Кнопки, штурвалы, гаджеты нужны для управления телом, чтобы оно не просто валялось без работы, — Его надо поддерживать и порой… — Ханна нажимает на желтую, выпуклую клавишу. Комната еле заметно поднимается и опускается, качаясь в ритм с дыханием оболочки. — Это бывает энергозатратно, даже для меня». Тело Ханны выбирает режим пожизненной экономии. Стоит присмотреться, и вы увидите, как неспешно она живет:

Грудная клетка поднимается: один. Два. Три. Грудная клетка опускается.

Веки закрываются: один. Два. Веки открываются.

Нога делает шаг: один. Другая нога делает шаг.

«Оболочка живет слишком медленно… — говорит Ханна у себя в уме, — она мне не нравится…» — в голове, в ее разуме, все процессы функционируют быстрее, чем снаружи. Как только тело выключается. «Его надо постоянно заряжать… — говорит Ханна. Губы ее внутри себя не двигаются, губы Ханны снаружи – наоборот — Ставить на зарядку, в постель. Оно не двигается девять часов подряд… и лишь тогда я… могу отдохнуть». Ханна не думает, когда оболочка функционирует, Ханна может думать лишь тогда, когда она заряжается – спит, восстанавливается. — От беспрерывной работы… поддерживать это тело бывает невыносимо».

В тот день ее не было в школе, она сидела в величественном бархатном кресле, выставив обе руки на панель управления. Она летала в мыслях у себя в голове, нажимая заученные кнопки на автомате. «Нельзя отвлекаться… если отвлечешься хотя бы на пару секунд, можно с легкостью нарушить выстроенную гармонию, — говорит Ханна. Ее губы, слегка пересохшие, с маленькими трещинками, как у заброшенных каменных построений, плотно закрыты. Ханна быстро устает от общения, поэтому люди думают, что она имеет ограничения на слова. Одни следят за калориями, поедая в суточную норму, иные, подобные Ханне, ставят себе счетчик слов. Что будет, произнеси она больше выделенного на день? Ханна не задает вопросов с тех пор, как перестала получать на них ответы.

«Потерять гармонию – вновь предаться мукам…» — голос Ханны звучал тише, почти шепотом, словно последние слова давались ей с трудом, на исходе сил. — Я верю в теорию, — из последних сил продолжает она, — что мы сами создаем себе проблемы. Сами выбираем, где, когда и по какой причине стра… — она останавливается, губы оболочки уже не двигаются, — … дать».

Ханна открывает рот и тут же прикрывает его, уводя взгляд на открытый, кажущийся совсем пустым город в малиновом цвете. Ветер постепенно усиливается. Здесь, на вершине многоэтажки, еще холоднее, чем там, внизу. Здесь, в моменте сейчас, их не волнует температура.

— Я не слышу ответа, — лицо Эмилии, обычно отмеченное холодным безразличием в окружении других и лишь в присутствии Ханны озаряющееся нежной улыбкой, напряглось. — Ты и я, верно? — Эмилия наблюдает за колеблющимися на ветру кукурузными волосами. Волосами, что несут в себе запахи хвойного леса, скошенной травы и мрачной, ни для кого не открытой дороги, потаённых людских страхов, снов животных и страшных предсказаний. — Верно? — голос громче и настойчивее пронзает холод и шум гудящих снизу машин.

Ответ был дан в виде скромного кивка. Эмилия держит руку Ханны, сжимая теплую ладонь сильнее, словно боясь упустить или потерять ее навсегда. Нет. Пока Ханна здесь. Пока ее маленькая ручка находится у нее, она ее не отпустит, не даст убежать.

Никогда.

— Время – забавная штука… — с неким облегчением в голосе говорит Эмилия. Она словно растягивала момент перед прыжком, наслаждаясь властью, которую давал ей этот шаг навстречу неизвестности. Ханна понимала ее как никто другой; она сама, в некоторой степени, оттягивала неизбежное, пытаясь справиться с подступающей к горлу тошнотой. — Его вечно не хватает… или… его так много, что попросту некуда девать, — пурпурный закат уносит за собой ночной город. Мягкий туман окутывал мерцающие желтые огни улиц и спешащих людей, словно заботливая мать, укрывающая ребенка под крыло. Эмилия вздыхает, продлевает вдох дольше выдоха и поднимает свободную руку вверх. Ханне кажется, что она машет таким же двум девочкам на другой крыше дома, но зрение начало подводить ее еще с седьмого класса. — Время – это еще один способ властвовать над нами, — сказала Эмилия, не глядя на собеседницу. — Представьте современную суету без него. Хаос, страх, развал…, — продолжает Эмилия.

Говорить с Ханной подобно скучным разговорам с камнем – это подходящая не всем особенность, привлекает Эмилию в ней точно так же, как и все остальное. Ханне дозволено молчать, сколько ее душе будет угодно. Эмилия, привыкшая к тишине на свои паузы, где мы обычно вставляем нелепое «угу», продолжает говорить без подтверждения – услышали ее или нет. Ханна всегда все слышит, без исключений. Ее ушки, проколотые в подъезде на десятом этаже, слышат больше, чем многим может показаться. — Люди просто не выживут без него. Без системы, правил, контроля. Нет, они сойдут с ума быстрее, чем захотят вернуться в прежний, со старыми законами, мир. Там ведь было комфортно, — жить по плану, заготовленному сюжету, одному и тому же, повторяющемуся изо дня в год… те, кто не умеет играть в «жизнь», — Эмилия сжимает теплую ладонь сильнее. Ханна задерживает дыхание на дозволенные десять секунд, — не способны выжить без времени, — заканчивает Эмилия. Лицо ее, покрытое бледными веснушками, озаряется улыбкой, не схожей со всеми предыдущими. Щеки стали красными от ветра, а губы побледнели на холоде. — Помнишь нашу первую встречу? И то правило, что я дала тебе? — она поворачивает голову к маленькой художнице, что продрогла от переменчивости погоды и изменчивости настроения Эмилии. Она боится, и Эмилия знает об этом.

«Выдуманное ангелами имя, — начинает Эмилия. С загнутой на стул ногой она похожа на бунтарку или школьную задиру. — Оно ей не нравится, но нравится мне, — говорит Эмилия. Закрученные локоны нежно падают на оголённую коленку. — Если совместить некоторые буквы вместе, может выйти нечто поистине прекрасное, а может -что-то до отвращения корявое».

— Ой… извините, пожалуйста, — ручки и книги с грохотом полетели на пол. Ханна мгновенно опустилась за ними, став еще ниже. — Извините…

Эмилия успела отшагнуть назад и увернуться в сторону от первоклассника, несущегося против общего потока. Прилив гнева подскочил к вискам. Ее сбили на ровном месте! Но стоило ей взглянуть на виновницу аварии, как щеки залил заметный пурпурный румянец, и она отшагнула еще чуть дальше. Ханна неуклюже пыталась собрать упавшие школьные предметы, какой раз ловя попытки поражения. Уместить в руках несколько толстых книг и рассыпанную канцелярию оказалось не такой простой задачей.

— Извините… — подобно игрушке «повторялке» вновь произнесла она, неловко поднимаясь и отряхивая с брюк невидимые пылинки.

— Правило номер один, — голос Эмилии – голос свыше, он – яркая полоса надежды, последняя надежда на спасение всего человечества. Голос Эмилии – четкий, холодный и больно отстранённый от внешнего мира, ранит барабанные перепонки, заколдовывает всех, кто его слышит.

Ханна поднимает уставшие карие глаза. Под ними заметны блекло-серые круги, похожие на брошенные лужи, оставленные на асфальте после дождя. В них плавает сырость и грязь. «В них обитает жизнь. Приглядитесь лучше. В них живут оставленные разноцветные фантики от конфет, обертки шоколадных батончиков и радужные мысли раздавленных колесами машин лягушек» — так описала бы их Эмилия и была бы абсолютно права. Ханна моргает медленнее обычных людей. Она — восставший из земли мертвец.

— Правило номер один… — ее губы артикулируют слова Эмилии. Один звук, и Ханна внутри оболочки собственного тела нажимает миниатюрную клавишу. Уставшие карие глаза – это океан бездушных чувств. Ханна мертва. Как неживой робот, искусственный интеллект, она велит губам оболочки повторять то, что когда-то было сказано Эмилией и повторялось так много раз, что теперь отлетает от зубов, словно заученный в детстве новогодний стишок про несчастную елочку. — Никогда не извиняйся, если искренне не чувствуешь вину, — губы Ханны артикулируют когда-то сказанные слова Эмилии. — Иначе слова превратятся в пустой воздух. — Ханна робко делает шажок назад. Она не может уйти и убежать, не может спастись и спасаться не собирается, ведь знает, пока ее рука крепко тонет в холодном льде, она – пленница ледяного царства.

— Никогда не извиняйся, если… — говорит Эмилия, и взгляд ее случайно падает на раскрытый рядом блокнот с пожилыми, слегка желтоватыми страницами… — Рисуешь? — тонкая бровь Эмилии поднимается в удивлении.

— Ммм… — Приподняв голову, Ханна робеет, теперь она видит девушку перед собой в полный рост. — Я… это всего лишь… так… черновики.

С особой важностью Эмилия поднимает блокнот и принимается рассматривать оставленные на его страницах рисунки: яркими красками на чайных листьях распускаются багровые розы. Представьте себе бархатную ночь, застывшую на лепестках. В самом сердце этого мрака пульсирует жаркий алый цвет, словно капля запекшейся крови, застывшая в ожидании долгожданного момента славы.

— Черновики? — усмешка на устах Эмилии походила на неразгаданную тайну.

— Да, — неуверенно говорит Ханна. Ее челка, остриженная явно в домашних условиях, корявая, с выбивающимися из общей прически волосами, падает на глаза, и ей приходится каждый раз заправлять ее за ухо. — Просто черновики…

Можно корить себя за неуверенность, робость и нерешительность. Ханна внутри внешней оболочки Ханны обвиняет ее в том, что та не способна быть более дерзкой. Ханне внутри оболочки Ханны трудно понять, почему то, над чем она имеет безграничную власть, не способно прямо сейчас выхватить свой блокнот и быстро скрыться. Ханна стоит. Она не двигается, не хватает блокнот. Она стоит и дышит: грудная клетка поднимается вверх и вниз.

Взгляд Эмилии останавливается на рисунке красного цветка. Она разглядывает его так долго, что успевает зазвенеть звонок, оповещающий всех школьников о начале очередного урока.

— Ой… пожалуй, мне уже пора, — оболочка Ханны краснеет от неловкости, пока маленькая девочка внутри внешней оболочки Ханны злится от негодования, от своей беспомощности.

Эмилия наконец отрывает взгляд от завораживающего рисунка. Вместе с ее молчанием пустеют длинные коридоры. Опаздывающие дети с воплями выбегают из столовой, с кусками черного хлеба в зубах, они напоминают своим видом одичавших аборигенов: такие же растрепанные макушки и бешеные глаза. Эмилия еще раз тихо усмехнулась. Болтая рукой с чужим блокнотом, она пропускает бегунов, отойдя к стенке, и ничего не говорит, словно продолжая ждать, когда школа полностью окажется в их с Ханной распоряжении.

— Что это? — спрашивает Эмилия.

Ханна внутри оболочки Ханны злится. «Разве эта глупая девчонка не видит, что это?» Ханна внутри оболочки Ханны не любит откровенно тупых вопросов. Не переносит вопросы вообще, поэтому никогда не задает их.

— Цветок, — тихо, но более решительным голосом отвечает Ханна. Глаза ее направлены в пол.

Эмилия молчит.

«Я люблю, обожаю, боготворю таких людей, какой была она на той встрече, — говорит Эмилия, прикрыв глаза и погрузившись в блаженные воспоминания прожитых моментов, — тихони или, как там привыкло называть их наше современное поколение, серые мышки. Не правда ли, они очаровательны своей натурой? — спрашивает она у публики, которой здесь нет и никогда не существовало, — своей робостью и чуткостью, ранимостью. А как они скрытны и опасны! Ммм… — восхищенно вздыхает Эмилия. Представьте себе ту самую тихоню, что наверняка встречалась каждому, — девочка-одиночка со своими интересами, сломанными границами и комплексами, — продолжает Эмилия. — Как же я их люблю! Ханна попала в мою коллекцию в тот день и заняла в ней особое местечко, — Эмилия невзначай касается грудной клетки. Она ищет сердцебиение или хотя бы звуки успокаивающегося дыхания, но, увы, ничего не находит. — От них не знаешь, чего ожидать, их действия сложно предугадать и прочесть. Они – опасные люди, чья мощь и сила скрыта от них самих же под маской скромности, — говорит Эмилия, чуть раскачиваясь на высоком стуле. — Стоит содрать ее, и вы познаете настоящее зло, — говорит Эмилия.

Она пытается прочесть выражение лица стоящей перед ней девочки. Разглядеть презрение, недоверие, раздражение — то, что чувствует, но не видит. «Похоже на ауру или ее подобие, — говорит Эмилия. — Когда чувствуешь негатив, скрываемый под милой, притворной, слишком сладкой улыбкой…» Только Ханна не улыбается. Ее лицо не излучает ни единой эмоции. «Наверное, именно эта черта привлекала и одновременно отталкивала меня».

— Было задание изобразить олицетворяющую вас картинку, — видимо, Ханне надоело ждать ответа от Эмилии. Та так и не заметила, как ушла в свой разум, позволив себе слишком долго рассматривать лицо собеседницы, дольше обычного. — Я выполнила… — сказала Ханна, на долю секунды бросив взгляд на наручные часы.

«Показательный жест, — поняла Эмилия, угадав: Ханна никуда не торопится, но желает поскорее скрыться. Жаль, Эмилия уже положила на нее глаз…

— Люди ценят правду ровно до тех пор, пока перестают в ней нуждаться, — говорит Эмилия. Она сидит на стуле с высокими ножками, бережно закинув ногу на ногу. Она в образе. — Лучшим лжецам всегда достается все самое лучшее – это закономерность. Еще один вселенский закон, — говорит Эмилия. У нее на коленях, прижав обе передние лапки друг к другу и прикрыв ярко выраженные оранжевые глазки, лежит черный, пушистый кот. Животное тихо мурлычет от удовольствия и машет хвостом, когда рука девушки проводит по его блестящей шерстке. — Вот что забавно, — продолжает Эмилия. — Лжецы обречены всю жизнь вести войну, или, вернее будет сказать, игру с теми, кто их ложь пытается разоблачить.

— Нет, ты не выполнила задание, — говорит Эмилия и смотрит на Ханну, которую, кажется, очень поразил ее ответ. Ханна внутри оболочки Ханны кипит от злости, думая, как бы слиться и уйти, вежливо отступиться, сбежать, чтобы больше не заставлять оболочку раскрывать рот.

— П-почему… я же… — Ханна не понимает, как следует реагировать. Ханна внутри оболочки Ханны тоже не знает, отчего злится еще больше, в спешке листая справочник «Инструкция реакций тела на те или иные ситуации». В дурацком справочнике нет ни одной ситуации, что подошла бы под эту. Ханна внутри оболочки Ханны томно вздыхает и с рывком отталкивается к спинке кресла.

— Это твое задание, Ханна, — говорит Эмилия, — так выполни его честно. Нарисуй то, что олицетворяет тебя, — голос Эмилии – голос свыше.

И тогда, в этот момент, в школьном, пустеющем коридоре, где были лишь они и витающие вокруг запахи плесени, Ханну внутри оболочки Ханны поразило не то, откуда Эмилия знает ее имя, и даже не интерес Эмилии к ее персоне, а именно то, что оболочка неожиданно улыбнулась. Сама, без помощи, без нажатия кнопок и ее руководства.

Такого никогда не было.

«Неизвестность, новое – вот что пугает нас до мурашек, — говорит Эмилия, поглаживая черного кота. Тот уже мирно дремлет на ее ногах. — Перемены стали для нас хуже атомной войны. Мы их так боимся, хотя и отчаянно стремимся не признаваться себе в этом, не так ли?»

Начало было резким. Ханна не выстраивала фигуру, как делала обычно, а набросала на бумагу яростные, размашистые штрихи. Клубок гнева и отчаяния — всего, что так долго копилось в ней и не выходило в свет,— беспорядочные линии служили контуром для изогнутой спины и когтистых лап неизвестного ее взору существа. Образ всплывал в голове сам собой, поминутно указывая руке с кисточкой, что делать дальше. Затем пришла плоть. Она втирала уголь в бумагу подушечками пальцев. Напряженные мускулы, как у загнанного в тупик зверя, черные глаза, пропитанные ненавистью к несправедливости мира и всего человечества. А затем появился огонь. Кульминация ярко-красного и оранжевых пастельных карандашей. Ханна и ад, восставший под ее руками. Она с силой водила по помятому альбомному листу, словно вонзая в демона иглы света. Огонь не освещал, он пожирал. Он не элемент, а суть картины. Суть девочки Ханны.

Руки дрожали. С листа бумаги, что еще несколько минут был чист и не тронут, смотрел пылающий демон. Он – воплощение агонии, криков, выплеснутых на бумагу. Рисунок жил и дышал своей мучительной жизнью, олицетворяя все, что происходило в ее мире. Демон – это не кто иной, как отражение ее собственной пылающей, закрытой где-то глубоко души.

Эмилия улыбается распускающимся в глубоком небе звёздам.

«Звёзды — это буйки в безграничном тёмном и страшном океане», — сказала бы Ханна, если бы губы не немели от холодного ветра, стремящегося заморозить все препятствия на своем пути. Жаль, но ему не хватало сил и энергии.

Эмилия всегда сравнивала Ханну с ветром. Она вообще любила сравнивать одни вещи с другими, а другие — с былыми. «Иначе быть не может, — говорила она. — Мы сравниваем, потому что не можем по-настоящему постичь истинный вид, цвет или ощущение. Мы лишь привыкли судить о том, но каково оно есть на самом деле… — Обычно она делала паузы, смотрела собеседнику в глаза пронизывающе и чётко — так, как умела только она, и, только убедившись, что он не понял ни слова из великих речей, продолжала, — мы никогда не узнаем».

— В чем суть жизни? — спрашивает Эмилия у беспечных звёзд над её головой. — Каждый задает себе этот вопрос, но ответа нам никто так и не дал, — она усмехается. — Все смирились… — Взгляд её падает на туфли, мелкие камушки под ними и город, усыпанный такими же маленькими звёздочками. Фальшивыми звездами — огоньками: люди делают их искусственно. Люди привыкли к искусственному. — Просто смирились, — говорит она, а потом глядит на Ханну, чуть склонив голову к правому плечу. — Хочешь, я дам тебе ответ? Хочешь, я дам тебе смысл жизни?

Ханна трясётся. Ей холодно и противно находиться здесь — на вершине многоэтажки. Руки сжаты в кулаки, они онемели, как и губы, пальцы ног, а ресницы, кажется, затвердели и слиплись между собой.

— Конечно, ты не хочешь, — перебивает Эмилия, избавляя Ханну от необходимости отвечать. — Тебе он не нужен. А им, — она небрежно указывает тыльной стороной ладони на копошащихся внизу людей, на муравьишек, кажущихся одновременно близкими и бесконечно далёкими, — он нужен. Смысл жизни. Чтобы эту жизнь продолжать. И они ищут его во всем, — шепчет она, — Во всех мелочах, в счастье, в добре и любви. Бред! — вдруг восклицает Эмилия и дёргает рукой так, что Ханна подрагивает на месте, чуть ли не падая на сырой асфальт. — Какой бред, искать предназначение жизни в красоте, добре и природе! — восклицает она.

Эмилия говорит перед воображаемой публикой. Она на огромной сцене, окружённой множеством зрительных мест. Она на сцене с громким микрофоном, который отдаёт оттенкам её голоса, чтобы его было слышно даже в самых дальних рядах. Эмилия не изменяет себе: "пример для подражания" для учителей, "идеальный ребёнок" для родителей, "отзывчивая одноклассница" для сверстников, "поддержка и скорая помощь" для узкого круга избранных. Она привыкла постоянно играть на сцене, эта привычка со временем переросла не просто в развлекательное мероприятие под названием «меняй маски и любуйся, как меняется мир вокруг тебя», а в образ её жизни. Очередная маска в один момент не захотела сниматься с лица, она приклеилась намертво, словно на суперклей. Маска навсегда. Эмилия навек осталась в ней, а с театральной маской пришёл театр, и так же быстро она привыкла к своей воображаемой сцене, к игре на публику, пусть иногда этой публики вовсе не было.

— Хочешь, я скажу тебе, — она обращается не к Ханне, а к своей воображаемой публике. — В чем есть смысл жизни, смысл всего? — Ханна её не слышит, она — низкого роста девочка с нелепой стрижкой под каскад. Её волосы напоминали стог сена с торчащими прядями. Ей повторили ровно четырнадцать раз, что каскад на прямые волосы «это пошло и безобразно», но Эмилия сказала, что «вся жизнь — это пошло и безобразно. Будешь слушаться тех, кто принимает решения за других, не научишься одному из главных правил в инструкции по жизни — умению иметь собственное мнение». Каскад на прямых волосах — это пошло и безобразно, вышло ужасно, но Ханна ни о чём не сожалела. Порой слушая мудрости Эмилии, она воодушевлялась на отчаянные подвиги, которые, пусть и не всегда, приносили вклад в копилку саморазвития и преодоления собственных выраженных границ зоны комфорта.

— Его нет, — едва слышно говорит Ханна. Губы её обветрены и дрожат от холода. Человеческое тело мёрзнет — это ещё одно явление, с которым девочка, что сидит внутри оболочки Ханны, справиться не может. Как и с его потребностями в вечном комфорте, еде, питье, хождении в туалет и сне. Ханна, та, что сидела внутри, раздражалась, сколько ресурсов уходило на поддержание оболочки, на её приведение в порядок, на бесчисленные ежедневные действия, лишь бы она просто функционировала. Взрослая Ханна даёт сигнал Ханне, что внутри оболочки Ханны, засунуть руки в карманы джинсов и повторить уже громче: — Смысла нет.

— Тут ты ошибаешься, — говорит Эмилия. — Я тоже так думала. Думала, искать смысл жизни — задача глупцов и тех, кому нужно во что-то верить. Тех, кому нужен пусть ложный, но ответ, — продолжает она. — Как с Богом. Надо же обвинять кого-то в своих проблемах, надо иметь кого-то, чтобы верить в него, потому что верить в самих себя нас никто не учил.

Эмилия ждёт, когда бледная луна покажется в сиянии звёздочек на небе. «Сегодня мы отправимся дальше», — сказала она сегодня утром Ханне, когда та вырисовывала на её лице мелкие точки — веснушки хной из специального флакончика. Хна в нём почти заканчивалась, Эмилия вырисовывала себе веснушки каждый божий день, и все верили в её ложь, что они от природы. «Дальше? Дальше двора?» — вяло поинтересовалась тогда Ханна, закончив выводить мелкие точки. За несколько месяцев практики руки делали это без дрожи, и выходило вполне неплохо. Эмилия заулыбалась, и Ханна поняла всё без слов. «Дальше планеты Земля, — протянула Эмилия, взглянув на своё отражение в поданном зеркальце. — Мм, замечательно».

Ханна не стала расспрашивать куда именно, ответ не заставил себя ждать. Эмилия планировала эту «поездку» прошлые три недели, держа место в тайне, но стоило им подняться на последний этаж их многоэтажного дома, как она воскликнула: «На Луну! Туда, где белый камень, вечный покой и тишина. Дальше планеты Земля и цивилизации. Пока мы будем там, они будут продолжать своё существование здесь, когда мы будем дальше, они только подумают что-то изменить в своих пролетающих днях».

— Смысл жизни состоит в страдании, — говорит Эмилия. — Вся наша жизнь — это череда мучений, с первого вздоха и до последнего. Человек обречён на них, — шепчет Эмилия. — Говорят, младенцы плачут, вспоминая прошлые жизни. Я же думаю, они задыхаются от осознания того, что им предстоит провести десятки лет в муках. Издалека луна похожа на огромный снежный шар, слегка подтаявший и круглый, грязноватый с разных сторон. Снежный шар, который тоже чего-то ждёт, возможно, именно их. — Мы рождены страдать. Это закономерность. За одним страданием придёт другое, за ним ещё одно. Круговорот испытаний. Человеку они необходимы, чтобы жить.

Ханне всё равно на слова Эмилии. Она слишком истощена, чтобы слушать и кивать. Ханна внутри оболочки Ханны умирает от скуки, сидя в кресле и мотая ногой, как это делают маленькие дети от вечной печали и желания двигаться.

— Наш мир бесполезен. Эта планета появилась, потому что Богу стало скучно, и он создал нас, — говорит Эмилия. — Теперь мы вынуждены скучать и страдать на ней, каждый день думать над тем, куда потратить данные часы. В дальнейшем это может стать невыносимо. Люди ходят на работу и в школьные заведения, заводят семьи, общаются, смотрят телевизор. Делают что-то, даже не задумываясь зачем, — продолжает Эмилия. Её волосы спутались, и объёмная укладка уже выглядит не настолько красиво и пышно. — Этому есть название, — Эмилия даёт некоторым вещам выдуманные обозначения, названия, клички, которые могли бы быть понятны лишь ей и близкому рядом с ней окружению — Ханне. Ханна ведёт список всех обозначений, что когда-либо вылетели из уст Эмилии. Список от руки, красной ручкой с блестками, — “Я делаю это, но не знаю почему”, — говорит Эмилия и смотрит на свою спутницу.

Эмилия похожа на распустившийся цветок агератума. В пышных цветочных композициях она теряется, но стоит убрать её – и вся картина рассыпается. Эмилия — это агератум, её неизменно много. Завянув, цветок тускнеет, в плохом настроении Эмилия тоже незаметна для окружающих, меняет свой цвет. Сейчас она — фиолетовая, мягкая, больше уходящая в светлоту.

— Смысл жизни заключается в страдании, — говорит Эмилия, по-прежнему держа руку собеседницы в своей. Её взгляд скользит по едва уловимым чертам Ханны — аккуратный нос, тонкие губы, четкий подбородок, гладкий тон кожи, мягкие ресницы под челкой и задумчивое, отрешенное выражение лица. Эмилия проходится по всей оболочке Ханны, и неожиданно заходит глубже… — Когда ты осознаешь это, ты перестаешь страдать, — говорит Эмилия, — а значит, и жизнь теряет смысл.

Ханна напоминала сухоцвет: выцветшая, иссохшая, кажущаяся живой лишь издали. Засохший цветок. Такие долго стоят в вазе, создавая иллюзию уюта, но не даря тепла и света, лишь занимая место своим присутствием. Ханна — сухоцвет в вазе. Мертвый цветок, которому уже не помогут ни вода, ни солнце, ни дорогие удобрения из садового магазина.

— Ханна, — громко произносит Эмилия, кажется, уже не в первый раз. — Ты осознаешь это?

Ханна — маленькая девочка — теряется в пространстве чужих глаз, она замечает тремор в руках собеседницы и по привычке сжимается. Дрожь в руках Эмилии, что началась несколько недель назад, именно когда та решила «отправится дальше», пугает ее все сильнее.

— Ты осознаешь? — требовательно спрашивает Эмилия. Ее голос и лицо становятся грубее.

По спине пробегает дрожь, словно тысячи муравьиных лапок, только уже не от холода. Ханна — оболочка маленькой девочки — осознает, что пришел конец. Ханне — оболочке маленькой девочки — очень сильно страшно. Этот страх подобен ощущению школьника, стоящего перед доской. Этот страх можно сравнить со страхом поражения. Этот страх испытывают люди, когда оказываются на так называемом дне. «Дно — это пик. Почти конец, без нового начала, — объясняла Эмилия на одной из их запланированных встреч в кафе. Она заказала кофе и десерт, Ханна — ничего, потому что ей всегда доставалось ровно половина пирожного от Эмилии. Они так часто посещали это кафе, что официант на автомате приносил две десертные ложки. — Знаешь, как там хорошо? На дне, — говорит Эмилия, прикрывая глаза, якобы от удовольствия, будто она сейчас находится на том самом дне, — Лежать и видеть всех снизу…»

Ханна молчит. Вероятно, думала она, она никогда не бывала на дне, раз не испытывала таких удовлетворяющих ощущений.

«Чем дно отличается от самого настоящего конца? — продолжает Эмилия, подцепляя десертной ложкой кусочек медовика. — Если захотите, — десерт податливо отламывается, — от дна можно оттолкнуться. — Она протягивает ложку с лакомством Ханне, улыбаясь и приглашая открыть рот. — А можно провалиться еще глубже, не заметив этого,» — десертная ложка замирает в паре сантиметров от губ Ханны.

— Ханна, — Эмилия не моргает. — Ты понимаешь? — подкрашенные брови поднимаются к корням волос.

Ханна кивает. Да, разумеется, она осознает это…

Осознает что?

Покрытие на крыше многоэтажного дома неожиданно принимает роль черной бездны. Там, внизу, несколько десятков метров, что отделяют от сокрушительного падения. Падения на дно, от которого уже нельзя будет оттолкнуться или отпрыгнуть.

Конец.

Там внизу самый настоящий Конец.

Эмилия улыбается. Ее улыбка напоминает гримасу сумасшедшего. Ханне — оболочке Ханны — страшно видеть перед собой такое странное и запущенное состояние подруги.

— Я хочу услышать ответ от Ханны, а не от тебя, — Эмилия делает маленький шажок вперед, заставляя Ханну двигаться назад. Ветер порывом подхватывает волосы двух девушек, вертя их в невидимых руках. — Искренний ответ!

«Это называется обрести свободу от собственного тела, — сказала Эмилия, когда Ханна осмелилась поделиться с ней своей странностью. — Когда ты существуешь отдельно душой или разумом, обзывай как угодно, и отдельно телом, — в этот раз на их столике стояло два шоколадных молочных коктейля с пышной пенкой из взбитых сливок. — Наверное, — продолжает Эмилия, — ты, — Эмилия смотрит в уставшие глаза Ханны-оболочки, пытаясь достучаться до той, кто сидит в самом нутри и поговорить с маленькой копией Ханны, что считается главнее и сильнее, так как имеет власть над телом, — долго не могла свыкнуться с тем, что это жалкое тело так много от тебя требует, верно? — она отпивает глоток молочного коктейля, воздушная пена пачкает ей губы, но тут же исчезает под языком. — Еда – неописуемое удовольствие. Я балдею от этих коктейлей, точнее, мой мозг от них без ума, а желудку подошло бы что-нибудь менее сладкое, — Эмилии свойственны размышления вслух и быстрое перескакивание с темы на тему. Ханна привыкла к такой особенности в первые недели их тесного общения. — Отвратительно отдавать ему столько ресурса. Мне самой иногда надоедает… — Эмилия делает еще один глоток напитка, опять улыбаясь чему-то всплывшему в голове. — Ну и сладкая же дрянь, — говорит она. — Будешь свой?

И прямо сейчас, в вечер пятницы на крыше многоэтажного дома, где тишина воюет с ярко-красным уплывающим закатом, где луну видно лучше, чем через телескоп, и кажется, что она облита алой кровью, Эмилия вглядывается в уставшие карие глаза истощённого тела-скелета маленькой оболочки Ханны, пытаясь получить желанный ответ от той, кто сидит внутри.

Ханна улыбается. Наконец-то про неё вспомнили, не забыли, как выходило обычно. Оболочка всегда, независимо от ситуации, стояла на первом месте. Замечали лишь её, думали, что она центр, глава, пока маленькая копия Ханны внутри оставалась в стороне. Теперь же всё менялось, становилось на своё место, как оно и должно было быть с самого начала, с самого рождения.

— Я слышу тебя, — говорит Эмилия, смотря в глаза оболочки Ханны, но обращаясь к той маленькой копии в голове, так долго ждавшей этих слов. — Я тебя вижу, — мягким движением она притягивает Ханну ближе к себе. Специально неторопливо и заботливо, невинно, словно мать, ценящая дар материнства больше, чем себя. Ханна ощущает исходящее тепло доверия. Её любят, её ценят, её слышат, и наконец-то видят. — Ты пленница этого тела, верно? — Эмилия смотрит глубже, туда, куда обычные люди бояться входить без особых на то причин. — Ты тоже потеряла самое главное — суть жизни. Ты разучилась страдать, и жизнь потеряла краски, верно?

Ханна молчит. Она просто не может ничего сказать, потому что за пультом управления уже никто не стоит. Маленькая копия живой Ханны внутри оболочки нашла себе место, стоя впритык к главному экрану массивного телевизора, огромному, как делают в кинозалах, только с той лишь особенностью, что в кинозалах показывают кино о жизни людей, а тут человеческая жизнь в виде кино. На огромном экране — лицо Эмилии, что доверительно улыбается. Видно только Эмилию с её нарисованными веснушками, выцветшими на солнце красками волос, развевающимися на ветру, и с её губной помадой, которые с еле слышным звуком "ппп" разлепляются, когда она начинает говорить.

Ханна молчит, потому что за пультом управления никого нет. Ханна теперь — это пустая оболочка.

Мёртвое тело.

Засохший цветок.

Руки Эмилии отдают непонятным теплом. Такого раньше не было. Ханна словно чувствует этот самый убаюкивающий огонь не кожей, а чем-то внутри. Новые чувства и ощущения дарят беспокойство. Ханна давно перестала чувствовать эмоции и ощущения в их полном размере, сейчас же что-то яркое и больно большое давило на неё физически.

Эмилия продолжает улыбаться, как и прежде: улыбка сводит с ума и нарочно забирает всё внимание.

— Будь я главным злодеем, обиженным на всё человечество, — говорит Эмилия, и по спине от её слов неестественно пробегает дрожь. — Я бы приняла образ скуки. Скука — самое сильное оружие, способное либо помочь, либо… — она замечает тремор в своих руках и на несколько секунд замирает с выражением внезапного удивления или страха. Ханна не может разобрать точно, перед глазами всё начинает плыть, картинка на экране размывается и постепенно теряет чёткость цветов, — убить… — шёпотом заканчивает Эмилия, вновь становясь милой девочкой с расправленными бровями и натянутой улыбкой.

В следующие секунды всё происходит так быстро, что Ханна толком не успевает осознать реальность происходящего. Ханна — лишь оболочка прекрасного молодого тела, пока за пультом управления никого нет, она совершенно бесполезна.

Каблуки делают шаги вперёд, ноги Ханны — назад.

— Можно часами смотреть на звезды и видеть только звезды, — говорит Эмилия, ступая на каблуках ещё немного вперёд и, придерживая руку Ханны, подтягивает её к себе. — Можно вставать с утра и обвинять всех в несправедливости, — говорит Эмилия. — Можно страдать всю жизнь и прожить её счастливо, — продолжает Эмилия, выступая вперёд к обрыву, — а можно разучиться страдать и умереть со скуки.

Она делает резкий шаг в сторону, толкнув чужую руку вперёд, к краю. Ханна замирает в паре сантиметров от сокрушительного падения, но не успевает ухватиться за спасательный круг…

Малиновый закат — предвестник холодной осенней ночи — давно скрылся под пеленой города, оставив своё почётное место ночным сумеркам. С крыши многоэтажного дома, величественного и порой кажущегося зловещим, отлично виден весь тихо склоняющийся ко сну город. В небе мерцают звезды, на земле — маленькие искусственные огоньки, переливаясь, как гирлянда. Они завораживают, заставляют смотреть на них бесконечно. Внизу раздались первые всхлипы, переросшие в крики, затем – хаос, беготня. Всё до боли знакомо, как в кино: мокрый от непогоды асфальт, на котором обнаруживают расплющенное тело. Кишки, органы, кровь – алая, настолько яркая на чёрном полотне дороги, что режет глаз.

Эмилия могла позволить себе наслаждаться этим зрелищем лишь семь минут. Затем зазвучат раздражающие сирены скорой помощи, которая, скорее всего, уже ничем не поможет, и полицейских машин. Начнутся разбирательства, и место происшествия потеряет всякую привлекательность. "Несчастный случай" или "самоубийство" – напишут в протоколе. Эмилия легко предсказывала заголовки новостей: "Подростки и суицид". Пару фильмов в программе наверняка отменят, заменив их кадрами, снятыми наспех журналистами и зеваками."

Всё как обычно, — думает Эмилия, разворачиваясь на каблуках и следуя к кровельному люку. — Скучно".

Эмилия спускалась по лестнице, её шаги отдавались глухим эхом. Она — призрак или ангел, который спускается с небес в свой сотворённый ад.

Воздух неподвижный и тяжелый. Тут пахнет пылью и едким запахом железа. Толпятся люди, гудят машины, охи, ахи, разговоры… и посреди суеты лежит оно — тело, словно темное пятно в светлом будущем. Эмилия вдохнула. Ей смешно и весело, но это не та реакция, которую следовало бы показывать. Она натягивает на лицо маску безразличия. Она не чувствует ни страха, ни отвращения. Ледяная пустота внутри — лишь это и неприятно горький вкус во рту.

Легкий, почти неосязаемый порыв ветра коснулся её щеки. Он обвил её стан, продвинулся к лицу и добрался до ушей. Двор на минуту погрузился во тьму.

— Спасибо, — прошептал кто-то или что-то. — Спасибо за свободу.

Эмилия застыла. Она стояла над мертвым телом, и ей чудилось, что оно с ней разговаривало. «Невозможно…» И лёд внутри нее внезапно начал таять. Она чувствовала тепло и привкус умиротворения. Тремор в руках — уже обжигающе ядовитый, дрожь в губах, измазанных помадой, и открывшееся новое чувство – страх.

Или любовь.

Или грусть от потери кого-то родного, полюбившегося за короткий срок…

Она не считала себя палачом,

Она была освободительницей