Интервью с подонком

Теперь я – вдова, а муж – святой.

– Держись, Полиночка. Надо быть сильной, – прошептали мне прямо на ухо.

Я не разобрала слов, но почувствовала тепло чужого дыхания на своей шее, и от этого стало ещё противнее. Очередные шершавые губы тянутся, чтобы утешить, и я снова пропускаю жалостливые шепотки мимо ушей.

Три горсти брошены. Земля прилипла к пальцам. Чистой рукой залезаю в сумочку, чтобы достать салфетку. Наверное, вытираюсь слишком брезгливо – свекровь метнула на меня презрительный взгляд через верхушки памятников и крестов.

По мнению свекрови, я должна жрать эту землю.

В закрытый гроб я не осмелилась посмотреть. Но самое мерзкое, что было в муже, уже всплыло на поверхность. Оставалось понять, как жить среди людей, которые уже никогда не будут на моей стороне. Я ведь жива.

– Бедная Поля, как она теперь?
– Такой человек был! Никогда ни в чём нам не отказывал.

– Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешную!

Я отхожу в сторону. И вдруг ясно ощущаю, каково это – оторваться от ветки. Может быть, кто-то меня окликнет или даже догонит, но скорее для галочки. Спиной чувствую взгляды: скользящие, снисходительные, непонимающие. Все эти люди, с которыми я недавно сидела за одним столом, праздновала дни рождения, поздравляла с годовщинами, поднимала бокалы – теперь были по другую сторону.

Пусть на той стороне будет тёплый автобус, поминальный обед и монотонные молитвенные песнопения.

Пусть всё это будет без меня.

Двигаюсь медленно, почти на ощупь, и лишь иногда поднимаю голову, встречаясь взглядом с очередным покойником. Шаги не считаю, но, кажется, не успеваю сделать и десятка, как всё вокруг начинает шататься, будто земля разошлась в стороны, и теперь сырая могила затягивает в своё нутро. Воздух стал гуще, плотнее, в висках застучало. В какой-то момент я поняла, что падаю.

***

Яркий свет сжимает веки и не даёт открыть глаза. Правая рука лежит на груди, левая – бессильно соскользнула вдоль сиденья. Сиденья? Следом вижу приборную панель, иконки, грязь на лобовом, с которой, кажется, уже не справляются дворники.

Медленно выпрямляюсь. Спинка откинута назад. В горле першит, во рту пересохло, как бывает после долгого сна в душном помещении. Оборачиваюсь в сторону водительского и вздрагиваю.

На меня смотрит мужчина. Молодой, но какой-то не по годам суровый. Широкоплечий, с короткой стрижкой, какая бывает у военных. Неулыбчивый. А его глаза… чёрные, такие проницательные, но спокойные. Как у человека, которому часто приходится видеть то, от чего другие отворачиваются. Ещё у него безумно красивые, слегка восточные скулы – это делает его таким чужим на фоне бледных грустных лиц, которые я видела всё утро.

– Вы в порядке? – спрашивает он негромко.
– Да... думаю, – бормочу в ответ. – Я что, прямо там грохнулась?

Он кивнул и посмотрел куда-то сквозь стекло. Я проследовала за его взглядом и увидела кресты. В душе ничего не пошевелилось. Вот он погост, вот вытоптанный снег. Приглядись чуть лучше – и увидишь гору цветов и венков над свежим холмом. Но казалось, что всё это лишь жуткий сон.

Снова падаю на сиденье… и вдруг чувствую, что с этой машиной что-то не так. Вытягиваю шею, смотрю за подголовник и тут под кожей всё леденеет.

Труповозка.

Я отрываюсь от спинки, будто из той вылезли шипы.

– Это... – начала я, но осеклась.

– Катафалк, – спокойно отвечает незнакомец.

– Вы не придумали ничего лучше, чем притащить сюда вдову?!

– А вы хотели бы и дальше валяться под оградой?

Провожу ладонью по вспотевшему лицу и пытаюсь отдышаться.

– Значит, вы нас везли на кладбище?

– Да.

– А автобус… он уже уехал? – зачем то интересуюсь я, хотя понимаю, что всё равно не села бы туда.

– Недавно. Мы его догоним, если хотите.

Его рука ложится на руль, и я вскрикиваю:

– Не надо!

Вышло громче, чем следовало, и мужчина бросает на меня непонимающий взгляд. Проклятье, а ведь он выглядит так, будто не гробы возит, а прикапывает чьих-то должников в ночном лесу. Свернув им предварительно шею.

– Я, наверное, пойду, – тихо говорю я, нащупывая дверную ручку.

– Уверены? Там плохая дорога.

Смотрю вперед. Десятки колёсных пар перемешали подтаявший снег с землёй, и теперь между стенами из ровных сосен виднелась полоса грязи.

– Мне не очень-то хочется ехать в катафалке. Это… наверное, как-то неправильно для живого человека.

– Извините, тарифа «бизнес» у меня нет.

«Хам», – проносится у меня в голове. Выхожу на улице и делаю шаг. Короткий, несмелый.

Сверху доносится гул – так бывает, когда сильный ветер обрушивается на лес и качает кроны высоких деревьев. Беспокойно голосят птицы, вдалеке воют собаки. Глаза смотрят вперёд, а мысли почему-то вдруг возвращаются обратно к свежей могиле.

Если бы я хоть что-то успела ему сказать…

Под ногами хлюпает каша из снега и земли. Ботинки скользят, но я продолжаю идти, упрямо, как будто каждый шаг это вызов – и мужчине в машине, и мёртвому мужу, и самой себе.

«Боже, только бы не грохнуться», — молюсь про себя. И в тот же момент нога едет вбок. Резкий удар – рука уходит куда-то в жижу по локоть, шарф слетает с шеи и пропитывается талой водой. Упираюсь ладонями в край накатанной колеи, приподнимаюсь и снова съезжаю вбок. Пальцы дрожат, ноги с трудом находят опору. Больше всего в этот момент хочется даже не встать, а остаться незамеченной.

Но он всё видит. Мужчина за рулём. Проходит по рыхлому снегу как по ровной тропинке и встаёт рядом.

– Не стоило.

На мгновение мне показалось, что я падаю снова – тело отрывается от земли. Но это руки незнакомца. Он поднимает меня, стряхивает налипшие комья снега с пальто и теперь держит за предплечье. Стыдливо отвожу взгляд. Спина болит, колени дрожат, колготки промокли насквозь. И от унижения мне так жарко, что на глаза наворачиваются слёзы.

– Всё в порядке, – выдавливаю я, отстраняясь.

– Не всё, – спокойно отвечает он. – Идём.

Он не просит меня быть аккуратнее, ничего не пачкать или снять мокрое пальто. Он просто распахивает передо мной дверь, и я не возражаю. Мужчина заводит двигатель, выруливает из накатанного кармана между сосен и ловко, без пробуксовки, преодолевает размокшую лесную дорогу. Никакой суеты или спешки.

Я сижу с полуприкрытыми глазами, сцепив пальцы на коленях. Холод от пропитанного пальто пробирается под кожу. Лес сменяется на пригород, за окном мелькают вывески, ларьки, аптечные кресты, шиномонтажи, разлапистые ели у обочины. Опускаю взгляд на торпедо. Там, где должна быть магнитола, зияет пустота.

Монотонный гул иногда прерывают сирены или грохот ползущих по трассе фур. И

среди этих тяжёлых звуков всё, что я старалась держать внутри, стало медленно подниматься наверх. Прислоняюсь лбом к стеклу. Взгляд упирается в нахально-радостный рекламный щит. Белый фон, вензеля, невеста и жених. «Сыграйте свою идеальную свадьбу уже в этом году!» – убеждает надпись в стиле нулевых.

Чувствую: внутри что-то дрогнуло. Делаю глубокий, прерывистый вдох Но едва воздух вырвался наружу через раздутые ноздри, как выдержка рассыпается. Закрываю лицо ладонями, будто это поможет удержать слёзы. Не получается.

Мужчина за рулём не говорит ни слова, но машина замедляется и съезжает на обочину. Краем глаза вижу, как водитель тянется к бардачку и извлекает оттуда пачку бумажных салфеток. Хочу поблагодарить, но сил хватает только на небольшой кивок.

– Мне жаль, – говорит он. – Соболезную.

Это не те слова, которые он привык говорить. Он явно видел смерть много раз, и много раз за его спиной рыдали, кричали и стонали от душевной боли. Но его работа – молча крутить руль.
– Нет, – отвечаю я. – Не в этом дело.
Он наконец поворачивает на меня голову. Будто обещая, что будет внимательно слушать.

– Больнее всего не от того, что он погиб, – продолжаю я. – А от того, с кем он погиб.

Салфетка в руках превратилась в комок мягкой бумаги. Достаю свежую и готовлюсь к исповеди.

– Он поехал в Турцию с любовницей. С этой... Викой, – я усмехнулась. – Я-то думала, он в командировке. А он… он жевал кебабы и трахал эту мышь в вонючем отеле.

Мужчина за рулём молчит. Он смотрит куда-то на обочину, но я знаю – он слушает. Хмурится, будто пытается понять, что я чувствую. Или прикидывает, как проходил отпуск у неверного муженька.

– Знаете, что самое обидное? – продолжаю я. – Что я не успела ему сказать, какая он мразь. Он не узнал, как я его ненавижу. Не узнал, что я в курсе предательства. Ни крика, ни пощёчины, ни даже сцены. Просто – бах! – и они отправились на том пластиковом скутере прямо на небеса.

Вытираю нос тыльной стороной ладони, закидываю за ухо влажные тёмные волосы. Мужчина снова смотрит прямо через лобовое, не перебивая.

– А ведь самое смешное, что я журналист. Расследователь, мать его. Я всякое повидала в жизни. Год рыла одно дело про бардак на станции аэрации. До суда довела. С прокурорами в засаде сидела, – я качаю головой, будто удивляясь сама себе. – У меня нюх на враньё. На грязь. Обычно я всегда чую двойное дно.

Поднимаю глаза, в которых уже нет слёз – только злость на саму себя.

– А у себя под носом – не заметила.

– Вам надо отдохнуть, – тихо говорит он. – Где вы живёте?

Диктую адрес, и водитель коротко кивает.

Ничего нового за окном нет – все та же серая, шумная, нервная Москва. Город, который выжал из меня все соки, но который я безумно люблю. Здесь я смогла стать той, кем всегда мечтала. Упустив при этом то самое «женское счастье».

Через четверть часа мы уже на месте. Водитель свернул во двор и остановился у моего подъезда. Я уже тянулась к ручке двери, когда взгляд зацепился за серебристую «Камри» в соседнем ряду. Чуть примятая арка, куча хлама под лобовым. Что она тут делает?

– Удачи вам, – говорит мужчина.

– Ага… спасибо, – отвечаю я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – П-правда спасибо. Вы мне сегодня… очень помогли.

Он достаёт сигарету, а я выскальзываю из машины и делаю вид, что спокойно иду домой. Но едва за мной захлопывается дверь подъезда, как я ускоряюсь. Лифт не жду, бегу по лестнице, не жалея ног. На площадке пахнет духами свекрови, тяжёлыми, как её упрёки. Я дёргаю дверь на себя. Открыто.

У порога стоит сумка, забитая вещами покойного мужа. На самом верху лежитмоя шкатулка с драгоценностями.

– Вот и она, – басит свёкр, выйдя из гостиной на звук. За ним следом выскакивает его жена.

– Что вы тут делаете? – спрашиваю я громко.

– Собираем вещи Андрея, – говорит свекровь и смотрит на меня так, словно я – квартирантка, просрочившая аренду.

– Эти вещи? – я указываю на шкатулку в сумке, а затем наклоняюсь, чтобы её поднять.

– Оставь на месте. Из твоего внутри – только пыль. Как и везде в этой квартире.

Я лишь крепче сжимаю шкатулку. С момента гибели Андрея прошло две недели. и за это время я успела провести дома три генеральных. В моей. Квартире. Всегда. Чисто. И точка.

– Поэтому вы решили не разуваться? – я киваю на следы весенней грязи на паркете. – Положили венок на могилу и сразу поспешили сюда? Даже землю с рук до конца не вытерли.

– Неблагодарная дрянь, – цедит свекровь. – Мы ещё посмотрим, какие у тебя права на эту квартиру. Я все бумаги подниму, какие надо. Всех знакомых. Но ты себе ничего нашего не заграбастаешь!

– Марина… – вмешивается свёкр, – мы же договорились по-тихому всё собрать…

– Не одёргивай меня! – скалится она на супруга. – Андрей был бы жив, если бы… если бы эта пигалица думала о семье и детях, вместо того, чтобы писать свои поганые заметки. Андрей хотел сына, а ты наплевала на его мечты.

Я будто ослепла на секунду. Слова ударили в грудь, в самое то место, где уже много лет копилась пустота.

Дети. Я тоже хотела. Я тоже мечтала. Но у нас ничего не получалось. А теперь эта озлобленная женщина стоит прямо в обуви на белоснежном ковре и говорит мне, что это я во всём виновата.

– Он от безысходности полез на эту Вику, ты понимаешь, Полина? От тоски.

– Марина…

– Молчи! А ты, Полина, слушай дальше! Он погиб, потому что ты на него плюнула. Не уследила. Если бы ты больше думала о нём, если бы ты его сильнее любила… он бы никуда не поехал тайком ото всех. Он бы не разбился. Я всегда знала, что он ошибся, выбрав тебя. Обыкновенную алчную суку, которая…

– Заткнись, – резко говорю я.

– Что? – свекровь округляет глаза.

– Закрой рот, – повторяю я уже громче и ставлю шкатулку на тумбочку у двери. – У вас десять секунд, чтобы собрать вещи и уйти. Иначе…

Свекровь делает шаг в мою сторону, её лицо багровеет. В движениях есть что-то резкое, хищное – как у пса, который с лаем делает несколько рывков прежде чем вцепится. Она толкает меня, но её сил не хватает, чтобы я сдвинулась с места. И тогда худощавая рука хватает что-то с этажерки, и в следующее мгновение я вижу, как хрустальный лебедь летит мне в висок. Стекло бьётся, часть осколков осыпаются по воротнику, другие – падают между тканью и кожей.

– Поняла, дрянь? – шипит она, делает ещё один выпад, но вдруг застывает в полушаге.

Взгляд уходит куда-то за моё плечо, губы дрожат, будто слова застряли в горле. Свёкр тоже замирает, едва заметно косясь в ту же точку. На его лице проступает страх, неприкрытый и нелепый.

Тень ложится у моих ног. Я медленно оборачиваюсь и вижу его. Он даже сейчас выглядит так. словно вот-вот начнётся вынос гроба. Но в этом спокойствии есть что-то такое, от чего внутри всё леденеет.

– Полина, – говорит он, слегка касаясь носком ботинка сумки на полу, – всё хорошо?

– Да, – отвечаю я скорее на автомате. – Просто… моя свекровь хочет… эм… забрать кое-что.

Мужчина опускает взгляд на спортивную сумку.

– Это?

– Ага…

Водитель берёт сумку за ручки и, не меняя выражения лица, выносит её в коридор. С глухим звуком она падает на бетон. Рубашка Андрея вылетает на полпути и белым ковриком ложится у двери.

– Вы закончили? – спрашивает мужчина у моих свёкров так спокойно, будто речь идёт о ремонте крана.

Марина Ильинична пытается что-то сказать, но слова скачут на губах и не собираются в полноценное предложение. Она бросает быстрый взгляд на мужа. Тот кашляет, крадётся вдоль стены, держа в руках умную колонку.

– Пошли вон, – приказывает мой невольный попутчик. Господи, да если бы он сказал это мне, я бы вышла из своей же квартиры. Но он говорит это, защищая меня.

Пятки Марины Ильиничны и её мужа сверкнули на лестничной клетке. Я опускаюсь на банкетку, чувствуя, как от напряжения дрожат руки.

– Спасибо, конечно… – говорю я и обхватываю ладонями колени, – но теперь они будут на сто процентов уверены, что у меня рыльце в пушку. Подумают, что вы… ну… не просто так пришли.

Он чуть прищуривается, опирается плечом о стену.

– Что-то сильно поменяется? По-моему, они и раньше не слишком вас уважали.

– Они могли вас узнать. Вы же были на похоронах.

– Поверьте, на таких как я обращают внимание в последнюю очередь. А ещё у вас кровь на щеке.

Машинально касаюсь лица – палец тут же окрашивается в красное. Чёрт. Даже не почувствовала.

– Ерунда.
– Где аптечка?
– Не стоит…
– Полина, – произносит он так, что возражения сами прячутся куда-то, – где аптечка?

– На кухне. Ближайшая к арке дверца.

Слышу, как он моет руки, снимает куртку и кладёт её на подоконник. Через несколько секунд он уже перебирает содержимое пластикового контейнера.

– Пройдите на кухню. Там слишком темно.

Стягиваю с себя пальто и слышу, как несколько осколков с треском падают на паркет. Понимаю, что незнакомца вряд ли устроит идея начать уборку прямо сейчас, поэтому послушно иду к нему.

Я занимаю место у окна, а он присаживается напротив. И чувствую, как по телу разливается щекочущее тепло. Я впервые вижу его лицо так чётко. На чуть смуглой коже проступают тонкие линии шрамов. Один ползёт со лба к глазу, рассекает бровь, и перескакивает через веки – а ему чертовски повезло когда-то не получить увечье. Второй шрам виднеется на подбородке, под левым уголком губ. Тёмные, почти чёрные глаза таят в себе какую-то хищную медлительность.

Знаю одно: я проиграю в «гляделки», если напротив будет сидеть он. И проиграю не потому что моргну. Я просто сдамся первой.

Он берёт ватный диск, смачивает его антисептиком, и я слегка морщусь. Касание лёгкое, но я всё равно вздрагиваю от жжения. Две полоски пластыря становятся последними штрихами, и, когда мужчина клеит их на мой висок, я ощущаю, как его пальцы слегка заходят за мягкую материю и скользят по моей коже.

Мне любопытно, и в какой-то момент я поднимаю взгляд, но напарываюсь на ответный интерес. Его глаза так близко, что я различаю тончайшие золотые искры в темноте радужки.

– Готово, – говорит он.
– Спасибо, – отвечаю я, всё ещё ощущая тепло его пальцев.

Я отодвигаю стул и встаю. Он поднимается в тот же миг – и мы сталкиваемся. Воздух между нами дрожит как перед грозой. Я чувствую запах его кожи, слышу, как меняется ритм его дыхания. Если раньше он был спокойным и собранным, то теперь в его груди будто разгоняется какой-то мотор.

А потом он слегка наклоняет голову, и мой проницательный мозг превращает это в приказ самой себе: поддайся. Едва заметно тянусь губами навстречу, а спустя секунду его поцелуй полностью лишает меня контроля. Я не успеваю понять, правильно это или нет, но чувствую, что мне это нужно.

Боже.

Кровь приливает к лицу, щёки горят. Его руки обвивают мою талию, и от мест, где он меня коснулся, по телу разбегаются волны мурашек. Мои руки ложатся на его плечи прежде чем я задумалась, куда их деть.

На его губах – искра мяты с привкусом табака. И я вдруг понимаю, что хочу наслаждаться этим вкусом, собирать его губами, слизывать, глотать. И только сейчас, в свои 25, я осознаю, почему люди обожают целоваться.

Так увлекаюсь, что забываю дышать. Пытаюсь отвоевать хотя бы вдох, слегка отстраняюсь, но его губы скользят ниже. Они касаются линии подбородка, потом ямочки под ухом, добираются до шеи. Очередная волна дрожжи заставляет мои пальцы сильнее сжаться на его плечах.

Я падаю? Нет, он легонько толкает меня и заставляет сесть на край стола. Я ищу точку опоры, отвожу руку назад… и что-то роняю. Оборачиваюсь лишь на секунду, но этого достаточно.

Чёрно-белый муж смотрит на меня с улыбкой, будто правда не осуждает. Чёрная ленточка съехала с рамки.

Мужчина замечает это и останавливается. Я несмело поднимаю на него взгляд и понимаю: он ждёт моей реакции. В его взгляде нет осуждения, только тихое и настороженное внимание.

Нет, я не чувствую стыда перед мужем. Я привыкла относиться к людям так, как они относятся ко мне. В конце концов, я теперь вдова.

Проблема в том, что я новоиспечённая вдова. Я сегодня ходила в чёрном платке, бросала в могилу землю и даже пыталась выдавить из себя слёзы. А теперь…

– Вам нужно уйти, – произношу я, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо.

– Полина, ты…

– Уходите, – повторяю я, не сразу заметив, что он перешёл на «ты». – Я хочу побыть одна.

– Хорошо, – спокойно говорит мужчина и делает шаг назад.

Он молча берет свою куртку с подоконника, закидывает её на плечо, разворачивается и покидает кухню.

Дверь закрывается за ним тихо. Так тихо, как будто здесь не произошло ничего необычного. Будто мы не впивались друг в друга губами, а наше дыхание не сбивалось. Будто я не намокла от безумного желания впервые, наверное, за целый год.

Он ушёл.

А я даже не знаю его имени.