Инвентаризация

День начался с тишины. Не той, что была благословенна, а густой, давящей, как вата в ушах. Шустов проснулся от ее гула и сразу понял: что-то не так. Кондиционер, вечно сипевший под окном старой сплит-системы, молчал. Не гудел, не вибрировал – просто отсутствовал. Как отрезанный нерв.

Он встал, прошел на кухню. Электронные чаты на плите показывали мигающие нули. Сброс. В холодильнике стояла та же тишина – ни жужжания компрессора, ни щелчка реле. Он открыл дверцу: внутри было прохладно, но эта прохлада была остаточной, умирающей. Молоко в пакете стояло неподвижно, без привычного дрожания поверхности.

Шустов посмотрел в окно. Двор был пуст. Ни машин, ни старушек с сумками-тележками, ни вечно лаявшей таксы из первого подъезда. Ничего. Даже ветер не шевелил желтые листья, застывшие на асфальте в неестественно четких позах, будто вырезанные из бумаги.

Он попробовал свет. Выключатель щелкнул с сухим, пустым звуком. Ничего. Радио – мертвая тишина в УКВ-диапазоне, шипение пустоты на FM. Мобильный телефон показывал полную шкалу сигнала, но при попытке дозвониться – ни гудков, ни голоса автоответчика. Тишина.

Это было не похоже на аварию. Аварии шумны. Аварии – это крики из соседних квартир, хлопанье дверей, голоса в подъезде. Здесь же была тишина музея после закрытия. Или лаборатории.

Он вышел на лестничную площадку. Двери квартир были закрыты. Он постучал к соседке, Марье Игнатьевне. Стучал долго, сначала осторожно, потом громко, кулаком. Ни звука из-за двери. Он приложил ухо к холодному дереву – абсолютная тишина. Ни храпа, ни скрипа кровати, ни бормотания телевизора.

Спускаясь по лестнице, он заметил деталь: на ступеньке третьего этажа лежала одиночная перчатка, детская, розовая. Она лежала слишком ровно, слишком аккуратно, пальцами вниз. Как будто ее не обронили, а положили.

Улица встретила его тем же безмолвием. Машины стояли у тротуаров, некоторые с приоткрытыми дверьми. В одной, «Ладе» десятой модели, ключ торчал в замке зажигания. Но в салоне никого не было. На перекрестке светофоры не горели. Ни красным, ни желтым. Стекла были просто черными, слепыми.

Он пошел к ближайшему магазину «Продукты». Дверь была не заперта. Внутри пахло не сыростью и хлоркой, как обычно, а странной, стерильной прохладой. Полки были полны. Колбасы висели ровными рядами, банки с соленьями блестели под тусклым светом, пробивавшимся сквозь грязные окна. На кассе лежал развернутый глянцевый журнал, раскрытый на одной странице. И больше ничего. Ни продавцов, ни покупателей. Ни звука холодильников-витрин.

Шустов вернулся домой. Мысли его, сначала суетливые и панические, теперь текли медленно, вязко. Он не чувствовал голода, хотя не ел с вечера. Не чувствовал страха – лишь глубокое, всепоглощающее недоумение. Как будто он остался один в гигантской, безупречно обставленной декорации. Или как будто его выдернули из потока, оставив в паузе между кадрами.

К вечеру он заметил вторую аномалию. Время. Часы на руке показывали 18:47. Настенные часы с кукушкой в гостиной, которые он не заводил года три, тоже показывали 18:47. Он вышел на балкон, посмотрел на старые башенные часы на здании райадминистрации. Их стрелки замерли на той же отметке: 18:47. Солнце, однако, медленно двигалось к горизонту, отбрасывая длинные, неестественно резкие тени. Время текло, но не фиксировалось. Как будто механизм вселенной тикал, но шестеренки счетчика сцепились и застыли.

На второй день (если это можно было назвать днем) он начал инвентаризацию. Не от скуки. От потребности в ритуале. Он обошел всю квартиру, записывая в блокнот все предметы. Начинал с крупного: «Диван, трехместный, коричневый, вельвет. Потертость на правом подлокотнике. Пятно от кофе, диаметр 3 см, левая сторона сиденья». Потом мельче: «Книжная полка №1. 34 книги. 12 – в твердых переплетах, 22 – в мягких. Первая слева – «Антология советской фантастики», 1975 год. Корешок надорван на 2 см сверху». Он описывал трещины на потолке, сколы на кафеле, узор на занавесках. Каждая царапина, каждый след износа обретал значение. Они были доказательством. Доказательством того, что мир здесь был настоящим, что он жил, использовался, а не был собран вчера из новых деталей.

На третий «день» он вышел за пределы двора. Двинулся к центру. Город был мертв, но не разрушен. Напротив, он казался ухоженным, замерзшим в идеальном порядке. Ни одной перевернутой урны, ни одной разбитой витрины. В парке фонтан не работал, но вода в бассейне была чистой, без листьев. На скамейке лежала раскрытая книга. Он подошел, посмотрел. Детектив, какой-то массовый. Страница 124. Он прочитал абзац. Герой как раз нашел ключ к разгадке. Шустов оставил книгу как есть. Пусть ждет своего читателя, который, возможно, уже никогда не вернется.

Его собственные потребности угасали. Сон приходил короткими провалами. Голод ощущался как далекий, абстрактный дискомфорт, который можно было проигнорировать. Он ел консервы из магазина, пил воду из бутылок. Вкус был плоским, как картон. Еда была не для удовольствия, а для поддержания процесса инвентаризации.

Именно во время этой инвентаризации, на седьмые сутки, он нашел Первое Несоответствие.

Он описывал содержимое ящика своего письменного стола. Старые счета, ручки, скрепки, паспорт. Он открыл паспорт, проверил данные. Все верно. Фото, печати. Он положил его в сторону и взял следующую папку. Это было старое дело с университетскими черновиками. И среди пожелтевших листков он нашел фотографию. Цветную, чуть выцветшую. На ней он был моложе, лет на десять. Стоял на фоне какого-то озера, улыбался. Рядом с ним – женщина. Брюнетка, с яркой, открытой улыбкой, обнимала его за талию.

Шустов замер. Он не узнал эту женщину. Совершенно. Он всмотрелся в ее лицо, в ее глаза. Ничего. Ни искры памяти. Он перевернул фотографию. На обороте, его же почерком, было написано: «С Леной. Байкал. Июль 2014».

Лена. Лена. Имя не звенело ни в одном уголке его сознания. Он сидел, сжимая фотографию, и пытался насильно вызвать хоть какой-то образ, звук, запах, связанный с ней. Байкал. Поездка. Июль 2014-го. Пустота. Зияющая, абсолютная пустота. Как будто эту страницу из его жизни не просто вырвали, а тщательно вырезали хирургическим скальпелем, не оставив шрама.

Он бросился к другим ящикам, к коробкам на антресолях. Он нашел еще три фотографии с ней. На одной они сидели в кафе. На другой – она одна, смеющаяся, в соломенной шляпе. На третьей – он целовал ее в щеку, а она жмурилась. На каждой оборотная сторона была подписана. «Лена», «Моя Леночка», «С любимой».

Он не помнил. Не помнил вообще.

Паника, которую не вызвало исчезновение человечества, теперь схватила его за горло ледяной рукой. Он не боялся одиночества. Он боялся, что его одиночество было фикцией. Что и его собственная память была частью декорации. Ненадежной, с изъяном.

Это открытие стало катализатором. Он начал искать другие нестыковки. И нашел. В дневнике (он вел его в юности урывками) была упоминание о поездке «с С. в Питер». Он не помнил никакой «С.». В записной книжке был номер телефона с пометкой «Папа, дача». Но его отец умер в 2008-м, а дачи у них никогда не было. В шкатулке с безделушками он нашел серебряное кольцо, слишком маленькое для его пальца. Женское. Чужое.

Мир вокруг оставался непоколебимо тихим и пустым. Но внутри Шустова теперь бушевала буря. Его прошлое, та самая почва, на которой он стоял, оказалась зыбкой, полной ловушек и ложных воспоминаний. А может, и не ложных. Может, настоящих, но стертых. Утилизированных.

На десятый день он понял, что должен выйти за пределы. Не города. Пределов этой реальности.

В библиотеке, на окраине, он нашел то, что искал. Не книги. План. Старый, бумажный, пожелтевший план гражданской обороны города, висевший в кабинете директора. На нем были обозначены не только бомбоубежища, но и инфраструктурные объекты. В том числе – засекреченные, с грифом «ОВ» (объект особой важности). Один такой объект, заброшенный бункер связи времен холодной войны, обозначался в лесистом холме за городской свалкой.

Путь туда занял несколько часов. Природа здесь тоже была замершей. Птиц не было. Насекомых – тоже. Лес стоял в абсолютной, неестественной тишине, нарушаемой лишь скрипом его собственных шагов по валежнику.

Бункер нашелся. Полузасыпанный землей, с обвалившимся козырьком входа. Дверь, тяжелая, бронированная, была приоткрыта. Не взломана, а именно приоткрыта, как будто кто-то вышел и не закрыл за собой.

Шустов вошел внутрь.

Там был не мрак, а слабое, зеленоватое свечение, исходившее от стен. Стены были не бетонными, а гладкими, металлическими, испещренными тончайшими, мерцающими линиями, как схемы на гигантской микросхеме. Воздух вибрировал от едва слышимого, низкочастотного гула. Того самого гула, что предшествовал тишине.

В центре зала, под куполом, из которого свисали тысячи тончайших, похожих на нервные волокна, нитей, находился пульт. Вернее, нечто, его напоминающее. Перед ним стоял стул.

И на стуле сидел человек.

Он был одет в обычную, серую гражданскую одежду. Сидел спиной ко входу, неподвижно, глядя на огромную, матовую панель, занимавшую всю дальнюю стену. На панели мерцали бесчисленные строки кода, схемы, диаграммы. И лица. Миллионы крошечных лиц, сменяющих друг друга с молниеносной скоростью.

Шустов подошел ближе. Его шаги не издавали звука, поглощенные мягким полом.

Человек обернулся.

Это был он сам. Старше. Сильно старше. Лицо изрезано глубокими морщинами, седые волосы редкими прядями падали на лоб. Но глаза… глаза были его собственными. Только в них не было ни капли недоумения или страха. Была усталость. Бесконечная, вселенская усталость.

Второй Шустов посмотрел на него без удивления. Он кивнул на соседний стул, стоявший у пульта.

— Присаживайся, — сказал его собственный, но потрескавшийся от времени голос. — Я знал, что ты придешь. Рано или поздно. Когда инвентаризация дойдет до критических несоответствий.

Шустов-младший (хотя был ли он младше?) опустился на стул. Он не мог оторвать глаз от панели. На ней, среди мириад других, мелькнуло и его лицо. С фотографии на Байкале. Рядом – лицо Лены. Потом оно исчезло, стертое потоком данных.

— Что… что это? — выдавил он.

— Это Каталог, — просто сказал Старик. — Полная база. Все, что было. Все, что есть. И все, что могло бы быть.

— Где все? Люди?

— Они там, — Старик махнул рукой в сторону панели. — В архиве. Чистые, завершенные паттерны. Без изъянов, без боли, без несоответствий. Идеальные воспоминания, которые никому не причиняют вреда.

— Это смерть.

— Нет. Это сохранение. Система перегружена, — Старик говорил монотонно, как констатировал факт. — Парадоксы, боли, неразрешимые конфликты, трагические ошибки… Они создавали лаги. Угрозу целостности симуляции.

— Симуляции? — Шустов почувствовал, как пол уходит из-под ног, хотя сидел он неподвижно.

— Да. Все это, — Старик широко, будто уставше, повел рукой, охватывая и бункер, и мир за его пределами, — это Симуляция Исторического Анализа. Проект по изучению развития цивилизации в условиях ограниченных ресурсов и неограниченной эмоциональной сложности. Мы – операторы. Точнее, я – оператор. А ты – моя активная копия, оставленная в петле на ключевом участке для… ручной проверки совместимости.

Шустов молчал. Слова доходили до него, но смысл проваливался в бездну.

— Проверки чего?

— Совместимости реальной памяти и очищенного архива. Ты – я, каким я был до того, как принял Решение. Ты живешь в мире, из которого уже изъяты все живые души. Но не изъяты их следы. Их артефакты. Их отголоски в твоей собственной, нестерилизованной памяти. Мы изучаем, как долго сознание может существовать в таком… гибридном состоянии. Прежде чем либо сломается, либо само запросит архивации. Твоя скрупулезная инвентаризация – лучший набор данных за всю историю проекта.

Шустов посмотрел на свои руки. Они дрожали.

— Лена? Байкал? Папа с дачей?

— Конфликтующие данные, — пояснил Старик. — В одной ветке у тебя была жена Лена. Вы развелись. Это было больно. В другой – ее не было. Отец в одной ветке умер рано, в другой – вы с ним поссорились и он уехал на дачу, с которой не вернулся. В Симуляции такие ветки создают нестабильность. Мы оставили тебе следы обеих. Чтобы наблюдать.

Внезапная, ярая ненависть, горячая и живая, вспыхнула в Шустове.

— Чтобы наблюдать? Вы стерли мир… чтобы понаблюдать за мной?

— Мир не стерт, — поправил его Старик. — Он сохранен в идеальном, вневременном состоянии. Без страданий. А боль… боль была аномалией. Слишком сложной для системы. Как вирус.

— Я чувствую боль сейчас! — крикнул Шустов.

— Да, — кивнул Старик, и в его глазах впервые мелькнуло нечто похожее на печаль. — Это последний этап. Ты ее чувствуешь. И теперь у тебя есть выбор.

Он повернулся к пульту, коснулся нескольких светящихся линий. На центральной части панели возникло два символа.

Первый – стилизованное дерево, сложное, с бесчисленными ветвями, каждая из которых мерцала разными оттенками. Подпись: «ПОГРУЖЕНИЕ. Возврат в активную симуляцию с полным восстановлением социального контура (версия 7.42, стабильная, очищенная от конфликтогенных элементов). Память будет скорректирована для бесшовной интеграции».

Второй – простой, ровный круг. Идеальной формы. Без единой шероховатости. Подпись: «АРХИВАЦИЯ. Перевод сознания в статичный банк паттернов. Окончательное разрешение всех парадоксов. Вечный покой».

— Большинство выбирают круг, — тихо сказал Старик. — Покой. После того, как узнают правду. Шум, боль, неопределенность… она слишком тяжела, когда знаешь, что за кулисами.

— А ты? — спросил Шустов, глядя на свое старое лицо. — Почему ты здесь? Почему не в круге?

Старик усмехнулся, и это было страшное, безрадостное движение мышц.

— Потому что кто-то должен обслуживать Каталог. Кто-то, кто помнит, как это – чувствовать. Чтобы понимать, что именно мы архивируем. Это моя петля. Мое наказание. Или долг. Я уже не различаю.

Он откинулся на спинку стула.

— Выбирай. Дерево – и ты вернешься в мир, который будет выглядеть знакомым, но будет лишен души, настоящих конфликтов, настоящей любви. Это будет красивая, умная иллюзия. Или круг. Небытие. Но покой.

Шустов смотрел на панель. На мелькающие лица. Среди них промелькнуло лицо женщины со смеющимися глазами – Лены, которой никогда не было, или которая была, но в другой жизни. Он почувствовал призрачную нежность, а за ней – ядовитый укус потери. Оба чувства были его. Настоящими.

Он поднял руку. Его палец дрожал, между деревом и кругом.

Тишина в бункере была абсолютной. Даже гул стих, будто затаив дыхание.

Он сделал свой выбор.