Исцеление Тьмой

"Anno Domini 1348. Долина перед обителью Святой Агаты именуется ныне Жатвенным Полем. Воздух там -- сама Смерть, густая и сладкая. Ангел Господень прошёл здесь с косой, не различая грешника и младенца." (Из хроник епископства Майнцского)

Видали когда-нибудь настоящий ад? Вот и я нет. До сегодняшнего дня. Хотя, чёрт побери, Майнц во время чистки еретиков пах примерно так же — горелой плотью и отчаянием. Но это... Это было иное. Дорога к обители Святой Агаты? Тропа через задворки преисподней, вымощенная костями и выстланная смрадом.

Воздух. Хватит называть это воздухом. Это был похоронный саван. Густой, тяжёлый, пропитанный до хруста вонью разложения — сладковато-приторной, как варенье, забытое в гробу. Сверху — едкий пар неубранных тел. И в довершение — жирный дым костров, клубившийся на горизонте чёрными, уродливыми столбами, будто сам дьявол развёл кузницу и ковал там новые орудия пыток. Чума шла по Европе, не разбирая дорог. А эта долина... Она была её излюбленной жнивой. Жатвенное Поле. Точнее не скажешь. Ангел? Коса? Пф. Скорее пьяный подмастерье смерти, махавший косой как попало.

Старая кляча подо мной спотыкалась на выбоинах — следах от телег. Телег, что увозили последние пожитки беженцев... или их самих в последнее пристанище. Кости да кожа, покрытая язвами. Бедное животное. Мы с ней — два старых пса, посланных на бойню. Я сидел прямо, закутавшись в грубую, некрашеную шерсть рясы. Она впитала всё: дорожную пыль, конский пот, страх — мой и чужой. Моё лицо — маска. Молодая ещё, но уже изборождённая морщинами у рта и меж бровей. Где-то там, под маской, прятался Ингмар. А снаружи — брат Ингмар, доминиканец, Инквизитор по милости епископа Годфрида. Только глаза выдавали. Серые. Острые. Как обломок кремня, готовый высечь искру гнева или безумия. Они сканировали этот ужас по сторонам, записывая каждую деталь в свиток памяти, который потом придётся предъявить Богу. Или Дьяволу. Кто там разберёт теперь.

Тени. Не люди. Тени. Копошащиеся у потухших костров, лежащие неподвижно с пустыми глазницами, уставившимися в свинцовое небо, или мечущиеся в лихорадочном бреду. Их крики — хриплые, бессмысленные — резали тишину не как нож, а как тупое ржавое лезвие, рвущее кожу медленно и мучительно. А этот плач... Господи. Тонкий, как лезвие бритвы, прорезал гул мух. Как птенец, выпавший из гнезда прямо в пасть кошки. Каждый всхлип длился вечность, впиваясь в барабанные перепонки, пока я не сжимал поводья так, что кожа на костяшках трещала. Время растягивалось, как кишки на колесе, и в этой замедленной пытке был только этот плач, гудение мух да глухой, влажный стук кости о кость под рогожью следующей телеги. Мухи. Целое облако. Их гул сливался в сплошной, мерзкий гимн разложению — единственную ораторию, которую заслужило это место.

Знаешь, что самое поганое? Не смрад. Хотя он выворачивал кишки наизнанку. Нет. Бессилие. Вот что подтачивало изнутри как червь. Каждый труп у дороги — немой укор. Не мне. Божьему промыслу. Который я, его слуга, обязан защищать. Яркой картинкой всплыла память: трущобы Майнца. Чума косила там всех подряд — блудниц и святош, ростовщиков и нищих монахов. А мы, праведники, орали о Божьей каре с проповедей. Как насмешка над умирающими детьми. Тогда я верил. Истово. Что ересь — корень всех зол. Что очистительный огонь вернёт милость Небес. Щит веры был крепок. Сейчас? Глядя на это "Жатвенное Поле", я слышал, как этот щит трещит по швам. Обнажая голый, беспощадный скепсис аптекаря. Того самого мальчишки из Любека, что копался в травах и склянках, ища логику в мире, где её, похоже, не было. Daemonium meridianum... Полуденный демон. Годфрид искал копыта и серу. А истинный демон, казалось, была сама Смерть. Равнодушная. Всепожирающая. Безликая.

Я приехал сюда не по своей воле. Епископ Годфрид, старый циник с глазами совы, которая всё видит, но делает вид, что ничего не знает, отправил меня сюда. Его голос, пропахший дешёвым вином и старческим страхом, до сих пор звучит у меня в ушах:

«Инквизитор, ты должен провести расследование. Слухи о чудесах в аббатстве Святой Агаты... они опасны. Опаснее, чем чума. Люди говорят о святом источнике, о целительницах, о воде, которая исцеляет от всех болезней. Но ты, Ингмар, ты знаешь, что чудес в наше время не бывает. Бывает только ложь».

Тогда я кивнул, как всегда киваю, когда получаю приказ. Но в глубине души я знал, что это не просто расследование. Это была ловушка. Чума пожирала Европу, Церковь теряла контроль, а в глуши, в этом проклятом аббатстве, вдруг начали твориться чудеса? Слишком удобно. Слишком... подозрительно.

Я не поверил. Ни тогда, ни сейчас. Пару дней назад, ещё по пути сюда, я увидел нечто, что заставило меня усомниться даже в своём неверии.

Я заметил его на лесной тропе — мужчину средних лет с горящими глазами и склянкой в руках. Он ликовал. «Святая вода! Для жены! Чудо!» — доносился его хриплый, но полный жизни голос.

Я последовал за ним, как тень. Инстинкт «Молота еретиков» — проверять чудеса на прочность.

Он шагал бодро, почти пританцовывая. Никакой слабости. Ни намёка на чумную дрожь. Он пил прямо из фляги, причмокивая, как будто это было вино, а не вода. «Сладкая! Дарит жизнь!» — крикнул он в пустоту.

А потом... Потом он просто споткнулся. Не о корень. Как будто невидимый топор рубанул его по ногам. Он рухнул. Плашмя. Когда я подбежал, его уже корчило. Тело дёргалось в диких конвульсиях, как кукла, которую трясёт злой ребёнок. Изо рта шла пена — густая, желтоватая, как прокисшее молоко. Лицо застыло в гримасе внезапной, невыносимой муки. Глаза вылезли из орбит от немого ужаса и удивления. Почему?

Сосуд, выпавший из его руки, был просто ничем не примечателен. Никакой святости. Никакой силы. Исцеляются только внутри стен аббатства. Вода, по всей видимости, теряла силу за воротами. Как будто чары... или порча... держались только в пределах этих проклятых камней.

Логово. Это слово всплыло в моей памяти, как труп из болота. Это логово чего-то живого и злого.

И теперь, глядя на «Жатвенное Поле», я понимал, что еду не просто в аббатство. Я еду в самое логово.

Пальцы сами нащупали в карякме рясы гладкую деревяшку. Фигурку Девы Марии. Реликвия. Всё, что осталось от матери, умершей от лихорадки, когда я был мелким. Холод дерева. Всё тот же. Как холод её руки в тот последний вечер. Утешения? Нет. Напоминание. О хрупкости. О том, как легко ломается то, во что люди вкладывают столько веры и надежды. Как этот щит.

Daemonium meridianum, — эхом прозвучал в голове шёпот Годфрида. Дыхание старика, пропахшее кислым вином и старческим страхом. Полуденный демон. "Ищи не свет ангельский, а след копытный". Годфрид не верил в чудеса. Он боялся. Боялся ереси, подтачивающей Церковь изнутри, пока та борется с чумой извне. Боялся древнего зла, просыпающегося на костях мира. И прислал меня. "Молота Еретиков". Молодого, но с репутацией. Репутацией человека, у которого вместо сердца — кусок льда, а вместо души — пытливый ум аптекаря и безжалостность инквизитора. Моё оружие — не только вера. Это скепсис. Умение видеть гниль под позолотой ритуалов и ложь под маской святости. Вот только лёд в груди таял с каждым шагом клячи по этой проклятой долине. А ум аптекаря отчаянно искал рациональное объяснение этому аду и не находил. Пока. "Жатвенное Поле" ждало своего жнеца. И я боялся, что им окажусь я.