Исчадия Северной Пальмиры

Георгий Савицкий

Исчадия Северной Пальмиры

Пролог.

Per arnica silentia lunae.[1]

Черная речка в Санкт-Петербурге издавна считалась местом гиблым. В ней то и дело находили утопленников-душегубов. Мрачности добавляла и располагавшаяся неподалеку злосчастная березовая роща близ Комендантской дачи…

Тем не менее, это место в Северной Пальмире считалось культовым, особенно, среди романтически настроенных, страдающих «скубентов». Но полночный путник, пробиравшийся сквозь редколесье берез при свете полной луны студентом, терзающимся от высоких чувств, не был. Этому субъекту вообще были чужды человеческие переживания. Его влекла иная жажда – вековечное и ненасытное желание крови.

Но между «полночным охотником» и его ненасытной жаждой встала преграда. Еще одна фигура, похожая на человеческую, вышла из тени. Холодный серебристый луч ночного светила скользнул по граненому стволу револьвера.

– Уступи мне дорогу, че-ло-век…

– Вам, сударь, я могу уступить лишь только место на погосте! – в темноте сухо щелкнул взведенный курок.

– Думаешь, че-ло-век, ты остановишь меня выстрелами из своего жалкого оружия?! Да я напьюсь твоей крови раньше, чем провернется барабан револьвера!

«Полночный охотник» низко припал к земле, порастеряв остатки человеческого. Теперь это был не модный денди, совершающий свой моцион «при благосклонном молчании полной луны», а мерзкое кровожадное исчадие – порождение самых темных закоулков и самых потаенных областей человеческой души.

Однако же, подобная метаморфоза ничуть не смутила того, кто бросил вызов «полночному охотнику». Первый выстрел грянул в тот самый миг, когда исчадие рванулось вперед в длинном смертоносном прыжке, долженствующем окончиться у горла жертвы. Далее выстрелы следовали в хорошем темпе созданного в 1884 году Хайремом Максимом пулемета!

В итоге, смертоносный бросок вампира к горлу врага окончился весьма плачевно: пара пуль из выпущенных шести уж точно нашли свою цель. Упырь тяжело шлепнулся на траву и зашипел от невыносимой боли. В бледных лунных лучах было видно, что раны его дымились, как от попадания концентрированной серной кислоты. Его нечистую плоть и действительно разъедало, но производило это действие благородное серебро. Именно из него были отлиты пули в револьвере незнакомца.

Черты лица, или, скорее – морды полночного чудовища исказились еще более, волна спазмов пробежала по его мышцам. И деформированные, увесистые куски серебра стали сами собою выходить из ран! И вот уже две пули весом в три золотника[2] каждая падают на обагренную кровью траву заповедной березовой рощи…

Тем временем, стрелок не мешкал: он откинул переломную рамку револьвера и вставлял по одному в каморы барабана увесистые цилиндрики патронов образца «.455 Webley Mk II», аналогичных принятому в САСШ[3] «сорок пятому» калибру. Дилемма скорострельности: чем выше темп огня – тем быстрее расходуются боеприпасы.

– Вижу, сударь, скорострельность моего английского револьвера явилась для Вас весьма пренеприятной неожиданностью! – даже в минуты смертельной опасности стрелок не уставал балагурить.

Раненый вампир собирался с силами, странный и страшный поединок был еще не кончен.

Два щелчка, прозвучавшие в настороженной тишине ночи, возвестили о том, что переломная рамка револьвера с полностью снаряженным барабаном встала на место, и что курок снова взведен. Оружие готово к бою.

«Webley-Fosbery Automatic Revolver» был, пожалуй, самым примечательным оружием. Единственный автоматический револьвер, сочетающий барабан с подвижной рамкой!

Стрелок нажал на спуск. При выстреле от отдачи верхняя часть рамки сдвинулась назад. А специальный Y-образный вырез на поверхности барабана провернул его на половину хода. Но вот подвижная рамка накатывает вперед, и барабан с патронами проворачивается еще на половину хода, завершая цикл. И вот уже следующая камора с патроном стоит против ствола. Скорострельность при таком оригинальном механизме составляет до двадцати выстрелов в минуту!

Точность стрельбы из «Веблей-Фосбери» была просто недостижима для обычных самовзводных револьверов! Ведь там на проворот барабана тратилось значительное усилие не только указательного пальца, но и всей ладони! Например, известный британский стрелок Уолтер Винанс из спортивной модификации «Webley-Fosbery» сумел уложить полтора десятка пуль в двухдюймовом круге на расстоянии всего около пятнадцати метров при быстром огне навскидку!

За счет малой отдачи, легкого спуска и скорострельности этот револьвер очень полюбили британские офицеры и спортсмены-стрелки.

Но были у «Webley-Fosbery» и недостатки. И среди них самый главный – сложность конструкции. Большое количество подвижных частей приводило к частым осечкам.

Вот как сейчас: автоматический револьвер «обрезал» уже на третьем выстреле. В обычном револьвере достаточно просто нажать спуск, барабан провернется – и все, можно стрелять дальше. А в «Веблей-Фосбери» по инструкции сначала нужно «переломить» оружие, затем провернуть барабан «на один щелчок» и вернуть ствол на свое место.

Однако же британские офицеры, которым очень полюбился этот «револьвер-пистолет», делали совершено не так, как написано в инструкции. В случае осечки они просто резко дергали ствол назад, имитируя выстрел, дальше автоматика сама проворачивала барабан. Совсем как в автоматических пистолетах!

Также поступил и стрелок. Но – поздно.

Вампир все же успел достать своего врага: скользящий удар когтистой лапы перечеркнул живот стрелка. Касание страшных когтей было легким и мимолетным, но, тем не менее, последствия удара оказались фатальными. На сером жилете под распахнутым жакетом стрелка стало расплываться мокрое пятно, черная тягучая кровь полилась по брюкам. Несчастный схватился ладонью за рану, потом поднес ее к лицу. Рука окрасились кровью.

– Что ж, че-ло-век, ты умираешь на том же месте, где погиб ваш знаменитый поэт. И от раны, такой же, какая была у него… – философствовал страшный «полночный охотник». – «Погиб поэт, невольник чести… Пал, оклеветанный молвой…» Но о тебе никто не напишет такой возвышенной эпитафии.[4]

Сказав это, упырь припал к горлу агонизирующего человека, и теплая солоноватая кровь хлынула в его клыкастую пасть...

Глава 1.

Дым Отечества нам сладок и приятен…

Я возвращался в свое Отечество однако же никаких возвышенных чувств не испытывал. Снова – в Санкт-Петербург… Что ждет меня в Северной Пальмире? Служба, кутеж и, скука. Или снова – серые промозглые стены крепости среди свинцово-серых волн Балтики… Впрочем, сейчас лето, и вода вполне теплая и годится для купанья. Но мне, все равно, вспоминается другая пора – поздняя осень, промозглый порывистый ветер, и раскачивающийся на волнах небольшой паровой катерок под смешным названьем «Микроб»…

Спине стало зябко, будто я почувствовал наяву промозглое дыхание Финского залива. Но нет, вздор – в распахнутое окно уютного купе врывался теплый ветер летней полночи. Позади остались Минск, Белосток, Осовец – поезд проскочил Белоруссию, и уже к утру мы будем в Петербурге.

Мое служение отдано не Венере – богине любви, а Асклепию – богу врачевания. Хотя, скорее уж Харону… Да, ну и ладно, сам выбрал из всех медицинских наук самую передовую, но и самую опасную – микробиологию и эпидемиологию. Сейчас я возвращался из поездки по научным институтам Франции, Англии и Германии. Свой вояж я совместил с отдыхом, благо средств пока хватало.

Дела у папеньки с маменькой в Юзовке, что в благодатном Донбасском бассейне, шли вполне себе неплохо. В Варшаве письмо от них получил: просили своего непутевого сына заезжать в гости. Батюшка, артиллерии полковник, бранил меня за то, что вестей подолгу не шлю, но, по обыкновению, не сильно. В Крымскую войну 56-го года он молодым корнетом воевал вместе с графом Львом Николаевичем Толстым на знаменитом Малаховом кургане. Их артиллерийские батареи вкупе с укреплениями гениального военного инженера Тотлебена стали той твердыней, о которую разбились англо-французские и турецкие завоеватели. Да, Крымскую войну Россия проиграла, но легендарный Севастополь не покорился захватчикам.

Сейчас отец трудился на металлургическом заводе Джона Юза под началом известнейшего специалиста Михаила Константиновича Курако. Отставной артиллерист занимался при нем механическими испытаниями различных марок стали – на практике знал, как «ведет себя» металл при различных нагрузках. Не раз видел, как неверно взятый заряд пороха разрывал прочную оружейную сталь. Так, что на юге России он продолжал дело покойного ныне Альфонса Александровича Ржешотарского, который создал на Путиловском заводе Санкт-Петербурга первую металлографическую лабораторию в Российской империи.

А после работы проводил время в трудах литературных: он задумал написать военные мемуары, «в назидание потомкам», и все справлялся у меня, могу ли я пристроить рукопись в какой-нибудь из издательских домов Санкт-Петербурга…

Как приеду в столицу, поспособствую родителю.

*****

Ну, а пока я направился в вагон-ресторан, желая поужинать. Там, несмотря на поздний час, собралась компания офицеров, судя по погонам и знакам различия – Варшавского полка.

– Господа, честь имею!

– Здравия желаем, штабс-капитан. Присоединяйтесь, выпивки и яств хватит на всех.

– Благодарствую, но прошу меня простить – сегодня не расположен к возлияниям.

– Экий Вы сноб, штабс!

Я только лишь пожал плечами, заказал ужин: бокал красного вина, салат икры красной и хорошо прожаренный бифштекс. Компания офицеров продолжала веселиться, но я словно бы и не слышал их. Покончив с едой, я тщательно вытер руки салфеткой. Привычка.

Завтра я уж буду в Санкт-Петербурге, представлюсь в штабе, а потом пароходик со смешным названием «Микроб» увезет меня в страшную обитель науки. Только там я могу сейчас отрешиться от тяжких дум, что одолевают меня вот уже шесть долгих лет.

С такими мыслями я вышел в темный тамбур, здесь стоял грохот колес и гарь паровозного дыма. Пройдя в свой вагон, остановился у раскрытого окна.

– Господин офицер, закурить не будет? – поручик варшавского полка остановился подле меня.

Щеголь. Сапоги начищены, и это ночью-то. Мундир с иголочки, на груди «Владимир с мечами», пуговицы на мундире и кокарда на фуражке надраены до блеска.

– Не курю.

– Что так? Ой, виноват, господин штабс-капитан! – офицер разглядел-таки, в полумраке мои погоны.

– Ничего, поручик, мы не на службе.

– Вы больно-то молоды для штабс-капитана…

– Воевал, – я не делал из этого особого секрета, но и распространяться более, чем это необходимо, не любил.

Поручик разжился папиросой у проходящего мимо пассажира. Закурил, и выпустил дым в открытое окно вагона. Сизая струйка взвихрилась и растворилась во тьме. Ярко вспыхнул огонек папиросы, осветив молодое лицо с тщательно взращиваемыми усами.

– С японцем?

– Точно так, с ним, окаянным. Устроили, мать их за ногу, «маленькую победоносную войну»!.. «За царя и Отечество»! – пусть бы сам царь и гнил бы в окопах под Мукденом или в тифозном бараке!

– Опасные речи говорите, господин…

– Савин Виктор Николаевич, служу по медицинской части. Ну, а званье мое Вы уж разглядели.

– Георгиевский кавалер, – с нотками восхищенья и плохо скрываемой зависти проговорил мой полночный собеседник и процитировал:

«Ни высокая порода , ни полученные пред неприятелем раны, не дают право быть пожалованным сим орденом: но дается оный тем, кои не только должность свою исправляли во всем по присяге, чести и долгу своему, но сверх того отличили еще себя особливым каким мужественным поступком, или подали мудрые, и для Нашей воинской службы полезные советы... Сей орден никогда не снимать: ибо заслугами оный приобретается…»[5]

– Честно говоря, я тогда не о славе ратной думал, а о том, как раненых от наступающих японцев оборонить. Окружили нас пятеро с офицером ихним у солдат – винтовки, а офицер саблей своей японской размахивает. А у меня против них – автоматический пистолет «Маузер-К96». А супротив десятка пуль никакой «Банзай!» не поможет.

Это со всей очевидностью доказал один молодой и талантливый военный корреспондент Уинстон Черчилль,[6] застреливший из такого же «Маузера-К96» нескольких бедуинов в битве при Омдурмане несколькими годами ранее.

Да и страшно было сильно: сам стреляю, и думаю, как бы осечки не было – пистолет, хоть и надежный, но и хваленое качество «сумрачного тевтонского гения» тоже может подвести. Так что – тренируйтесь в стрельбе, юноша, это уменье жизнь спасает.

Поручик в последний раз затянулся и выбросил сигарету в окно.

– Да, у Вас у самого «Владимир с мечами» на груди.

– Это – за усердие в воинской службе, – отмахнулся молодой офицер. – А хотелось бы себе награду в бою добыть – честью и доблестью!

– Увы, но честь и доблесть часто идут рядом с грязью и кровью, сыпным тифом и холерой, чумой и «маньчжурским поносом»… А к наградам негоже так легкомысленно относиться, юноша. Их цена – Ваша доблесть.

– Виноват, господин штабс-капитан.

– Да, пустое… Честь имею!

– Честь имею!

*****

В купе я никак не мог заснуть, все думал над словами молодого «варшавца». Складно у него все выходило: героизм, самопожертвование, ратная слава. Но последняя война, призванная укрепить экономику Российской Империи и повысить престиж ее, поставила все с ног на голову. Вместо блистательной победы – позорный Портсмутский мирный договор, а вместо стабильности и процветания Империи – революция 1905 года.

Я – солдат, и как никто другой завишу от состояния государства. А государство наше больно, и эту заразу тяжело, а порой мне кажется, что и вовсе невозможно вылечить. Разве что взяться за скальпель и ампутировать пораженные участки, чтобы чуть погодя не браться уже за секционный нож.

Но с другой стороны, и убеждение мое просто непоколебимо: главная движущая сила общества и государства – это научно-технический прогресс! Только внедрение науки и техники во все сферы государственности способствует всестороннему развитию.

А у нас до сих пор страна аграрная, крепостничество отменили, но тем и все кончилось. И стало чуть ли ни еще хуже, чем было. Для крестьянства на Руси: «Свобода – есть веселие пити». Вот и пьют-с… без просыху.

Глава 2.

Мрак над Северной Пальмирой.

Черная речка – место гиблое. Потому городовой отделения полиции вовсе даже и не удивился, когда знакомый дворник Алексей с самого утра пришел в околоток.

– Ну, чего там? – городовой закрутил усы.

– Там, ваш-благородие натуральнейшим образом мертвяк-с.

– Да мало ли у нас мертвяков в городе… – городовой поправил шашку на боку и пошел следом за дворником.

Пропетляв по сумрачным трущобам, они вышли к берегу Черной речки. Тело уже вытащили на берег возле мостков, на которых хозяйки полоскали белье.

– Студент, что ли какой? – подкрутил ус городовой.

– Да нешто оно так, ваше благородие… – согласился дворник.

Утопленник выглядел вполне себе обычно. Бледное лицо с тонкими чертами, в широко раскрытых глазах застыла смесь смертной муки и какого-то неизъяснимого блаженства. Тело облачено во все черное, но материал костюма выглядел достаточно дорогим, даже испорченный грязною водою.

– Тут телефон поблизости наличествует? Нужно труповозку вызвать и врача по мертвякам тоже. А ты сторожи пока.

Судя по выражению лица дворника, перспектива стеречь утопленника в это раннее утро его совсем не обрадовала. Однако же, человеком он был ко всему привычным. А потому присел рядом на поваленное бревно и закурил вонючую дешевую папиросу.

– Эк, угораздило тебя… – обратился он к покойнику, с жалостью на него глядя. – Молодой же поди еще… Вот так – был молодой, да весь вышел.

Вскоре подъехал фургон, запряженный парой флегматичных лошадей, а еще через пару минут пожаловал и доктор. Дворник помог загрузить тело внутрь и, сокрушенно вздыхая, пошел мести улицу.

– От чего он помер? Мне в рапорте указать нужно.

– Вскрытие покажет… – флегматично, глядя на удаляющийся с цокотом копыт экипаж, ответил доктор.

*****

Эта, самая незатейливая процедура, именующаяся по-латыни «аутопсия» не на шутку удивила доктора.

Неестественная бледность утопленника, не зависела от способа утопления. Дело в том, что разделяют «белую смерть», когда вода попадает на голосовые связки, они рефлекторно схлопываются, и происходит мгновенное удушение. А вот при «синей смерти» вода проникает непосредственно в легкие, и лицо утопленника принимает синюшный оттенок. Так вот у этого утопленника вода в легких была, и, тем не менее, он был бледен! Причина этого раскрылась быстро и была страшна: почти полное обескровливание организма. Из необходимого объема необходимой для жизни крови, а это – более четырех литров для здорового человека, в утопленнике оставалось чуть менее штофа.[7]

Значит, побледнение кожи случилось вследствие острой анемии, обескровливания всего организма. Об этом же свидетельствует и рваная рана на шее утопленника, фатально повредившая и сонную артерию, и яремную вену.

Патологоанатом нахмурился, придвинул лампу с рефлектором поближе. Рана напоминала таковую, причиненную диким зверем. Однако же края были не так сильно изорваны. Похоже, что это не волк и не собака. Но тогда кто же?

Вскрытие проводилось по методике профессора Абрикосова, то есть – органы извлекались, так сказать, по системам: отдельно легкие, желудок вместе с печенью, кишками и поджелудочной железой. На сегодняшний день[8] это было прорывом в медицине и патологической анатомии, так как можно было действительно понять, почему больной умер, исследуя каждую эту систему. «Врач мертвых» обратился к печени, что лежала сейчас на специальном эмалированном подносе. Положив на весы извлеченный из тела орган, он убедился, что весила печенка чуть более положенного. Да и визуально была несколько увеличена. Казалось бы, что же тут такого? Студенты вообще отличаются неумеренностью в поглощении горячительных напитков. А некоторые так и вовсе марафетом[9] да морфием балуются, особливо те, кто по медицинской части науки проходят. Вот патологоанатом в бурной и отнюдь не розовой юности, тоже… Ну, да ладно.

И все же, все же… Что-то не давало покоя. Уж слишком печень была твердокаменная. А это означало только одно: поражение каким-либо токсином либо ядом.

Тонкие химические анализы здесь были недоступны, и патологоанатом, вооружившись скальпелем, стал отрезать кусочки пораженного органа и раскладывать их по стерильным пробиркам. Взял также образцы из селезенки и почек. Препараты сердца и легких также присовокупил, не надеясь, впрочем, что причина в них. Уж очень он грешил, все ж, на печень… Готовые препараты патологоанатом велел отнести на ледник, чтоб впоследствии специальным нарочным отправить их в Императорский институт экспериментальной медицины.

*****

Страшное происшествие, все более смахивавшее на преступление, так удивившее патологоанатома, было не единственным, и оно действительно не укладывалось ни в какие рамки криминалистики и сыскного дела. Зло зачастую не спешит себя обнаруживать до самого фатального момента. Посему – любая даже самая идиллическая картина может быть нарушена самым кровавым образом.

Было самое начало августа, сезон знаменитых белых ночей уже заканчивался, однако еще было довольно светло. Так что некоторые лавки работали до позднего часа, а о трактирах и кафе и говорить не приходилось.

После суетного дня так приятно пройтись под сенью аллей, посидеть под фонтанами, наслаждаясь свежестью, а то и совершить водный моцион по каналам «Северной Венеции». Но было место, которое благочестивая публика избегала в своих вечерних вояжах.

Это – окрестности Михайловского дворца. В народе его считали «нечестивым». Несмотря на то, что сейчас это здание было отдано под Главное инженерное училище и трижды перепланировано, людскую молву было не переубедить. Все равно находился кто-нибудь, видевший ночью светящуюся фигуру убиенного императора, царствовавшего столько, сколько букв в библейском изречении на фасаде сумрачного замка.[10]

Когда на мрачную Неву

Звезда полуночи сверкает

И беззаботную главу

Спокойный сон отягощает,

Глядит задумчивый певец

На грозно спящий средь тумана

Пустынный памятник тирана,

Забвенью брошенный дворец –

Так писал об этом замке и о мрачных событиях, что здесь свершились, Александр Сергеевич Пушкин в оде «Вольность». И был прав.

Зато место это полюбили молодые люди из числа вольнодумцев: не веря ни в бога, ни в черта, они бросали вызов русским традициям. Здесь, у истоков Мойки и Фонтанки, читали запрещенные стихи и прозу. Спорили о народничестве, сравнивая «Русский социализм» Герцена и «общинность» Чернышевского.

Но не нужно полагать, что лишь вольнодумство всецело занимало умы и сердца юных парней и девушек. «Науки юношей питают…» – но и не только. Дела амурные юношей и их спутниц питали не менее сильно.

Одна такая парочка уединилась на скамейке на берегу Фонтанки, юноша осыпал пылкими поцелуями губы, щеки и шею спутницы, жадно спускаясь к декольте. Девушка отбивалась лишь для виду, хихикая и томно закатывая глаза. Светлые волосы ее растрепались, кокетливая шляпка лежала на скамейке рядом с тростью кавалера, увенчанной набалдашником в виде скалящегося черепа.

– Какая милая, идиллическая картинка! – раздался прямо над ними насмешливый голос.

Рядом с лавочкой остановился молодой франт, небрежно опираясь на массивную трость черного дерева с набалдашником в виде песьей головы с поднятыми кверху острыми ушами. Бледное, с тонкими аристократическими чертами, лицо резко контрастировало со смоляными «кудрями длинными до плеч». Темно-синий сюртук модного кроя, такого же цвета брюки, лаковые штиблеты выдавали в нем того, кто привык наслаждаться жизнью и не спрашивать о цене. На левой стороне груди драгоценными камнями переливался восьмилучевой Мальтийский крест.

– Что Вы себе позволяете, сударь?!! – оторванный бестактным замечанием от сладкой девичьей груди студент Инженерного училища был вне себя от ярости. – Сейчас же убирайтесь прочь, или будете иметь дело со мной!

– С Вами, mon cher?[11] Много чести! А вот с Вашей спутницей я с удовольствием имел бы дело…

– Ну, все, полно, сударь! Вы – невежда, хам и грубиян, и я буду драться! – сказавши это, молодой человек поднял свою трость.

С легким щелчком деревянная часть отделилась от рукоятки, обнажив узкий клинок чуть менее двадцати вершков[12] длины.

– Желаете фехтовать? – глумливый франт с резким щелчком обнажил и свой клинок, его трость тоже была с «сюрпризом». – En guarde! – К бою!

С тонким звоном оба потайных клинка ударились друг о друга, чтобы в следующую секунду начать смертоносный танец, ведя хозяев своих или к поражению, или к победе. Будущий инженер не слишком хорошо фехтовал, трость с потайным клинком была для него, скорее, занятной и опасной игрушкой, которой приятно хвастать. А вот у франта владение потайным оружием было отточено в совершенстве. Сразу стало ясно, что он только лишь играет со своим соперником, выматывая его атаками и легко парируя сильные, но неуклюжие выпады студента. Клинок, увенчанный рукоятью в форме песьей головы, был шире и короче, но именно таким оружием и было легче фехтовать в ближнем бою.

Однако несколькими особенно мощными ударами студент-инженер сумел все ж прорубиться сквозь изящную защиту наглого незнакомца. Кончик шпаги-трости чиркнул по левой щеке франта, оставив темную, в полумраке полосу.

– Полно, сударь, Вы свое уже получили, – победитель отступил на шаг. – Убирайтесь прочь, и уносите сей шрам на память о нашей встрече.

– Ну, уж нет – дерись, щенок!

И снова сталь ударилась о сталь. Но на сей раз ненадолго: молниеносными движениями шпаги-трости франт с Мальтийским орденом на груди обрушил на соперника град молниеносных ударов. А затем, парировав очередной неуклюжий выпад, обманчиво-легким движением проткнул глазницу несчастного!

– Туше! – убийца надавил на рукоять шпаги-трости, одновременно проворачивая клинок. – Страшно расставаться с жизнью, че-ло-век?..

Умирающий соперник содрогался в конвульсиях, буквально вися на тонкой полоске отточенной стали. Его лицо исказила предсмертная судорога, но – высшая жестокость! – умирая, несчастный все еще чувствовал и страдал. А его мучитель еще и направил свое ужасное оружие снизу вверх, да так, что голова несчастного сама насаживалась глазницей на клинок. По мере того, как сталь рассекала тонкие структуры нервных клеток, тело умирающего, но еще не умершего содрогалось, словно марионетка в руках неопытного кукловода. Конвульсивные сокращения мышц были страшны. Но вот острие шпаги-трости прошло сквозь мозг и уперлось о внутренний край черепа. Резким движением убийца выдернул клинок из глазницы убиенного и рванулся вперед. Со стороны это было просто отвратительно: он словно бы заключил убитого в объятия, намереваясь вручить посмертный поцелуй. Но метил он не в губы, уже синеющие, а в горло. Мерзкие чавкающие звуки наполнили мертвенную тишину позднего вечера. Насытившись, монстр в человечьем обличье обернулся к замершей в ужасе девушке. За все время кровавого поединка она не издала ни звука.

Так, встретившись с его глазами,

Замрет на месте всякий вдруг,

невольный чувствуя испуг…

Его улыбка, взгляд очей,

Грехом как будто заражают,

И страх таинственный вселяют…[13]

Девушка продолжала заворожено смотреть на полночное исчадие, не издав ни звука. Он подошел к ней, наклонился и заключил в смертоносные объятия…

Глава 3.

Здесь живет чума.

Кронштадт встретил меня серой моросью, гудками кораблей, грохотом казенного железа. Чугунная мостовая выглядела, будто лакированная. То и дело козыряю морским офицерам в черной форме с золотым шитьем. Здесь мой зеленый полевой мундир смотрится непривычно. Не замечая непогоды, я прошел по треугольной Якорной площади, сняв фуражку, перекрестился на золотой крест на куполе Никольского морского собора. Религия для меня – дело сомнительное, однако же, нужно уважать традиции моряков и защитников Балтики.

Путь мой лежал на Петровскую пристань. На ошвартованных у причалов боевых кораблях звонко отбивали склянки, слышалась приглушенная перебранка матросов и такой же приглушенный гул корабельных механизмов.

– Чего ждете, Ваше благородие? – поинтересовался вислоусый кондуктор.[1] На его черно-серые погоны с золотой пуговицею осела дождевая влага.

– Пароход «Микроб» не приходил еще?

– А, Вы, вашбродь, из энтих… – кондуктор заметно отодвинулся от меня и мигом потерял всякий интерес к расспросам. – Никак нет, не приходил.

Вскоре моя паровая ладья Харона все ж подошла. Передав чемодан, я прыгнул на борт, и пароходик «Микроб», чуть больше буксира, отчалил. Вез он меня на другой берег Стикса, где ждали с шампанским друзья и коллеги.

*****

Посудина, пыхтя трубой, переваливалась с волны на волну, а я стоял на носу, вглядываясь в смутную даль. Из-за серой пелены выползла черная глыба форта «Александр I».

Пожалуй, невозможно найти места более подходящего для нашего рода деятельности. Три орудийных когда-то яруса. Трехметровые массивные стены, облицованные гранитом. В помещениях общей площадью больше пяти тысяч квадратных метров в те времена мог разместиться гарнизон почти в тыщу штыков!

Но сейчас там было гораздо меньше народу.

Как всегда, не подавая швартовых, «Микроб» приблизился к причальной стенке. Выбросив свои пожитки в руки подоспевшего жандарма, я выпрыгнул на твердую почву.

– Здравия желаю, Ваше благородие! – вытянулся во фрунт служака департамента сыскных дел.

– Ну, здравствуй, Петрович, – я пожал мозолистую руку жандарма. – Что ж ты мне козыряешь, как самому попечителю нашему принцу Ольденбургскому? Али не признал?

– Признал, Ваше благородие, просто это от усердного несения службы. Вы проходите во внутренний дворик. Там ждут уж Вас, из Кронштадта телефонировали.

Поскольку лаборатория наша была объектом строгого режима, а тем паче – в прошлом военным фортом, то по штату полагался и жандармский надзор. «Для благонадежности».

Делать ему в форте-лаборатории было совершенно нечего, так что он изнывал от тоски и скуки среди массивных каменных стен, почитай и сам – как в тюрьме. Вот такой казус: абсолютно «нестрашный» жандарм и благодушные врачи, занимающиеся самыми страшными на тот момент в мире экспериментами!..

Усмехнувшись собственным мыслям я прошел через массивные ворота с львиными мордами в небольшой внутренний дворик к башне.

Двухэтажный снаружи, «Чумной форт» имел внутри три этажа. Здание было симметрично разделено на две половины, и у каждой была своя лестница. Одна из камня, другая чугунная. Правая часть форта, состоящая из служебных помещений, была «заразная», левая – «незаразная».

Едва поднялся по лестнице, как в коридоре меня встретили «наши» врачи во главе с начальником «Чумного форта» доктором Александром Николаевичем Червенцовым и милейшим Данилой Кирилловичем Заболотным – «скромным светилом первой величины».

– О, милейший Виктор Николаевич, а мы Вас заждались!

– Здравия желаю, господа, ну, вот я и снова дома!

– Пройдемте, пройдемте скорее в библиотеку, там уже все наши. Нынче у нас аншлаг, целых восемь человек врачей. Приехали из «Ольденбугского института», – расхохотался Данила Кириллович. Так мы называли ИИЭМ в честь нашего попечителя.

– Хорошо, господа, но сперва я должен доложиться по всей форме начальнику лаборатории.

– Хорошо, милейший отставляйте вещи и пройдемте ко мне в квартиру, – доктор Червенцов занимал две комнаты с прихожей на втором этаже.

Я доложился о прибытии, рассказал о своей учебе в Берлине и Париже, передал привет от Ильи Ильича Мечникова.

– Спасибо. Да, нет пророка в своем Отечестве: Мечников – в Париже, Хавкин – в Бомбее… Хорошо, хотя бы, что они остаются русскими людьми даже на краю света, – вздохнул заведующий «Чумным фортом». – Приступите к работе завтра же. Но пока – в «незаразных» лабораториях. Потом перейдете в «черную». Много дел. Ну, а пока – Gaudeamus! – Веселитесь!

Уютная библиотека, соратники, шампанское, изысканные яства!.. Здесь мы действительно были одной семьей, сплоченным фронтом против самого страшного, что есть на свете – чужой и враждебной жизни.

– Давайте выпьем за наши успехи и вообще – за жизнь! – провозгласил тост Заболотный. – Мы ведь господа знаем, как никто другой: «Sic transit gloriamundi»![2]

– Данила Кириллович, сложно было на Дальнем востоке? – спросил я, улучив минутку.

– Сложно, Витя. Очень сложно, тридцать девять человек в Харбине этом, будь он неладен, потеряли, – тихо и серьезно ответил Заболотный. – Тень страшных воспоминаний легла на его чело.

В 1910 – 1911 годах на Дальнем Востоке свирепствовала чума. Она зародилась на китайских свалках и в опиумкурильнях. Прибавьте к этому традиционный восточный фатализм и весьма злобное отношение местного населения к нашим врачам. Тогда вакцинацию и карантинные мероприятия удалось провести буквально на штыках русских солдат.

Ну, а я в это время, как раз работал и учился на Клостерштрассе в Берлине. В Гигиеническом Институте нам преподавали такие светила микробиологии и медицины, как Пфейффер, Эсмарх, Френкель, Нохт. Мы изучали методики микроскопирования, приготавливали питательные среды для микробов, получали чистые культуры. Немцы относились к нам – русским ученым-эпидемиологам с большим уважением. Сам Роберт Кох поддерживал тесные научные отношения с Ильей Ильичом Мечниковым в Париже.

– Веселитесь, потом будет не до того, – отсалютовал мне бокалом профессор Заболотный.

*****

И вот я обряжаюсь, словно водолаз или воздухоплаватель какой. Штаны из тонкой прорезиненной ткани, специальный прорезиненный халат, на голову – стерильный холщовый колпак. На руках – резиновые перчатки. На ногах – прорезиненные калоши. Все это плотно увязывается, чтоб не оставить ни малейшей щели.

Раньше, даже при вскрытии чумных животных мы не пользовались марлевыми повязками, и вообще никак не защищали органы дыхания. Однако после вспышки чумы в 1910 – 1911 годах, о которой я говорил раньше, профессор Заболотный велел использовать марлевые повязки, а при вскрытии инфицированных животных и даже очки, подобные мотоциклетным или воздухоплавательским. Но в предстоящей процедуре очки бы мне не поспособствовали. А скорее – наоборот.

Марлевая повязка плотно закрыла нос и рот.

Дышать в этих «доспехах» было почти что невозможно, пот сразу же заструился у меня меж лопаток. Однако же смертоносная бацилла примиряла с неудобствами. Служитель, облачавший меня, часто крестит в спину.

Поднимаюсь в «черную лабораторию», там, где мы «варим чуму». Сегодня мне и моему коллеге доктору Карлу Григорьевичу Войновичу предстоят крайне опасные манипуляции. Нужно приготовить так называемые, «бульонные разводки» для приготовления «Лимфы Хавкина», так мы называли вакцину, созданную нашим талантливым соотечественником в Бомбее. В мире сейчас только мы, Бомбейская лаборатория доктора Владимира Ароновича Хавкина и Пастеровский институт в Париже могли сотворить подобные противочумные сыворотки.

Герметично закрывается дверь. Над головою гудит вентилятор приточно-воздушной системы. Мы с коллегой двигаемся медленно и аккуратно. Приготавливаем себе рабочее место. Разжигаем спиртовки, над которыми будем делать пересевы культур смертоносного возбудителя. Фиолетовые язычки пламени пляшут на фитилях над стеклянными сосудами. Рядом – широкогорлые банки с раствором сулемы, лизолом и карболкой. В них мы ополаскиваем руки при манипуляциях.

Раскрываю лабораторный журнал. Ставлю дату время, фамилию, инициалы, роспись. Кратко пишу цели и задачи манипуляций.

На рабочем столике все было готово. Микроскоп с электрической подсветкой. Набор предметных и покровных стекол для приготавливания микропрепаратов Bacillus pestis,[3] стерильные иглы, крючки и петли, пипетки, пробирки с пробками из отожженной ваты, чашки Петри.

Из одного термостата достаем пробирки с притертыми пробками, в них – вирулентная культура чумы. А из другого – стеклянные баллоны с мясным бульоном – питательной средой для смертоносной заразы. Именно так переводится с латыни слово «Pestis».

Для начала берем контрольную пробу в стерильные чашки Петри с питательной средой из мясопептонного агара. Для этого тонкой петлей вносим культуру из одного бактериологического сосуда в другой. Вот она – смерть – под толстым стеклом. Аккуратно приподнимаю крышку, царапаю тонкой платиновой петелькой на стальном держателе по культуре Bacillus pestis и переношу ее в стерильную чашку. Все это – над пламенем спиртовки. Закрываю крышку, надписываю специальными стойкими чернилами этикетку и отставляю инфицированную чашку Петри на специальный лоток.

Бросаю использованный инструмент в лоток с карболовой кислотой. Она убьет возбудитель. Окунаю руки в резиновых перчатках в банку с раствором сулемы, а потом – в карболку.

Теперь Вы понимаете, почему я такой «чистюля»? Мойте руки перед едой – проживете дольше.

Заболевание начинается как обычная простуда: повышается температура, начинается кашель. В этот период больной особенно заразен – в его мокроте мириады толстых палочек – биполярно-окращиваемых фуксином бацилл. Потом распухают лимфатические узлы, наполняясь гноем и кровью. Жар прогрессирует, начинается бред. Чума превращает ваши легкие в дырявые кровоточащие мешки. И вы уже выхаркиваете куски их вместе с кровавой мокротой. От распада внутри и от токсинов, что выделяет зараза, развивается сепсис – общее заражение крови. Печень отказывает также пораженная и переполненная ядами, которые уже не в силах переработать. При кишечной форме чумы, которая наступает как осложнение всего вышеперечисленного, прибавляется еще и кровавый понос. Выжить – практически невозможно.

Да, и еще немного статистики: в XIV веке в Европе эпидемия чумы выкосила подчистую около тридцати четырех миллионов человек из восьмидесяти за какие-то четыре года, с 1347-го по 1351-й. А это на тот момент треть населения всей Европы.

Мне – страшно, и это нормально.

Теперь – главное.

Аккуратно вытаскиваю притертую пробку из пробирки. Внутри на косом срезе агара – смерть! Смерть здесь повсюду, и нет от нее спасения![4] Стараешься не дышать, страх подкатывает колючим комком к горлу… Но нужно взять себя в руки – и работать. Движения расчетливы и точны, эмоции уходят куда-то в глубины сознания. Стерильным крючком зацепляешь кусочки агар-агара из пробирки и погружаешь в стеклянный баллон. После герметично закрываешь крышку и обтираешь тампоном с раствором сулемы. Пишешь стойкими чернилами несмываемую этикетку. Время тянется медленно. И уже не знаешь, то ли это в ушах гудит, то ли это вентилятор подачи воздуха в нашу мрачную обитель.

Все, последний, хотя мы, суеверные врачи, предпочитаем другое слово – «крайний» баллон с питательной средой инфицирован чумной бациллой и тщательно закрыт. Теперь можно сделать перерыв. Складываю использованные инструменты на лоток с раствором сулемы. Опускаю руки в перчатках в карболку.

Теперь – контроль. Готовлю препарат из инфицированного агар-агара. Капля воды растекается по предметному стеклу. Острой иглой добавляю инфекционный агент, накрываю покровным стеклышком и кладу на предметный столик микроскопа. Прижимаю винтом зажим, включаю подсветку. В окуляре микроскопа копошатся малопонятные полупрозрачные тельца. Набираю в пипетку фуксина и капаю на препарат. Палочки тут же окрашиваются алым на противоположных концах! Да, это – Bacillus pestis!

Записываю в лабораторный журнал – проба положительная. Ставлю время, дату и подпись. Все.

Теперь зараженные емкости с мясным бульоном поместят на четыре недели в термостат, «дозревать». А после из этих, крайне вирулентных разводок сделают «мертвый препарат». Бациллы убьют кипячением в течение часа при 60 градусах Цельсия, а потом введут суспензию лошадям. А уж из их крови, вернее – плазмы крови и получат ту самую «Лимфу Хавкина». Ее мы производили в количестве двухсот тысяч готовых к употреблению флаконов в год!

Сыворотки и вакцины, произведенные на форте «Александр I», поставляются почти что по всему миру: в Австро-Венгрию, Бельгию, Бразилию, Португалию. И, что характерно, на международном рынке цены на нашу «продукцию» были ниже, чем у пастеровского института в Париже и его филиала в Бомбее – где работал сам доктор Хавкин.

Теперь – дезинфекция. Расслабляться пока рано. Моемся раствором сулемы. Потом обычной водою, а уж затем только осторожно разоблачаемся.

Горячая пенная ванна, наполненная до краев рюмка коньяку и щедрый бутерброд с черной икрою – нет в мире лучшей награды измученному микробиологу!

*****

Вечером мы все встретились в библиотеке. Обсуждали дела дня прошедшего, проведенные опыты, результаты. Спорили: кто о науке, а кто о театре, музыке, живописи. Врачи, а тем более, микробиологи и бактериологи – странные люди. Ежедневная смертельная опасность, которой мы подвергаемся практически постоянно, кровь, грязь, заразный гной, человеческие страдания отнюдь не притупляют в нас лучшие человеческие качества. Иначе не было бы и самопожертвования врача ради исцеления пациента. Тот же самый многоуважаемый доктор Хавкин в Бомбее все свои вакцины проверял вначале на себе.

А еще раньше другой русский врач Данила Самойлович надел белье человека, умершего от чумы на голое тело и носил его сутки. Белье это было окурено ядовитыми порошками. Отважный доктор Самойлович справедливо считал, что «живое язвенное начало», то есть, возбудитель чумы, должно погибнуть от окуривания. Рискованный опыт прошел успешно, Самойлович не заболел. Так наука за сто лет до открытия французом Александром Иерсеном чумной бациллы получила косвенное подтверждение того, что возбудителем этой страшной болезни является живой микроорганизм.

И вместе с тем, постоянное соприкосновение со смертью научило нас любить жизнь, ощущать, так сказать, полноту бытия. Обсуждали репертуар театров, премьеры, ходили в кинематограф. Также интересовались и политикой, обсуждая нынешние вольности и реформы.

Кое-кто из молодых врачей увлекался воздухоплаваньем, и даже поднимался на монгольфьере. Тем более что два года назад в Санкт-Петербурге состоялся первый публичный полет первого российского летчика Михаила Ефимова. А на заводе «Первого Всероссийского товарищества воздухоплавания» был создан первый типовой российский самолет «Россия-А», сконструированный отечественными авиационными инженерами. 15 августа 1910 года «Россия-А» прошел первые летные испытания на Гатчинском аэродроме. В том же году в Петербурге состоялось еще два важнейших события, положивших начало российской авиации: первый Всероссийский праздник воздухоплавания и первая в России Международная неделя авиации.

Лично я больше увлекался новинками техники, авто и мотогонками. И даже купил мотоциклет «Инди», который переделал лично под свои потребности. Не забывал я также и о стрельбе, участвуя во всеразличных соревнованиях.

Но все ж, как ни крути, разговоры опять возвращались к вопросам медицины, микробиологии и бактериологии.

– Как прошел эксперимент, Виктор Николаевич? – поинтересовался Заболотный.

– Нормально, Данила Кириллович, выполнил перенос культуры возбудителя на бульонную питательную среду. Через четыре недели «дозреет». Можно будет вводить лошадям.

– Хорошо. А что у Вас на завтра назначено?

– Морские свинки и крысы.

– Скоро должен к нам поступить новый чумной штамм,[5] надобно его проверить.

[1] Чин на флоте, промежуточный между матросскими и офицерскими званиями.

[2] «Так проходит слава земная»! – латинская пословица.

[3] Современное название возбудителя чумы – Yersinia pestis – в честь первооткрывателя чумной бациллы француза Александра Иерсена, появилось недавно. До того чумная бацилла называлась Bacterium pestis – до 1900 года, Bacillus pestis – до 1923-го, Pasteurella pestis – до 1970-года и, наконец, Yersinia pestis.

[4] Александр Флеминг открыл пенициллин в 1929 году, а промышленный выпуск первого антибиотика, сульфацетамида, начался на десять лет позже. А до того спасением от любой инфекции, в том числе и чумной была лишь прививка и противочумная сыворотка.

[5] Штамм – чистая изолированная культура вирусов, бактерий, других микроорганизмов или культура клеток.

[1] При благосклонном молчании безмолвной луны (лат.) «Энеида». Публий Вергилий Марон поэт Древнего Рима, автор «Энеиды», прозван «мантуанским лебедем».

[2] Золотник – старая русская мера веса, равная 4,266 граммам или 1/96 фунта. Название «золотник» происходит, и, что естественно, от слова «золото». Еще в X веке в Киевской Руси золотник представлял собой золотую монету.

[3] Североамериканские Соединенные Штаты – так назывались США до Первой Мировой Войны.

[4] «Полночный охотник» намекает на дуэль великого русского поэта Александра Пушкина с Жоржем Дантесом-Геккерном 27 января, (8 февраля) 1837 года. Она состоялась на окраине Санкт-Петербурга, в районе Черной речки, в березовой роще близ Комендантской дачи. В результате Пушкин был смертельно ранен в живот и умер через двое суток мучений.

[5] Выдержка из статута Императорского Военного ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия.

[6] Да-да, дорогой читатель – тот самый Уинстон Черчилль. И Нобелевскую премию он тоже получил в сфере журналистики.

[7] Старинная мера объема жидкостей, равная десяти чаркам или 1,2299 литра.

[8] Действие романа происходит в 1912 году.

[9] Старое название кокаина.

[10] Существует легенда, что за несколько месяцев до смерти императора появилась в Петербурге юродивая, говорят, что Ксения Петербургская, которая предрекла императору Павлу I, что жить ему столько лет, сколько букв в надписи над Воскресенскими воротами нового дворца. В библейском афоризме «ДОМУ ТВОЕМУ ПОДОБАЕТЪ СВЯТЫНЯ ГОСПОДНЯ ВЪ ДОЛГОТУ ДНЕЙ» сорок семь символов. Сорок седьмой год шел Павлу I, когда он был убит.

[11] Мой дорогой (фр.)

[12] 1 вершок равен 4,445 сантиметра.

[13] Джордж Гордон Байрон.