Искра под горой

ИСКРА ПОД ГОРОЙ — САГА О СЕРЫХ ГОРНАХ

Пролог — Последняя Сечь

Небо горело, и солнце падало, как раскалённый уголь из кузни мира.Земля трещала,горах гремел стальной гром — то боги сходились в битве с тьмой,и их удары ломали хребты.На северных склонах стояли дауи — дети камня и огня, те, кого мир зовёт дворфами.В шеренгах, крепких как клин, они держали линию между светом и бездной.Среди них был Торгрим, паладин Мурадина, последний из тех, кто нес в сердце жар горы.

Его молот сиял как солнце, когда вонзался в тьму.Огонь, высекаемый каждым ударом, рождал искры, и каждая искра звала к жизни новую надежду.Позади него стояли братья и сёстры — все дети клана, все кузнецы,что знали один ритм: ритм удара, ритм сердца, ритм молота.Три дня и три ночи длилась Сечь.Боги пали, и мир содрогнулся.Когда на четвёртый день поднялось бледное солнце,в небе не осталось песен, только пепел.

Торгрим стоял среди руин горы,а рядом лежали его отец и мать — вместе, как ковали, так и пали.Он закрыл их глаза и сказал:

— Пусть Мурадин примет вас в свои чертоги.

Тогда он поднял молот и поклялся,

что искра, оставшаяся в недрах горы, не погаснет, пока жив хотя бы один дауи.

С этими словами он обратился к тем, кто уцелел, и повёл их вниз, туда,

где начиналась новая песнь.

Песнь Мордина

Где звенит молот — там дышит сердце,

где гаснет горн — там память спит.

Пламя кормит сталь и слово,

а свет — путь тем, кто не забыт.

⸻

Глава I. Возвращение к пеплу

Огонь рождается не в кузне, а в сердце.
— Из Слова Первопламени

Се — сказание о Торгриме из клана Серых Горнов, сыне Каргрима и Дары, срединном меж братьев и сестёр; лоб его пересечён шрамом, рука твёрда, как кромка молота, а сердце хранит печать обета. В те дни, когда память ещё дымилась и камни отзывались на имя павших, пришёл он к Вратам своего дома, коий некогда был подгорным прибежищем и славою рода, а ныне — пепелищем, утихшим, яко уголь под снегом, и ждавшим знамения огня.

Врата лежали раздвоены, словно зуб древнего великана, сломленный чужою волею. На обломах чернела копоть, и печати заклятий, минувших бурей, скребли гранит, как когти мороза. Над всем тяготело небо, низкое и тяжкое, как борода дальнего старейшины. Остановился Торгрим; вынул трубку из кармана плаща, да не дал огню заговорить в ней, ибо сердцу не полагалось согреваться, пока воззвание не принесено. И возглаголал тихо, дабы эхо не впало в гордыню:

— Мордин, Отец горна и хранитель пламени, внемли стуку сердца моего. Не прошу победы, дабы превознестись над иными; прошу огня, который не гаснет, когда Дауи исчезают, и камень ещё помнит их имена.

И возвратило эхо слово его, растягивая, яко струну: «огня… не гаснет…» — и будто из глубины города, коий пал, отозвался кто-то невидимый. Тогда Торгрим переступил осыпь, и молот за плечами его задел камень и откликнулся звонко — добрый знак для идущего.

Путь его вёл под арку, где некогда стояли караулы и где смех брата его, Бродека, резал скуку ночей. Ныне там пахло вильхою, гарью и влажным тлением. Ибо знал Торгрим: сперва надлежит отыскать тех, кто остался, — не огню одному служить, но сердцам, что ещё тлеют.

Сей стезёй пришёл он к Сырой Ложе, низкому залу у речного отводка, где капли вечного свода скатывались в каменные чаши. Там жили выжившие. Женщины ставили котлы на каменных треногах; пахло похлёбкою из корнеплодов и сушёной трески, смешанною с дымом хвои. Дети сидели у порога, чинили обувь грубою дратвою, а один мальчишка строгал деревянный клин, словно бы играючи, да ладно. Старики точили орудья на песчанике: звук был негромкий, терпеливый, как шёпот воды. Порядок держался не привычкою единой, но памятью — и память была их хлебом.

— Кто идёт? — спросила женщина широкоплечая, повязавшая волосы серою лентой.

— Свой, — ответствовал Торгрим. — Торгрим из Серых Горнов.

И показал он браслет: кружка на фоне горна и молота — знак клана. Женщина кивнула, и глаза её чуть смягчились.

— Дом твой в пепле, — молвила она, — но в пепле держится тепло. Ешь ли?

— Яств не прошу, — сказал Торгрим, — прошу вести.

Из глубины, опираясь на жезл из темного дуба, выступил жрец Беронары — богини очага и верности. Лицо его было морщинисто, но взор ясен.

— Видел тебя в былые дни, — изрёк он. — Ты тот, кто уходит молча и возвращается с гулом молота в груди. Что ищешь?

— Не славы и не войны, — сказал Торгрим, — а искры, что разгонит сырость в сердцах.

— Благословение не спадает, как камень с потолка, — проворчал жрец, — его кладут в ладонь другому. Но ежели будет огонь — будет и благословение.

Старая вдова, косынку поправив, поднесла Торгриму деревянную чашу с похлёбкой.

— Возьми хоть глоток, сын горы, — сказала она. — Ибо дорога теплеет от хлеба, а сила — от заботы.

Он принял, вкушал немного и воздал благодарение. Сидел меж них и слушал, как котлы тихо бормочут свои песни, как дети спорят вполголоса о том, чья подошва ровнее, как вода где-то внизу ударяет в каменный лоток, считая время. И мысль его крепла: «Не тлеть — гореть».

И вдруг вкус еды сменился железом.Перед глазами встал не зал, а поле — огонь и дым, стук молотов, крик стали.Там, где небо раскололось, стоял его хирд — паладины Дауи, сияющие бронзой и рунами Мордина.Он помнил, как отец, серый и спокойный, повёл их вперёд — не как воин, а как камень, сдерживающий бурю.Глаза его горели, голос звучал, как гул горна: «Пока держим строй — живо пламя.»Рядом шла мать — в доспехе, старом, но чистом.Её взгляд был мягче света от горна, но в нём была сталь, не ломавшаяся даже под грохотом тьмы.Она молчала, лишь сжимала рукоять молота, и от того сердце Торгрима замирало.Он видел, как они пали вместе — как пламя и наковальня, как два дыхания одного дела.Последний их удар расколол землю, и над ней поднялся свет, от которого тьма отступила хоть на миг.Тогда погибли почти все — братья, сёстры, их семь было из дома Горнов.Каждый принял смерть с открытыми глазами.Лишь немногие выжили, рассеявшись по Фаеруну, как искры в остывшем пепле.Иногда, глядя в угли, Торгрим будто видел их — далёкие лица, упрямые, родные.Он сделал ещё глоток.Эль показался тёплым, как дыхание тех, кто ушёл.Пламя в факеле колыхнулось — и Торгрим тихо произнёс:

— За тех, кто стоял, пока было что держать.

Эхо из глубины повторило, будто с одобрением:

«Пока держим — живо пламя.»

Он поднялся, снял перчатку и коснулся камня.Камень был холоден, но под пальцами чувствовалась жизнь — едва уловимая, древняя, как жар под золой.

Торгрим шепнул:

— Гора ещё дышит.

И тогда понял: время молчать прошло.Он подошёл к стене, где некогда висел символ дома — щит с выбитым горном и молотом Мордина.Пыль легла на металл, но руны всё ещё светились — не светом, а памятью.Он снял щит, поднял его к огню.

— Пусть пламя вернётся туда, где родилось.

Торгрим повернулся к залу.В тени сидели те, кто остался: старики с обожжёнными руками, юные кузнецы, что никогда не слышали настоящего грохота горна.Они смотрели молча, как смотрят те, кто давно разучился верить, но не разучился ждать.

— Мы жили под камнем, — сказал Торгрим. — Но камень молчит, когда нет стука. Мы — не пыль. Мы — кузнецы. Пока есть жар — есть дом.

— И кто даст жар? — спросил кто-то из темноты.

— Мы. Наши руки. Наши имена. И Мордин, если не забыл нас.

Он поднял молот — старый, покрытый копотью, с выцветшими рунами.

— Завтра загудит кузня. Пусть мала, пусть одна, но от неё пойдёт дым. И если кто жив из рода Горнов, он увидит этот дым и вспомнит, что дом ещё стоит.Никто не ответил, но кто-то встал, кто-то выпрямил спину, а кто-то просто зажал в ладони обломок металла, словно сердце.Огонь в очаге вспыхнул ярче, как если бы сам Мордин одобрил слова.

Выйдя из Ложи, Торгрим нашёл у караульного очага старую жару.

Там он сел на обломок балки, вынул резную трубку с клеймом мастера Серых Горнов — в узоре её вилась лента дыма, переходящая в пламя горна. Из торбы достал кисет с табаком верхнего мира. Табак был редок и добр: пах сушёной вишней и дубовым дымом, с лёгкой горчиной косточки. Насыпал понемногу, поджёг трутом, слушая, как шипит тлеющий уголь, и втянул первый тёплый дух.

Дым лёг тяжко и мирно, не поднимаясь высоко; казалось, он ищет трещины в камне, дабы лечь в них, как мягкая шерсть в ладони. Вишнёвая сладь смешалась с горечью дуба, и память отворилась. Он увидел, как мать Дара разливает пену в Зале Кружек, как отец Каргрим смеётся, держа на наковальне лист стали, как сёстры поют старую напевку над бочками с солодом.

«Мордин, — подумал он, — не дай дыму стать ложью. Пусть будет он памятью, дабы шаг мой не уклонился.»

Когда трубка выгорела, Торгрим встал и пошёл в глубь, искать путь к кузням.

Дальше была встреча с Крагом и Трогом, расчистка проходов, возжжение огня, и первый удар молота, что возвестил:

«Искра под горой уже горит.»

⸻

Глава II. Тлеющие горны

Где остывает железо, там начинается труд.
— Из Завета Горных Мастеров

С первыми искрами рассвета, когда серый свет просачивался сквозь трещины в сводах, Торгрим пробудился. Камень под ним был тёпл, дыхание горна ещё не остыло с ночи. Воздух пах углём, железом и жизнью, которая робко возвращалась туда, где века властвовала тьма.

Дауи шевелились — не спеша, с тяжестью тех, кто долго жил в молчании. Старейшины разжигали угли в нишах, где висели котлы; молодые собирали щепу, раскладывали меха, проверяли ржавые инструменты. Женщины варили густую похлёбку из корня айру и сушёной рыбы, а мальцы тащили из старых кладовых мешки с зерном. Всё это было не радостью, но привычным делом, что возвращает дыхание сердцу.

Торгрим стоял у очага и смотрел, как тонкие струйки дыма поднимаются к трещинам свода. Он ощущал, что впервые за долгие годы горный воздух пахнет не только гарью и пеплом, но — трудом. В нём вновь звучала рука Дауи.

Краг подошёл с кувшином эля, густого, как смола.

— Угли живут, — сказал он, протягивая кружку.

— Пока сердце не остыло, — ответил Торгрим. — Где труд, там и дух.

— А дух нынче редок, — буркнул Краг, — но, верно, вернётся, коли снова стукнет молот.

Они пили молча. Эль был горек, стар, но в нём теплилась сила.

После трапезы Торгрим взял лампу из бронзы, чаша её была испещрена древними знаками ремесла. Пламя в ней дрожало, отражаясь на стенах, где покоилась слава его рода.

Он шёл по Залу Памяти, где каждая ниша была чьим-то именем. Барельефы треснули, но лица предков всё ещё глядели из камня — суровые, упрямые, без тени жалости. Под каждой плитой лежал Дауи, что когда-то держал в руках молот, ковал железо, точил лезвие, смеялся за столом. Теперь их голоса — лишь шорох камня.

Торгрим остановился у надгробия своего отца, Каргрима.

Пальцем провёл по выбитым рунам, на которых всё ещё темнел след копоти.

— Отец… — произнёс он негромко. — Не вернуть тех, кто спустился глубже нас, но можно зажечь свет, чтоб путь им был виден.Словно в ответ, лампа зашипела и выпустила маленький язычок пламени, живее прежнего.

Дальше были гробницы братьев и сестёр клана Серых Горнов. Торгрим видел трещины на камне — в них поселился мох, как зелёная память. Он коснулся его ладонью.

— Камень помнит, — сказал он сам себе. — И пока помнит, мы живы.

Он вышел из зала, и шаги его отозвались эхом, похожим на глухой звон молота.

Дни под горой пошли размеренно, как удары молота по стали.Дауи вновь нашли смысл в труде — и труд вернул им дыхание.Одни чинили меха, стягивая новые ленты из бычьей кожи,другие латали шлемы, чистили оружие — не к войне,но к памяти ремесла, что делает руку верной.Женщины плели из мха и шерсти подстилки для спящих,а старейшины варили густые похлёбки из грибов и соли.

Молодые собирали по коридорам обломки железа,переплавляли гвозди, отливали простые ножи и скобы.И всё это шло без песен — но с тем тягучим ритмом,что бывает в работе, где каждый звук — как дыхание горы.По вечерам Дауи собирались у главного горна.Огонь там горел ровно, словно сердцебиение клана.Меха шипели, воздух гудел в трубе, а дым поднимался к сводам,где когда-то висели знамена Серых Горнов.

Теперь там были только цепи и копоть,но в их очертаниях угадывались прежние узоры.

Краг рассказывал юным Дауи историио первых кузнецах, что выковали солнце из руды,

а Трог наигрывал на костяной свирели старый ритм,по которому раньше мерили удары молота.Даже самые суровые старцы слушали молча —ибо в звуке свирели дышала память.Когда ночь затихала, Торгрим выходил к проходу,где ещё чувствовался холод погибших залов.Там он садился у камня, что хранил трещину,прикладывал ладонь и шептал:

— Мордин, отец горна, благослови нас, дабы огонь наш не угас.

Иногда ему казалось, что в глубине слышен отдалённый ответ,будто сама гора дышит вместе с ними.

В одну ночь, когда дым от горна лёг ровно и воздух стал густ, как расплавленный металл, Торгрим остался у огня один.Он молился долго, без слов, лишь дыханием.

Молот лежал перед ним, рука касалась стали, и казалось, что в каждом её изгибе звучит эхо всех кузнецов, что жили до него.Он сказал тихо, почти шёпотом, будто сам себе:

— Мордин, отец горна и дыхания, слышишь ли ты нас, кто остался в тени? Мы держим пламя, но не знаем, куда нести его. Дай знак, если труд наш не пуст.Пламя качнулось. Ветер не шелохнулся, а жар усилился, будто огонь вдохнул сам себя. Торгрим закрыл глаза.И увидел — не сон, не иллюзию, но видение, как будто само пламя стало окном.

Перед ним простирались чертоги, один за другим — сотни, тысячи.Горные долины, покрытые пеплом; трещины, из которых текли потоки лавы, остывшие, как кровь мира.Кузни — угасшие, меха рваные, своды мёртвые.И среди них — Дауи, блуждающие, словно искры на ветру.Они шли каждый со своим угольком в ладони,

и каждый боялся, что ветер задушит его свет.

Тогда раздался голос.Не громкий — низкий, глубокий, как удар молота о сердце горы:

«Сын мой Торгрим.

Не для одного очага горит пламя Мордина.

Не сиди под сводом, где камень греет только тебя.

Встань и иди — по долинам и тропам,

собери всех Дауи, что помнят пламя.

Пусть каждый принесёт свой уголь,

и из них возжечь новое солнце под камнем.

Так велено было древле, и так будет вновь.

Ибо пока хоть один кузнец стучит,

Мордин не молчит.»

Голос стих.В пламени Торгрим увидел образ — гору, вершину которой касались облака, а под нею — долину, где реки света текли, как расплавленная сталь.И понял: то место не из памяти, но из грядущего.Он открыл глаза. Огонь был прежним, но воздух дрожал.

Молот, лежавший перед ним, нагрелся, будто держал в себе дыхание божества.

Торгрим приложил к нему руку и произнёс:

— Слышу, Мордин. Пойду, как велено. Соберу искры, пока не станет пламя.

И камень под ним отозвался лёгкой вибрацией, как если бы сама гора кивнула.

Утром Торгрим поднялся рано. Камни под ногами были тёплы, а воздух пах рудой и дымом. В горне догорали угли, золотистые, как зерно под светом факела.Краг стоял у мехов, утирая сажу со лба, Трог возился с инструментами.Когда они увидели Торгрима, тот был спокоен, но в глазах его горел новый свет — ровный, уверенный, как сталь, что уже прошла огонь.

— Сегодня начнём перекрывать своды у входа, — сказал Краг. — Чтобы держало жар и не сыпалось с потолка.

— Пусть держится, — ответил Торгрим. — Но не ради того, чтобы укрыться. Гора не тюрьма, а очаг. Очаг зовёт не прятаться, а звать домой.Краг нахмурился.

— Домой? Да разве остались ещё Дауи, кто помнит это слово?

— Остались, — сказал Торгрим. — Мордин показал мне. Они рассеяны по долинам, по трещинам мира, бродят, как угли без горна. Мы соберём их.

Он подошёл к каменной стене, провёл ладонью по трещинам.

— Мы начнём отсюда, из Серых Горнов. Этот огонь — знак. Он не для нас одних. Он зовёт тех, кто ещё жив.Трог поднял голову:

— И куда пойдём? Мир велик, а дороги мертвы.

— Туда, где дым ещё пахнет углём, а не пеплом, — ответил Торгрим. — Где камень помнит звук молота.

Краг выдохнул.

— Долгая тропа ждёт, паладин.

— Любая тропа короче, чем забвение, — сказал Торгрим. — Лучше идти, чем гаснуть.

Он подошёл к горну, бросил туда щепоть угля и встал прямо.

Пламя поднялось выше, коснулось его лица, осветило бороду, блеснуло в глазах.

— Мордин сказал: “Где звучит молот — там жизнь.” Пусть же горн наш станет голосом.Пусть мир услышит нас.

Трог сжал меха, Краг подал искру, и огонь вспыхнул свежей силой.

Тишина длилась миг, и вдруг кто-то — старый кузнец из тех, что стояли поодаль, — ударил молотом о наковальню.

Другой ответил ему.

Третий — дальше, за пролётом.

И вот уже подгорный город гудел низко, тяжело, как спящее сердце, что просыпается.

Торгрим посмотрел на пламя и произнёс:

— Искра под горой живёт. Но теперь ей надлежит идти сквозь камень, сквозь путь, сквозь тьму. Пусть пламя Мордина ведёт нас.

И огонь треснул, будто дал клятву.Так начался путь паладина Серых Горнов,

и шёпот гор гласил:

«Искра под горой идёт во внешний мир.»